Висенте Бласко-Ибаньес
Мертвые повелевают

Поклонники Кузнеца внимали ему, съ широко открытыми глазами и дрожавшими отъ волненія ноздрями. Какое счастье! Быть верро, пріобрѣсти извѣстность и уваженіе, убить врага во мракѣ ночи, и, за это восемь лѣтъ просидѣть въ Ниццѣ, восхитительномъ, почетномъ мѣстѣ. He выпадетъ имъ такого жребія!

Капельянетъ, слышавшій эти повѣствоваиія, испытывалъ къ верро чувство, восторженнаго уваженія. Онъ описывалъ особенности его личности пбдробно, какъ человѣкъ, влюбленный въ героя.

Кузнецъ не былъ. высокъ и силенъ, какъ сеньоръ: доходилъ дону Хаиме едва до ушей. Но былъ подвиженъ; никто не превзойдетъ его на балу; можетъ танцевать цѣлыми часами и покорить сердца всѣхъ дѣвушекъ прихода. За свое долговременное пребываніе въ Ниццѣ пріобрѣлъ блѣдный, лоснящійся цвѣтъ лица, какъ у затворницы – монахини. Но теперь уже смуглъ, какъ прочіе: мѣдное лицо, загорѣвшее отъ морского воздуха и африканскаго солнца. Жилъ на горѣ, въ маленькой лачугѣ у сосновой рощи, по сосѣдству съ угольщиками, которые доставляли топливо для его кузницы. Въ послѣдней ежедневно горѣлъ огонь. Кузнецъ, со своими претензіями на артиста, работалъ лишь тогда, когда могъ починить ружье, передѣлать старинный мушкетъ въ пистонное оружіе, дѣлать пистолеты съ серебряными украшеніями, восхищавшіе Капельянета.

Капельянетъ желалъ, чтобы сестра избрала его: пусть верро войдетъ въ ихъ семью со своими изумительными способностями. Можетъ быть, въ качествѣ близкаго родственника, онъ рѣшитъ подарить ему одну изъ этихъ драгоцѣнностей.

– Можетъ статься, Маргалида полюбитъ его, и Кузнецъ дастъ мнѣ одинъ пистолетъ. Какъ вы думаете, донъ Хаиме?..

Онъ вступался за кузнеца, словно тотъ былъ уже его родственникомъ. Бѣдняга такъ скверно жилъ! – въ кузницѣ, съ одной только старухой – родственницей, постоянно одѣтой въ черное – старинный трауръ; – со слезящимся глазомъ; другой глазъ закрытъ. Она надуваетъ мѣхи, когда ея племянникъ бьетъ по красному желѣзу. Отъ близости горна все больше и больше сохла ея костлявая худоба. На морщинистомъ лицѣ ея, похожемъ на старое яблоко, какъ бы таяли глазныя впадины.

Ихъ пещера, сѣрая и мрачная, среди сосновой роши, украсилась бы присутствіемъ Маргалиды. Единственнымъ украшеніемъ теперь служили ей цвѣтныя камышевыя корзиночки, въ видѣ шахматныхъ досокъ, съ шелковыми пуговицами – пріятельскій подарокъ невѣдомыхъ артистовъ, коротавшихъ время въ уединеніи Ниццы. Поселись его сестра въ кузницѣ, Пепетъ навѣщалъ бы ее и могъ бы расчитывать на щедрость своего шурина – могъ бы получить, во время этихъ посѣщеній, ножъ, столь же знаменитый, какъ дѣдушкинъ, – разъ сеньоръ Пепъ станетъ несправедливо упорствовать – не отдастъ ему славнаго наслѣдства.

Воспоминаніе объ отцѣ, видимо, омрачило надежды юноши. Врядъ ли согласится хозяинъ Кана Майорки признать своимъ зятемъ Пере Кузнеца. Ничего дурного сказать про него старикъ не могъ: считалъ славу его честью для деревни. На островѣ храбрецами являлись не одни только «звѣри Санъ Хуана»: и Санъ Хосе могъ гордиться молодцами, выдержавшими суровыя испытанія. Но Кузнецъ – ремесленникъ, мало понимающій толку въ земледѣльческихъ вопросахъ. Правда, всѣ ибисенцы въ равной мѣрѣ обнаруживали готовность обрабатывать землю, закидывать сѣти въ море, переправлять контрабанду, заняться какимъ-нибудь другимъ мелкимъ промысломъ и легко переходили отъ одной профессіи къ другой, но Пепъ желалъ для своей дочери настоящаго земледѣльца, всю жизнь проведшаго въ полѣ. Рѣшеніе его было непоколебимо. Разъ въ его убогомъ и грубомъ мозгу рождалась мысль, она пускала такіе глубокіе корни, что ни ураганъ, ни потопъ не могли ее вырвать. Пепетъ сдѣлается священникомъ и отправится странствовать по свѣту. Маргалиду онъ прочилъ за земледѣльца, который бы пріумножилъ земли Кана Майорки, получивъ ихъ по наслѣдству.

Капельянета тревожила мысль: кто окажется избранникомъ Маргалиды. Имѣть дѣло съ человѣкомъ вродѣ Кузнеца – для всѣхъ вещь серьезная. Пусть даже сестра предпочтетъ другого: счастливцу придется посчитаться съ Пере, знаменитымъ храбрецомъ; тотъ уберетъ его прочь съ дороги. Разыграются великія событія. О кортехо Маргалиды говорили уже во всѣхъ домахъ квapтоны: слава ея распространится по всему острову. Пепетъ улыбался съ жестокимъ наслажденіемъ, какъ маленькій дикарь, предвидящій убійство.

Онъ восхищался Маргалидой, признавая за ней большій авторитетъ, чѣмъ за отцомъ: не струсила передъ ударами. Она всѣмъ завѣдывала въ домѣ: всѣ повиновались ей. Мать ходила за ней какъ служанка, не осмѣливаясь ничего дѣлать безъ ея совѣта. Синьо Пепъ, столь непреклонный въ своихъ планахъ, прежде чѣмъ принять рѣшеніе, останавливался, теръ себѣ лобъ съ колеблющимся видомъ и бормоталъ: – Тутъ надо посовѣтоваться съ атлотой… – Самъ Капельянетъ, унаслѣдовавшій отцовское упрямство, быстро отказывался отъ своихъ протестующихъ намѣреній при одномъ словѣ сестры, при мягкой улыбкѣ ея губъ, интонаціи ея нѣжнаго голоса.

– Что она только знаетъ, донъ Хаиме! – восхищенно говорилъ мальчикъ. – He знаю, мила ли она. Тутъ говорятъ: да: не въ моемъ вкусѣ. Мнѣ нравятся дѣвушки моихъ лѣтъ. Жалко, не пришелъ ихъ фестейгъ!..

И вернувшись къ сестрѣ, онъ сталъ перечислять ея таланты, подчеркивая съ уваженіемъ ея умѣнье пѣть.

Знаетъ донъ Хаиме Пѣвца, больного грудью атлота, который не работаетъ и цѣлыми днями лежитъ въ тѣни деревьевъ, ударяя въ тамбуринъ и сочиняя стихи?.. Это – бѣлый ягненокъ, курица съ женскими глазами и кожей, не способный ни на кого напасть. И онъ домогается руки Маргалиды, но Капельянетъ клянется, что скорѣе разобьетъ тамбуринъ о голову, чѣмъ признаетъ своимъ шуриномъ. Онъ можетъ породниться только съ какимъ-нибудь героемъ… Но въ искусствѣ выдумывать пѣсни и распѣвать ихъ подъ аккомпаниментъ павлиньихъ криковъ, никто съ Пѣвцомъ не сравнится. Надо быть справедливымъ, Пепетъ признавалъ его заслуги. Слава его для квартона почти равнялась славѣ храбраго Кузнеца. Отлично. Съ этимъ пѣвцомъ споритъ Маргалида: на зимнихъ бесѣдахъ въ порчу хуторовъ или на воскресныхъ танцахъ, раскраснѣвшись, подталкиваемая товарками, она рѣшалась садиться посрединѣ и, съ тамбуриномъ на колѣняхъ, закрывъ глаза платкомъ, длиннымъ романсомъ собственной выдумки отвѣчала поэту.

Если въ воскресенье пѣвецъ разражался безконечной филиппикой о лживости женщинъ и о томъ, какъ дорого стоятъ онѣ мужчинѣ изъ-за ихъ пристрастія къ тряпкамъ, на слѣдующее воскресенье Маргалида отвѣчала ему вдвое болѣе длинномъ романсомъ, критикуя мужское тщеславіе и эгоизмъ, и толпа атлотъ вторила ея стихамъ, взвизгивая отъ восторга, прославляя, какъ побѣдительницу, дѣвушку изъ Кана Майорки.

– Пепетъ!.. Атлотъ!..

Раздался вдали женскій голосъ, звонкій какъ стекло, прорѣзывая глубокое молчаніе первыхъ часовъ вечера, полное трепета жары и свѣта. Повторяясь, онъ звучалъ сильнѣе и сильнѣе, какъ бы приближаясь къ башнѣ.

Пепетъ мгновенно измѣнилъ свою позу отдыхающаго звѣрка, освободилъ ноги, стянутыя кольцомъ рукъ, прыгнулъ и сталъ на ноги. Его звала Маргалида. Навѣрно, требовалъ отецъ для какой-нибудь работы, недовольный его медлительностью.

Сеньоръ удержалъ его за руку.

– Пусть придетъ, – сказалъ онъ съ улыбкой. – Притворись глухимъ, пусть покричитъ.

Капельянетъ сверкнулъ бѣлыми зубами на темеомъ фонѣ бронзоваго лица. Хитрецъ улыбнулся, радуясь этому невинному заговору, рѣшилъ воспользоваться имъ и обратился къ сеньору со смѣлой довѣрчивостью.

Ha самомъ дѣлѣ, сеньоръ попроситъ для него у синьо Пепа дѣдушкинъ ножъ? Охъ, дѣдушкинъ кинжалъ! Все время онъ у него въ мысляхъ.

– Да, получишь, – отвѣчалъ Хаиме. – А если твой отецъ не отдастъ, я куплю тебѣ самый лучшій, какой найду въ Ибисѣ.

Мальчикъ потеръ руки; глаза его загорѣлись дикимъ блескомъ.

– Это для того только, чтобы ты сдѣлался мужчиной, – продолжалъ Фебреръ; – но не пускать его въ дѣло! Простое украшеніе – и только.

Желая, чтобы какъ можно скорѣе сбылась его мечта, Пепетъ отвѣтилъ энергичными кивками головы. Да, только украшеніемъ. Но глаза его затуманило жестокое сомнѣніе… Украшеніе! a если кто-нибудь оскорбитъ его при такомъ товарищѣ, что можетъ сдѣлать мужчина?…

– Пепетъ!.. Атлотъ!

Звонкій, какъ стекло голосъ снова нѣсколько разъ прозвучалъ у подножія башни. Фебреръ надѣялся услыхать его ближе, увидать голову Маргалиды, а затѣмъ и всю ея фигуру въ отверстіе входа. Но тщетно онъ долго ждалъ: голосъ становился все настойчивѣе и настойчивѣе, въ немъ дрожали граціозныя нотки нетерпѣнія.

Фебреръ высунулся изъ двери и увидалъ дѣвушку внизу лѣстницы, казавшуюся маленькой, въ раздувшейся синей юбкѣ, въ соломенной шляпѣ, съ которой свѣшивались цвѣтныя ленты. Въ глубинѣ широкихъ полей шляпы, похожихъ на ореолъ, вырисовывалась ея лицо, блѣдно – розовое. На немъ какъ бы дрожали черныя капли глазъ.

– Здравствуй, Цвѣтокъ миндальнаго дерева! – произнесъ Фебреръ, улыбаясь, но нѣсколько неувѣреннымъ тономъ.

Цвѣтокъ миндальнаго дерева!.. Услышала дѣвушка свое имя изъ устъ сеньора – и карминъ густой крови мгновенно залилъ нѣжную бѣлизну ея лица…

Донъ Хаиме уже знаетъ это имя?.. И вдругъ такой сеньоръ интересуется подобными глупостями?..

Фебреръ видѣлъ уже только верхушку и крылья марголидиной шляпы. Она опустила голову и въ замѣшательствѣ играла кончикомъ передника, застыдившись, какъ дѣвочка, вдругъ понявшая значеніе своего пола и услышавшая первое нѣжное слово.

III

Въ слѣдующее воскресенье Фебреръ пошелъ утромъ къ деревнѣ. Дядя Вентолера не могъ сопутствовать ему въ морѣ: онъ находилъ необходимымъ присутствовать на обѣднѣ и крикливымъ голосомъ отвѣчать на слова священника.

He будучи занятъ, Хаиме направился въ деревню по дорожкамъ красной земли, маравшей бѣлизну его альпаргатъ. Стоялъ одинъ изъ послѣднихъ лѣтнихъ дней. Блестящія бѣлыя хижины отражали, словна зеркала, пламя африканскаго солнца. Кругомъ жужжали рои насѣкомыхъ. Въ зеленой тѣни широкихъ, низкихъ, круглыхъ фиговыхъ деревьевъ, окруженныхъ подпорками на подобіе бесѣдокъ, падали, раскрывшіяся отъ жары фиги и лопались на землѣ, словно громадныя капли пурпурнаго сахара. Индѣйскія фиговыя деревья подымали свои стѣны колючихъ лопатъ по обѣимъ сторонамъ дороги. А между ихъ пыльныхъ корней, пугливыя, опьяненныя солнцемъ проносились маленькія извивающіяся животныя съ длинными хвостами и зелеными смарагдами.

Изъ-за черной, искривленной колоннады оливковыхъ и миндальныхъ деревьевъ вдали виднѣлись на другихъ дорожкахъ группы крестьянъ также направлявшихся къ деревнѣ. Впереди шли атлоты въ праздничныхъ костюмахъ, въ красныхъ или бѣлыхъ платкахъ, зеленыхъ юбкахъ, сверкая на солнцѣ большими золотыми цѣпями. Рядомъ съ ними выступали ухаживатели, настойчивый, враждебно настроенный экскортъ, оспаривавшій взглядъ или слово предпочтенія, атаковавшій одновременно одну дѣвушку. Шествіе замыкали родители дѣвушекъ, преждевременно состарѣвшіеся подъ бременемъ усталости и воздержаній полевой жизни, бѣдный рабочій скотъ, покорный, самоотрекшійся, съ черной кожей, съ сухими какъ виноградная вѣтвь членами, сохранившій въ своемъ уснувшемъ умѣ память о смутной, далекой веснѣ – о годахъ фейстейга.

Придя въ деревню, Фебреръ отправился прямо въ церковь. Деревню составляли шесть – восемь домовъ съ алькальдіей, школой, трактиромъ, сгрупированные вокругъ храма. Послѣдній возвышался гордый и могучій, – связующее звено всѣхъ хуторовъ, разбросанныхъ по долинамъ и горамъ на нѣсколько километровъ въ окружности.

Снявъ шляпу, чтобы вытереть на лбу потъ, Хаиме укрылся подъ арками маленькаго притвора, ведущаго въ церковь. Тамъ онъ ощутилъ сладостное чувство араба, добирающагося до оазиса послѣ перехода по песчаной пустынѣ, раскаленной, какъ горнъ.

Бѣлизна церкви, оштукатуренной известью, съ ея блестящими арками, съ ея холмиками изъ дикаго камня, увѣнчанными индійскими фиговыми пальмами, напоминала африканскую мечеть. Это была скорѣе крѣпость, чѣмъ храмъ. Ея крыши скрывались за выступами стѣнъ, своего рода редутомъ, изъ за котораго часто высовывались ружья и мушкеты. Колокольня была военной башней, еще сохранившей зубцы. Ея старый колоколъ нѣкогда раскачивался съ лихорадочной быстротой набата.

Эта церковь, куда крестьяне квартона являлись на зарѣ жизни для крещенія и оттуда выходили съ заупокойной обѣдней, вѣками служила убѣжищемъ въ ихъ тревогахъ, крѣпостью въ ихъ борьбѣ. Когда береговая стража дымомъ или огнями извѣщала о появленіи мавританскаго судна, изо всѣхъ прмходскихъ хуторовъ семьи бѣжали къ храму: мужчины съ ружьями, женщины и дѣти гнали козъ и ословъ или тащили на плечахъ домашнюю птицу со связанными въ пучокъ ногами. Домъ Бога обращался въ стойло, хранившее имущество его паствы. Въ углу священникъ молился съ женщинами; молитвы прерывались криками тревоги и плачемъ дѣтей; на крышахъ и на башнѣ вооруженные слѣдили за горизонтомъ, пока не приходило извѣстіе, что хищныя морскія птицы удалились. Тогда возобновлялась нормальная жизнь; каждая семья возвращалась въ свое уединенное мѣсто съ тѣмъ, чтобы черезъ нѣсколько дней повторить тревожное путешествіе.

Фебреръ стоялъ подъ сводами и смотрѣлъ, какъ торопливо прибывали группы крестьянъ на послѣдній ударъ маленькаго колокола, раскачивавшагося на верху башни. Внутренность церкви почти заполнилась. Черезъ полуоткрытую дверь до Хаиме доносилась густая волна разгоряченнаго дыханія, запахъ пота и грубыхъ одеждъ. Онъ чувствовалъ симпатію къ этимъ людямъ, когда сталкивался съ ними по одиночкѣ, но толпа внушала ему отвращеніе, и онъ держался отъ нея вдали.

Каждое воскресенье онъ спускался къ деревнѣ и оставался на паперти храма, не входя въ него. Одинокая жизнь въ башнѣ на берегу рождала въ немъ потребность видѣть людей. Кромѣ того, для него, человѣка безъ занятій, воскресный день тянулся монотонно, скучно, безконечно. Чужой отдыхъ былъ для него мукой. Онъ не могъ отправиться въ море, за отсутствіемъ лодочника, а пустынныя поля съ ихъ запертыми хижинами – семьи находились въ церкви или на вечернихъ танцахъ – производили на него тягостное впечатлѣніе обстановки кладбища. Утро онъ проводилъ въ Санъ Хосе, и однимъ изъ его развлеченій было стоять въ притворѣ церкви, глядѣть на входящій и выходящій народъ, наслаждаясь прохладной тѣнью аркъ: нѣсколькими шагами дальше земля горѣла подъ бичемъ солнца, медленно качались вѣтви деревьевъ, какъ бы изнывая отъ жары и пыли, покрывавшей ихъ листья, и густой воздухъ приходилось какъ бы жевать, пропуская въ легкія.

Мимо Фебрера проходили запоздавшіе семейства, бросая любопытные взгляды и слегка кланяясь. Въ квартонѣ всѣ его знали. Эти добрыя люди, увидавъ его въ полѣ, могли открыть передъ нимъ двери своихъ хижинъ, но привѣтливость ихъ далѣе не шла: они, видимо, не способны были приближаться къ нему по собственному почину. Онъ – чужеземецъ, притомъ майоркинецъ. Его господское положеніе порождало таинственное недовѣріе среди крестьянскаго люда. Послѣдній не могъ объяснить себѣ его одинокаго пребыванія въ башнѣ.

Фебреръ остался одинъ. До слуха его донесся звукъ колокольчика, шумъ толпы, падающей на колѣни или встающей, и знакомый голосъ, голосъ дяди Вентолеры, нараспѣвъ громко произносившій отвѣты священнику своимъ беззубымъ ртомъ. Присутствовавшіе не смѣялись надъ этими выходками старческаго безумія. Они годами привыкли слышать латинскую рѣчь бывшаго моряка, вторившаго крикомъ со своей скамейки помощнику священника. Всѣ придавали священный характеръ этимъ выходкамъ, подобно тому какъ жигели Востока въ безуміи видятъ знакъ святости.

Для развлеченія Хаиме курилъ на паперти. Надъ арками вились голуби, нарушая нѣжнымъ воркованьемъ долгіе паузы молчанія. Три окурка сигары уже валялось у ногъ Фебрера, когда внутри храма послышался протяжный рокотъ: такъ тысячи сдержанныхъ дыханій вдругъ выливаются со вздохомъ облегченія. Потомъ шумъ шаговъ, полушопотъ привѣтовъ, звукъ отодвигаемыхъ стульевъ, скрипъ скамеекъ, шарканье ногъ и – дверь осаждена людьми, старавшимися выдти одновременно.

Вѣрующіе начали маршировать, привѣтсівуя другъ друга, какъ будто встрѣтились только сейчасъ, подъ яркими лучами солнца, а не въ полумракѣ храма.

– Bon dia!.. Bon dia!..

Группами выходили женщины: старухи въ черномъ, распространяя вокругъ себя запахъ своихъ безчисленныхъ юбокъ, верхнихъ и нижнихъ; молодыя въ узкихъ корсетахъ, сдавливавшихъ ихъ груди и сглаживавшихъ кривыя линія бедеръ, щеголяя, въ тщеславной гордости, золотыми цѣпочками и громадными крестами поверхъ разноцвѣтныхъ платковъ. Смуглыя, зеленоватыя лица съ большкми глазами, полными драматизма; мѣднолицыя дѣвушки, съ блестящими, лоснящимися волосами, раздѣленными проборомъ; проборъ съ теченіемъ времени увеличивался, благодаря грубому гребню.

Мужчины на минуту останавливались въ дверяхъ и надѣвали на обритую голову, съ длинными кудрями спереди, платокъ, который они носили подъ шляпой, какъ женщины. Имъ замѣняли они капишонъ стариннаго африканскаго плаща, надѣваемаго въ исключительныхъ случаяхъ.

Затѣмъ, старики выннмали изъ-за пояса самодѣльныя деревенскія трубки и набивали ихъ табакомъ поты, культивируемымъ на островѣ, пахучей травой. Юноши удалялись отъ нихъ. Они выходили изъ притвора и, принимая суровыя позы, заложивъ руки за поясъ, поднявъ голову, приближались къ группамъ женщинъ, гдѣ были предметы ихъ любви, притворялись равнодушными и въ то же время бросали на атлотъ косые сердитые взгляды.

Мало – по – малу толпа разсѣивалась.

– Bon dia!.. Bon dia!..

Многіе не свидятся до будущаго воскресенья. По всѣмъ дорожкамъ удалялись разноцвѣтныя группы: однѣ темныя, безъ всякаго эскорта, шли медленно, словно пришибленныя бременемъ дряхлости; другія, оживленныя въ треплющихся юбкахъ и развѣвающихся платкахъ, сопровождаемыя издали отрядомъ атлотовъ. Тѣ кричали, взвизгивали и бѣгали, стараясь обратить на себя вниманіе дѣвушекъ.

Въ церкви еще кое-кто оставался. Фебреръ видѣлъ, какъ выходили женщины въ черномъ угрюмой, закутанной толпой: изъ плаща виднѣлись лишь загорѣвшій носъ и угольные глаза, затуманенные слезами. На нихъ – абригайсъ, зимняя шаль, традиціонная накидка изъ толстой шерсти. Видъ его производилъ впечатлѣніе страданій и удушья въ это душное лѣтнее утро. Сзади въ капишонахъ слѣдовали старые крестьяне, одѣтые въ парадную коричневую накидку изъ грубой шерсти съ широкими рукавами и капишонами. Въ рукава не надѣвали, но капишонъ туго былъ завязанъ подъ бородой и изъ – подъ него глядѣло загорѣлое лицо пирата.

Это были родственники крестьянина, умершаго недѣлю тому назадъ. Обширная семья, жившая въ различныхъ пунктахъ квартона собралась, согласно обычаю, на воскресную мессу помянуть покойнаго и, сойдясь, проявляла свое горе съ африканской страстностью, словно передъ ней лежалъ трупъ. Обычай требовалъ, чтобы одѣвались въ парадные костюмы, зимнія платья, прячась въ нихъ, какъ бы въ скорлупу горя. Плаками и потѣли подъ покровами и каждый, узнавая родственниковъ, которыхъ не видѣлъ нѣсколько дней, разражался новымъ взрывомъ отчаянія. Изъ – подъ тѣсныхъ плащей неслись вздохи агоніи. Грубыя лица, обрамленныя капишономъ, искажались гримасами дѣтскаго горя, раздавались стенанія больного ребенка. Горе изливалось непрестанными потоками слезъ, смѣшанными съ потомъ. У всѣхъ носовъ (наиболѣе открытая часть скорбныхъ призраковъ) висѣли капли и падали на складки грубаго сукна.

Съ благодушной авторитетностью говорилъ одинъ мужчина, требуя тишины, среди шума женскихъ голосовъ, визгливыхъ и сердитыхъ, и мужскихъ вздоховъ, тонкихъ, какъ дискантъ. Это былъ Пепъ, отдаленный родственникъ покойнаго: на островѣ всѣ, такъ или иначе, были связаны между собой узами крови. Отдаленное родства, заставляя его участвовать въ печальномъ обрядѣ, не обязывало облачаться въ парадную накидку. Онъ былъ одѣтъ въ черное, въ легкій шерстяной плащъ и круглую поярковую шляпу, придававшіе ему видъ духовнаго лица. Его жена и Маргалида, не считая себя родственницами данной семьи, держались въ сторонѣ, какъ будто ихъ отдаляло различіе между ихъ веселыми праздничными платьями и траурными костюмами.

Добродушный Пепъ притворялся, что негодуетъ на рѣзкія проявленія отчаянія, все болѣе и болѣе сильныя, облеченныхъ въ трауръ… Достаточно! Всѣ по домамъ, жить долгія лѣта, покойника предоставить милости Божіей!

Раздались еще болѣе сильныя рыданія подъ плащами и капишонами. Прощайте! Прощайте! Пожимали другъ другу руки, цѣловали другъ друга, обнимались, какъ будто прощались на вѣки. Прощайте! Прощайте! Группами удалились каждый въ свою сторону, къ горамъ, поросшимъ соснами, къ далекимъ бѣлѣющимъ хуторамъ, полускрытымъ за фиговыми и миндальными деревьями, къ краснымъ береговымъ скаламъ. И нелѣпо и странно было видѣть, какъ подъ знойнымъ солнцемъ, среди зеленыхъ сверкающихъ полей медленнымъ шагомъ двигались эти закутанныя, потѣющія призраки, неустанныя плакальщики смерти.

Возвращеніе въ Канъ Майорки было печальное и молчаливое. Шествіе открывалъ Пепетъ съ бимбay на губахъ, который сопутствовалъ ему и жужжалъ, какъ шмель. Изрѣдка онъ останавлигался и бросалъ камнями въ птицъ или въ раздувшихся ящерицъ, выглядывавшихъ между индѣйскими фиговыми пальмами. Развѣ смерть дѣйствуетъ на него!.. Маргалида шла рядомъ съ матерью, молчаливая, сосредоточенная, съ широко раскрытыми глазами – глазами красивой коровы, всюду смотрѣвшими и не отражавшими никакой мысли. Казалось, она не замѣчала, что за ней слѣдовалъ донъ Хаиме, сеньоръ, почетный гость башни.

Пепъ, также сосредоточенный, обращаясь къ Фебреру, освѣщалъ ходъ своихъ мыслей отдѣльными фразами: какъ будто ему хотѣлось подѣлиться мыслями съ кѣмъ-нибудь.

Смерть! Что за отвратительная вещь, донъ Хаиме!. И вотъ они тутъ, на клочкѣ земли, окруженномъ волнами, не могутъ убѣжатъ, не могутъ защищаться, а должны ждать момента, когда ей вздумается схватить ихъ своими когтями. Эгоизмъ крестьянина возмущался этой великой неправедливостью. Пусть тамъ, на материкѣ, гдѣ люди счастливы и наслаждаются, смерть свирѣпствуетъ… Но здѣсь? Даже здѣсь, въ послѣднемъ уголкѣ міра?.. Неужели великая непрошенная гостья не знаетъ ни границъ, ни исключеній?.. Нельзя представить себѣ преградъ для нея… Mope можетъ взволноваться между цѣпью островковъ и скалъ, идущихъ отъ Ибисы къ Форментерѣ. Проливы кипятъ волнами, утесы покрываются пѣной, грубые жители моря отступаютъ побѣжденпые, суда спасаются въ гавани, дорога закрывается для всѣхъ, острова отдѣлены отъ остального міра, но все это ничто для непобѣдимой мореплавательницы съ голымъ черепомъ, для путешественницы съ костлявыми ногами, умѣющей пробѣгать гигантскими прыжками горы и моря.

Никакая буря ее не остановитъ. Невѣдома ей радость, которая заставила бы ее забыться. Она всюду, она помнитъ обо всѣхъ. Пусть свѣтитъ солнце, пусть пышны поля, пусть хорошъ урожай… Все – обманъ, чтобы заставить человѣка безъ устали трудиться, чтобы сдѣлать его усталость болѣе сносной! Лживыя обѣщанія, словно для дѣтей, когда ихъ заставляютъ испытывать муки школы!.. И остается подчиниться обману; ложь хороша: не стоитъ помнить о неизбѣжномъ злѣ, о послѣдней опасности, противъ которой нѣтъ средства, которая омрачаетъ жизнь, отнимая вкусъ у хлѣба, веселый топазъ у винограднаго вина, остроту у бѣлаго сыра, сахарную сладость у раскрытыхъ фигъ и пикантность у майоркской колбасы, дѣлая чернымъ и горькимъ все хорошее, что Господь Богъ далъ на островѣ для утѣшенія добрыхъ людей. Увы, донъ Хаиме, какое несчастіе!..

Фебреръ пообѣдалъ къ Канѣ Майорки, желая избавить дѣтей Пепа отъ путешествія на башню. Въ началѣ обѣда царило печальное настроеніе, какъ будто въ ушахъ звучали рыданія закутанныхъ людей, плакавшихъ въ церковномъ притворѣ. Но мало – по – малу вокругъ низенькаго столика и большого котла съ рисомъ разлилось веселье. Капельянетъ заговорилъ о вечернемъ балѣ, совершенно забывъ о семинарской жизни, и даже осмѣливался поднимать глаза на Пепа. Маргалида припоминала взгляды Пѣвца и вызывающуіо осанку Кузнеца, когда она проходила мимо aтлотовъ, войдя въ церковь. Мать вздыхала:

– Охъ, Господи!.. Охъ, Господи!..

Больше она ничего не произносила и однимъ и тѣмъ же восклицаніемъ своей смутной мысли встрѣчала радости и горе.

Пепъ нѣсколько разъ хлебнулъ изъ кружки, наполненной сокомъ виноградныхъ побѣговъ, раскинувшихъ зеленый шатеръ передъ крыльцомъ. Его лимонно – желтое лицо окрасилось радостной зарей. Къ черту смерть и страхи передъ ней! Стоитъ ли благородному человѣку весь свой жизненный путь дрожать, ожидая ея прихода?.. Пускай приходитъ, когда ей заблагоразсудится. А пока – жить!.. И онъ доказалъ свою жажду жизни, заснувъ на скамейкѣ со звучнымъ храпомъ, который однако не пугалъ мухъ и осъ, летавшихъ вокругъ его рта.

Фебреръ направился къ башнѣ. Маргалида съ братомъ едва взглянули на сеньора. Они вышли изъ-за стола, чтобы на свободѣ потолковать о вечернихъ танцахъ, радуясь, какъ дѣти, которыхъ смущаетъ присутствіе важнаго лица.

Въ башнѣ онъ растянулся на тюфякѣ и думалъ заснуть. Одинъ!.. Онъ почувствовалъ свое одиночество среди людей уважавшихъ его, можетъ быть любившихъ, но въ тоже время, испытывавшихъ непреодолимое тяготѣніе къ простымъ забавамъ, грубымъ для него. Что за мука эти воскресенья! Куда идти? Что дѣлать?…

Въ твердой рѣшимости избавиться отг пытки времени, уйти отъ жизни, нескрашенной какой-нибудь опредѣленной цѣлью, онъ кончилъ тѣмъ, что заснулъ и проснулся въ срединѣ вечера, когда солнце начинало медленно закатываться за линіей островковъ въ потокахъ блѣднаго золота, дарившаго водамъ болѣе темную, болѣе глубокую синеву.

Спустившись къ Кану Майорки, онъ нашелъ хижину закрытой. Никого. Даже его шаги не вызвали лая собаки, постоянно лежавшей подъ навѣсомъ. Сторожевой песъ также пошелъ на праздникъ съ семьею.

– Всѣ на танцахъ, – подумалъ Фебреръ. – He пойти ли и мнѣ въ деревню?…

Онъ долго колебался. Что тамъ дѣлать?… Его отталкивали эти забавы; присутствіе чужого человѣка можетъ стѣснить крестьянъ. Этотъ народъ предпочитаетъ быть одинъ. Развѣ онъ станетъ танцовать съ атлотой при его лѣтахъ и злополучной наружности, внушавшей уваженіе и холодъ?… Придется быть съ Пепомъ и прочими, вдыхать запахъ табака поты, толковать о миндалѣ и о томъ, что послѣдній вдругъ померзнетъ, принаровляться къ умственному уровню этихъ людей.

Наконецъ, онъ рѣшилъ отправиться въ деревню. Онъ боялся одиночества. Все-таки лучше, чѣмъ провести одному остатокъ вечера, слушать медленный однообразный разговоръ простыхъ людей, разговоръ освѣжающій – какъ онъ выражался, – не заставляющій думать, позволяющій мысли наслаждаться сладкимъ животнымъ покоемъ.

Около Санъ Хосе онъ увидѣлъ испанскій флагъ, развѣвающійся надъ крышей алькальдіи, и до слуха его донеслись сухіе удары тамбурина, буколическія рулады флейты и стукъ кастаньолъ.

Танцы происходили передъ церковью. Молодежь группами стояла около музыкантовъ, которые сидѣли на низкихъ стуликахъ. Игрокъ на тамбуринѣ, укрѣпивъ свой грубый инстументъ на колѣнѣ, ровномѣрно ударялъ по кожѣ, а его товарищъ, дулъ въ длинную деревянную флейту съ примитивно – грубой рѣзьбой, выполненной ножикомъ. Капельянетъ стучалъ кастаньолами, громадными, какъ раковины, собираемыя дядей Вентолерой.

Атлоты, обнявшись за талію или облокотившись другъ другу на плечи, добродѣтельно – враждебно смотрѣли на парней. Тѣ павлинами расхаживали посреди площади, заложивъ руки за поясъ, закинувъ широкіе бобровые шапки назадъ, чтобы выставить напоказъ кудри, въ вышитыхъ платкахъ или ленточныхъ галстукахъ на шеѣ, въ альпаргатахъ безукоризненной бѣлизны, почти закрытыхъ низомъ плисовыхъ штановъ формы слоновой лапы.

Въ одномъ концѣ площади сидѣли на пригоркѣ или на стульяхъ сосѣдняго трактира замужнія и старухи, анемичныя женщины, печальныя не по лѣтамъ, благодаря своей особенной производительности и трудамъ полевой жизни, со впалыми глазами, оттѣненными синимъ кругомъ, который говорилъ о внутренней неурядицѣ, съ золотой цѣпью на груди – воспоминаніемъ дѣвичьихъ временъ, съ золотыми пуговицами на рукавахъ. Старухи мѣднолицыя, сморщенныя, въ темныхъ платьяхъ тяжело вздыхали, глядя на веселье молодежи.

Насмотрѣвшись на весь народъ, который едва окинулъ его разсѣяннымъ взглядомъ, Фебреръ помѣстился около Пепа въ компаніи крестьянъ стариковъ. Сеньору изъ башни уступили мѣсто съ почтительнымъ молчаніемъ и, выпустивъ нѣсколько клубовъ дыму изъ трубокъ, набитыхъ потой, возобновили медленный разговоръ о возможныхъ холодахъ наступающей зимы и о судьбѣ будущаго урожая миндаля.

Продолжалъ стучать тамбуринъ, играла флейта, ударяли громадныя кастаньеты, но ни одна парочка не выходила на середину площади. Атлоты, повидимому, совѣщались въ нерѣшительности, какъ будто каждый боялся выдти первымъ. Кромѣ того, неожиданное появленіе майоркинскаго сеньора нѣсколько заставляло робѣть стыдливыхъ дѣвицъ.

Хаиме почувствовалъ, что его взяли за локоть. Это былъ Капельянетъ. Онъ таинственно шепталъ ему на ухо, и, въ то же время, указывалъ пальцемъ… Вонъ Пере Кузнецъ, знаменитый верро. И онъ показывалъ на мужчину ниже средняго роста, смѣлаго и развязнаго. Атлоты группировались вокругъ героя. Пѣвецъ, улыбаясь, говорилъ ему, а онъ съ покровительной важностью слушалъ, изрѣдка поплевывая сквозь зубы и изумляясь, какъ далеко летитъ его слюна.

Вдругъ, Капельянетъ выскочилъ на средину площади, размахивая шляпой… Неужели они станутъ зря терять время, слушать флейту безъ танцевъ? Онъ побѣжалъ къ группѣ дѣвицъ, схватилъ за руки самую большую, потащилъ ее. «Ты!«… Этого довольно было для приглашенія. Чѣмъ грубѣе схватывали за руку, тѣмъ любезнѣе считался кавалеръ, тѣмъ больше благодарности заслуживалъ.

Рѣзвый атлотъ сталъ противъ своей пары – развязной, некрасивой дѣвушки съ грубыми руками, масляными волосами и чернымъ лицомъ, почти на цѣлую голову выше атлота. Мальчикъ протестовалъ, приступая къ музыкантамъ. He надо льярги: онъ хочетъ танцовать курту. Лярга и курта были единственными танцами на островѣ. Фебрерь не научился различать ихъ: простая варіація такта; музыка и танецъ, казалось. были одни и тѣ же.

Дѣвушка, подбоченясь одной рукой и опустивъ другую вдоль растопыренной юбки, начала кружиться въ своихъ альпаргатахъ. Большаго отъ нея не требовалось ничего: въ этомъ состоялъ весь ея танецъ. Опускала глаза, сурово поджимала губы съ выраженіемъ добродѣтельнаго презрѣнія, какъ будто танцовала противъ своей воли, и такъ вертѣлась и вертѣлась, описывая своими поворотами на землѣ большія восьмерки. Танцовалъ, собственно, мужчина. Въ этомъ традиціонномъ танцѣ, изобрѣтенномъ, несомнѣнно, первыми поселенцами острова, грубыми пиратами героической эпохи, онъ воспроизводилъ вѣчную человѣческую исторію – преслѣдованіе и охоту за женщиной. Она кружилась, холодная и безчувственная, словно безполая – гордая грубой добродѣтелью, убѣгая отъ его прыжковъ и уловокъ, презрительно повертываясь къ нему спиной. И трудная задача его сводилась къ тому, что онъ долженъ былъ постоянно становится передъ ея глазами, опережать ее, спѣшить ей навстрѣчу, чтобы она видѣла его и восхищалась. Танцоръ прыгалъ и прыгалъ, повинуясь единственно ритму музыки, отскакивая отъ земли съ неутомимой эластичностью. Иногда онъ раскидывалъ руки съ жестомъ врага – повелителя, иногда пряталъ ихъ за спину, высоко выбрасывая ноги.