Рахиль Гуревич
Адгезийская комедия
− Да что у нас может быть? Я дома, Мальва учится и тренируется. У нас день сурка, мы, Васёк, живём до скуки однообразно.
− Не думай о секундах свысока. Сейчас время такое, у всех что-нибудь случается. – Дядя Вася многозначительно поднял палец вверх, а потом показал кавычки.
Спустя полгода в Китае выстроились очереди за масками, а ещё спустя четыре месяца их стали выдавать дяде Васе бесплатно. Он переболел в первых рядах в Москве, у них вся подстанция слегла, а двое умерли, фельдшер и кладовщик, заведующая подстанции осталась с одним лёгким. Один день, а именно второго мая, вся подстанция встала, машины не выезжали, но это только один день… Дядя Вася болел всего два дня, курильщики легко переносят вирус. Этой весной я поняла, что вредные привычки не только вредят, но и помогают, то есть могут стать помогающими и защищающими привычками.
И оказалось, что очень вовремя для нас дядя Вася передал эстафету зятю: капризы Валюшки выполнял её муж. Но дядя Вася зря думал расслабиться на старости лет. Мы с мамой знали, что дяде Васе в коронавирус не просто, что водителей не хватает, так как всех предпенсионеров отправили в отпуск, а некоторые водители ушли на больничный. Но нам без него тоже пришлось бы очень тяжело. И мама написала дяде Васе. Он ответил не сразу и в том смысле, что если бы не дополнительные смены, помогал бы через день, но сможет раз в четыре дня приезжать в Веретенец и привозить что-либо, ну и помогать, чем сможет. Забегая вперёд, скажу, что конечно он не жаждал помогать, он реально уставал на допсменах, для него это был перегруз похлеще, чем у меня на полтарашку. То есть для дяди Васи это лето прошло экстремально. Но мы с мамой не собирались его жалеть. Он обещал. Земляки всегда друг другу помогают, уверяла мама, когда я ругалась, что она согласилась шить Валюшке. Но, честно говоря, положа руку на сердце, в Веретенце выяснилось, что дядя Вася выручил нас в самый ответственный последний момент – в начале августа на работе у него начались продыхи от смен. А до этого он реально не мог вырваться. Дядя Вася ради почти не бывал дома в июне-июле, то есть все два месяца моего житья в Веретенце, он спал иногда прям на подстанции – многие водители боялись ковида и всячески отлынивали: брали больничные или увольнялись в связи с пенсионным возрастом. Что уж он наплёл дома жене, когда в первые же за два месяца отсыпные-выходные вырвался в Веретенец, я не знаю, а может она тоже была маме благодарна за платье. Уж она-то точно отдыхала от любимой дочки, которая просто всю душу из них вытряхнула за двадцать плюс лет.
Глава девятая. Заезд
Мы ехали в Веретенец рано утром в субботу. Я, мама, дядя Вася и наши вещи. Дяде Васе надо было успеть на работу, заступить на смену до девяти.
− Ты будешь в защитном костюме, дядя Вась? Как космонавт? – спросила я по дороге.
− Нет. Я – нет. Смысл, когда вся подстанция уже переболела? Смысла нет. Я и маску-то на работе ни разу не надел.
− А врачи?
− Фельдшера все в защите, но защиту оставляют с больными в салоне, а со мной в обычной одежде.
− Значит ты переболел и больше не болеешь?
− Нет конечно. Но нам, всем работникам, и не ставят корону, у всех двусторонняя пневмония…
Дорога свободная, солнце встало совсем недавно, облака, похожие на цветную сахарную вату напоминали о беззаботном детстве, когда веришь в сказку, а не в какой-нибудь несуществующий сглаз. Шли самые длинные дни лета, скоро дни начнут потихоньку сокращаться, дело повернётся к зиме, в августе, когда мы будем гулять с Кириллом по лагерю и целоваться, темнеть будет уже часов после девяти, что нам будет только на руку. Я про дни и не знала раньше, ну не обращала внимание: светло – ну и ладно, темно – хуже конечно, но главное в пустынные места не попадать. Но у нас такой физик в школе, злоироничный. Он поздравлял нас с новым годом за неделю до тридцать первого, именно тогда начинался год астрономический. Физик в этот день весь из себя такой праздничный и новогодний, а когда его поздравляли перед каникулами, говорил: «Да какой новый год, он неделю назад был». В самый короткий день зверь-физик ради праздника согласился ещё на день оттянуть долги по домашкам. Он рассказывал о том, что Галилей лицемерно поклялся инквизиции, что земля не вертится, а потом французский физик со смешным именем Фуко доказал своим маятником, что всё: земля точно вертится. Я смотрела на солнце, качающееся, как по волнам по верхушкам деревьев. Лес то чернел, то светлел − подмигивал именно мне, сосны под светом напоминали пики. Впереди темнел горизонт. Инквизиция уверяла: солнце крутится вокруг Земли. И я поняла этих жестоких средневековых карателей. Мне казалось, что солнце убегает, что я еду в противоположную от света сторону, еду из мира здравствуй-рассвет в царство ещё-тень по панцирю гигантской черепахи…
Напоминание 1. Ряба и юбка
Я вдруг вспомнила случай из началки. В нашем классе училась Соня Рябкова, Ряба-баба. Она пришла в начале года в третий класс. Она реально была похожа на курицу из-за длинного острого носа, но на такую хищную курицу. Однажды я шла из бассейна (от бассейна до нашей школы метров сто), а Рябу-бабу забрали видно из гпд родители. Я поразилась, какая у Рябковой красотка-мать, с длинными кудрявыми волосами. Да и отец спортивный такой. Ряба шла между родителями, я плелась позади, они не знали, что я иду за ними. Я думала: как её любят. Ей реально не разрешали переходить дорогу к магазинам, но это я потом узнала. Ряба была ну совсем не похожа на нас, её отдали в нашу школу, кста, тоже из бассейна. Она ходила в бассейне на абонемент и на индивидуальные занятия, её почему-то важен был бассейн до такой степени, что пришлось учиться в нашем глупом классе. Она писала сочинения в стихах, болтала по-английски с учителем, а когда мы не подружились, но стали общаться, ближе к зиме, она рассказала мне, что дома она говорит с бабушкой и мамой по-французски. Ну вроде такая семья аристократов.
Не помню точно, как всё произошло. На перемене нас выгнали из класса в рекреацию, чтобы класс проветрить. Мы, часть девчонок, сидели на полу у стены рядом с кабинетом, многие девчонки играли в стеночки и догонялки, перебегали по коридору от стены к стене. И Рябкова бегала с Лифановой. Ну все их звали Ряба-баба и Лифа. Все девочки в этот день надели школьные сарафаны с клетчатыми юбками и белые блузки – нас должны были фотографировать. И я подумала: вот как пить дать, сейчас учительница поставит рядом с собой для фотки Рябу-бабу. И тогда я, наблюдая за юбками девочек, надувавшимися колоколом, подумала: а прикольно будет, если юбку Рябе задрать. Ну вот просто ради смеха. И я подбежала к Рябе, схватила край юбки и задрала, вроде как в игре. Лифа заметила, рассмеялась и тоже задрала Рябе юбку. И, сама не знаю, как так вышло, но все девчонки стали подбегать и задирать Рябе юбку. Ну − шуточки. Я вернулась к стене, сидела и наблюдала, а Рябу всё мучили. Тогда Ряба начала толкаться и пихаться. По-моему она даже не видела, кто её первый обидел, она же неповоротливая, Ряба эта, стала наезжать на Лифу. В общем, они разбираются, а кто-нибудь, нет-нет, да подбежит и поднимет её подол. Очень смешно. Ряба расплакалась, на фото она стоит вся опухшая, и, понятно, не рядом с учительницей. А рядом с учительницей отгадайте кто стоит? Вечером учительница позвонила маме – родители-то Рябы подняли скандал. Учительница рассказала маме всё, а мама ответила:
− Вы знаете, Александра Петровна, моя дочка не могла так себя вести.
И мне стало стыдно. В конце года все эти игрища закончились плохо, и снова когда все были в парадной форме, чтобы стоять и поздравлять одиннадцатиклассников в живом коридоре. В этот день все носились просто как очумелые после того, как впихнули цветы этим одиннадцатиклассникам и возвращались в класс, играли в салки-прилипалы, пихались. Что произошло, я даже не видела, кажется Лифа, толкаясь, наступила на ногу Рябе, или Ряба сама споткнулась, не знаю. Она упала на ногу и заревела… Рябу тащили в медпункт два учителя – обж-шник и географ. Они встали рядом, водрузили Рябкову себе на плечи – юбка кончено же задралась, но всем было наплевать на юбку, когда белые колготки розовели в районе щиколотки. Открытый перелом. У меня до сих пор перед глазами эта картина: два учителя несут Рябу, сидящую у них на плечах и заливающуюся слезами от боли и испуга, а белые колготки краснеют и краснеют. Я поехала к Рябе в больницу. Сама позвонила её бабушке на городской и узнала адрес, всё сама. Я посидела с Рябой в палате, мы мило общались, я – мастер очаровывать. Ряба смотрела на меня такими глазами, полными бездонного страдания… Она не вернулась к нам в класс на следующий год. Мама после видела Рябу на детском канале по телику. Ряба, подросшая и похорошевшая, сидела там среди других детей за столом. На столе стоял самовар, дети слушали кого-то великого и задавали умные вопросы про творчество.
− Ничего удивительного, − скуксилась я, − у Рябковой мама – режиссёр документального кино.
− А, ну тогда понятно, − сказала мама и снова расстроилась, как тогда, когда позвонила учительница. Мама всегда расстраивалась, когда кто-то по знакомству.
Я не вспоминала случай с юбкой много лет; как тащили Рябу вспоминала часто, это был мой непроходящий кошмар. Но почему-то сейчас, по дороге в Веретенец, всплыла юбка, она всё задиралась, я даже как будто слышала голоса и насмешки в рекреации…
Да и на утреннем шоссе происходил безумно странный обман зрения. Раз солнце встало и скачет по деревьям, ну или по низким кустарникам, раз небо с час как светлело и искрилось, как разные богини утренних зарей, наводящие марафет, так везде же небо должно быть яркое, но впереди простиралось ещё тёмное, точнее сказать теневое, и белёсый месяц всё висел. То есть из светлого чистого мира я погружалась в пучину на серьёзную дайвинг-глубину. Но это же невозможно, впрочем я так рано ещё никогда не ездила в Веретенец. Настроение стало как при нырянии – прессовало, уши не давило, но мысль тюкала молоточком по мозгу, вбуравливалась в разум – опасность! Я подумала: куда я еду? кому это надо? И только память о бабушке оправдывала наши с мамой действия и ещё ответственность перед папой, мы с мамой надеялись, что он вернётся, мы не допускали мысли, что он пропал навсегда. Он обязательно должен проведать нас и навестить бабушку на могиле, должен появиться. Ему сейчас это будет сделать сложнее, но когда-нибудь закончится пандемия, все переболеют и наконец успокоятся, и перестанут паниковать, и откроют границы. А папа состарится и захочет семейного уюта, все на свете возрастные страдают от одиночества и лезут со своими глупыми воспоминаниями.
Когда въезжали в Веретенец, я его снова, как и весной, не узнавала. В Веретенце понастроили целый новый город. Он вырос на месте лесов-полей перед мостом, а за мостом – старый привычный Веретенец, город детства встретил своей порядком запылённой, но всё же пока светло-изумрудной зеленью.
Бульвар Бардина – светлый, солнечный, однако, дорога к подъезду полностью в тени. Подъехать впритык к дому оказалось не просто. Дядя Вася боялся поцарапать припаркованные машины, тыкался как робот в обучающем видео по робототехнике и всё без толку. Ну что это за двор: две девятиэтажки-книжки, наша чуть вглубь. У дома один подъезд, одна не широкая дорога к нему. Мы с мамой уверили, что всё перетащим сами, но дядя Вася стал помогать, споткнулся, упал всем своим толстопузым тельцем.
− Я вас умоляю, дядя Вася, − взмолилась я. – Двор не хочет вас видеть! − Я добавила просто, чтобы пошутить. − Мы всё сами сделаем. Вы можете опоздать на работу.
– Ну всё, девчонки, извините, что так, уехал я. Звоните, если что.
− В смысле? – уточнила я. – В смысле «что»?
− Ну там мойку поставить, полки повесить. Постараюсь вырваться.
Ага, обиделась я тогда, полки повесить. А мама его больше выручала. Ясно: отвёз и считает, что больше нам не должник. Всегда так – ты для человека всё, а он тебе в ответ, в благодарность – мелочёвку. Я оглянулась нервно, когда дядя Вася уехал.
− Что ты, Мальва, − перехватила мама мой взгляд. – Время такое, Васька не виноват. Там сейчас на подстанции у него работать некому.
− Отговорки, мам. Не кажется. Когда не хочется, всегда найдутся отговорки.
− Не кажется, Мальва. Мир поменялся, пока ещё под вирус этот все перестроятся.
− Ну всё, мам. Нас этот ковид не касается. Пусть другие боятся, но не мы.
− Ты узнаёшь двор? – спросила мама, чтобы переменить тему.
− Да так… Мы ж были весной, когда этих выгоняли…
− А ведь были-то пушистые сосёнки – сказала мама, − когда мы с папой твоим познакомились. Двор изменился, остался без травы из-за вымахавших сосенок, мы сейчас попадаем в настоящий сосновый лес.
− Ой, ну мам! – испугалась я. – Давно уже сосны, просто вымахали.
− Ты так говоришь, потому что росла вместе с ними. Они тебе всегда казались большими даже когда были сосёнками…
− Всё мам! Давай всё затащим, пока люди спят, чтоб лифтом они могли пользоваться.
Пока ходили как маятники туда-сюда за вещами, коробками и упаковками, я чётко чувствовала на себе взгляд. Было около семи утра, выходной день, но кто-то пялился, а может просто покуривал на балконе. Я остановилась. Пока выглядывала неизвестно кого, всё представляла, как вручную строители клали эти кирпичики башни-девятиэтажки, один к одному, один к одному, и поняла наконец выражение «собирать по кирпичику». А наш-то дом ставили башенные краны, подавая рабочим панели… Две большие разницы.
Конечно же я никого не заметила: ни курильщиков, ни людей за шторами и жалюзи. Но явно кто-то наблюдал, ощущение не прошло и после.
Завалив прихожую коробками и мешками, мы с мамой наконец оказались в квартире.
− Мама! Ты заметила: камеры-то на каждом этаже.
− Ты бегала по всем этажам?
− Нет, но на нашем точно.
− Ну и что?
− Извини, мам. У нас в Москве камера только внизу, на подъезде.
− Ну а здесь по-другому. Везде, Мальва, свои порядки. Тут наверное больше криминала.
− Мама! Тамбуры же. Лестничная площадка маленькая, а дальше коридор, он как бы личный…
− Ну значит и у нас скоро на каждом этаже повесят, − отозвалась безразлично мама.
Окна моей комнаты, да и другой, бабушкиной (комнаты рядом, через стену и выходят на одну сторону), буквально таранили коряги, которые мама почему-то назвала ветками:
− Смотри, какие кудрявые ветки!
Я ошарашено молчала. Я не ожидала такого вида из окна, точнее его отсутствия. Мы не раз и не два бывали в бабушкиной квартире, пока жили жильцы, но я не подходила к окнам. И тут оказалось, что липы-то со времён моего детства вымахали прямо с дом. Еле-еле и всего минут на десять солнце осветило мою комнату и ушло выше. А в бабушкину комнату солнце попало максимум на минуту, это даже маму удивило.
− Мы теперь как принцессы в замке, а вокруг вырос тёмный лес.
Приятно чувствовать себя принцессой в заточении, да и многие люди живут в тени всю жизнь. Но мне стало не по себе от того, что солнце навсегда осталось за моей спиной на шоссе и бульваре, а тут – кратковременный утренний гость, вроде как для галочки отметиться светом. Я захотела тут же покинуть бабушкину квартиру и больше не появляться.
− Лес во дворе, мам. Это что-то странное… Почему не вырубят-то? Неужели никому не мешает? Неужели только к нам в окно тыкаются эти ужасные ветки.
− Я тебе сразу сказала, как вещи таскали.
− Да то сосны у подъезда, а липы ж с другой стороны. Мама! Ты не находишь, что это какие-то крючковатые пальцы?
− Вот липы зацветут, будешь прямо из окна собирать цветки и пить липовый чай. – Мама растянулась на диване. Ей явно нравилось в квартире: − Пусто, тихо…
У бабушки в комнатах всегда было тихо, я запомнила необыкновенную тишину. В Москве я постоянно слышала крики, разнообразный шум, чихания и кашляния соседей снизу, а тут – бешеный контраст, непроницаемая тишина. Комнаты показалась мне склепом. Тишина намекала на вечность и совсем не радовала. Прихожая, коридор и кухня – звуков навалом − соседи за стенкой, а в комнатах – другой мир. Даже окна… Когда жила у бабушки, в окно я видела только небо. В квартире высокие широкие подоконники, иногда я забиралась на них и представляла себя кактусом в горшке или цветком с зубчатыми листьями. Бабушка обрывала его листки для настойки, поэтому в горшках продолжали бушевать карликовые пальмы-мутанты. В детстве с подоконника я видела верхушки лип, я обожала ещё за это бабушкино лето – липовый тяжёлый аромат окутывал сладостью, я ложилась на паркет, вдыхала дурман-траву, как в сказках про Иванушку. Я смотрела с подоконника вниз, и тогда видела людей, копошащихся на газоне, они обрывали цветки с липы, подпрыгивая. Я негодовала – это же наши липы, но бабушка успокаивала: пусть люди собирают, липы общие, они же за окном. А по ночам казалось, что липы со мной разговаривали… Я стала изучать косяки окон, что-то зацепило глаз. Ну конечно – детские рисунки. У нас были жильцы с детьми. Детские каракули. Странные человечки, точнее человечек в плаще или пальто и пауки, странные пауки, похожие на человечков, пауки с человечьими головами… Я попыталась рассмотреть через листья, что там за окном дальше, почему солнце не видать. Раньше-то далеко вглубь стояли чужие дома-башни, не наши корпуса и по другой улице. Теперь за теми домами высился недостроенный серый человейник, два крана замерли, как гигантские богомолы − вот почему солнце-то оставило нашу квартиру, оно зашло за новостройку. Я выдохнула: так испугаться, а нашлось простое объяснение. Я подумала, что, вот, я недовольна ветками, а что же внизу? Я распахнула окно и присела на подоконник как в детстве. И, поверите?, мне даже померещилось, что горшки с цветами тут же стоят – детская память, флэшбэки, сыграли шутку. Так-так: первые этажи видят стволы осин, и лип, и гигантских клёнов. Травки на земле не было и здесь. Голая земля вместо газона. И наверняка с собачьими сюрпризами. Словно читая мои мысли, прямо под окнами между стволов прогуливалось двое собачников.
В Москве-то мы живём на последнем этаже, в окне панорама − детские сады жёлтыми пятнами напоминают гигантскую латинскую букву, дальний дом микрорайона подмигивает окнами в темноте, ну а если посмотреть вниз – люди-барсуки ходят по двору, машины-квадраты тетриса освещают светом фар собачников и прочих припозднившихся алконавтов. Всё – как на ладони, всё сверху, много воздуха и неба, и даже салют на 9 мая вспыхивает на далёком бесконечном небе… Вид из окна, это же целая поэма. В любом доме разница между обитателями первого-второго этажа и последнего – огромна. На первом этаже ты можешь утопать в кустах, разбивать клумбы, любоваться цветами под окном. А может ветки дерева или сирени тыкаются в окна?.. Но видеть перед собой стволы и голую землю и заглядывающих в твои окна собачников… Такое себе удовольствие…
Собачники одновременно запрокинули головы, я почему-то вспомнила нас с Сеней, когда мы натолкнулись на коляску с одиноким малышом и увидели алконавта в окне. Мужчины, такие приличные в спортивном стиле, смотрели на меня в упор, но я не отстранилась, сидела, как сидела: ничего ж такого. Эти двое одновременно опустили головы, ушли с земли, собаки стали лаять и натягивать поводки, но за листвой я не разобрала, что за собаки и на кого они ополчились. Одна в рыжину, покрупнее, а другая чёрная и не маленькая. И мужики тоже – один, тот что с рыжей собакой, в рыжих шортах и жёлтой футболке, а тот, что с чёрным псом, тот во всём чёрно-фиолетовом. Господи, подумала я, несчастные люди первого этажа, а ведь были же, были раньше цветы.
− Мам! А помнишь: тут же росли мальвы? Ты это помнишь? – мне реально было не по себе.
− Да брось ты, Мальв, переживать. Наверное, старое поколение отошло, те, кто цветами занимался. А моим ровесникам не до цветов.
− А тётя Света в нашем дворе? (Тётя Света впахивала по весне, разбивая новые и новые клумбы у подъездов, и почему-то уверяла, что это ей как отдых.)
− Мальва! У неё ребёнок больной, они всё время на улице, вот и нашла занятие.
− Всё равно без цветов некрасиво. У нас даже в карантин, даже рядом с бассейном клумбу не запускают. (У нас рядом с бассейном шикарная клумба, с разными цветами, с каменными горками, а по камню ползёт какой-то махровый плющ, вроде как листы седые).
− Тут я достала из ящиков. – Мама приподнялась с дивана – он пошатнулся, мама чуть не упала. − То ли я такая жирная, то ли диван на один угол совсем неустойчивый. Что там пишут?
Я покопалась в пачке рекламных бумажек, за пандемию их накопилось с гулькин нос.
− Мама! Там написано, что идут работы по благоустройству. Ты их видишь, эти работы?
− Сегодня выходной. Наверное, начнутся. Да и не растут под деревьями цветы.
− А трава? Просто надо насыпать хорошей земли, − настаивала я.
− Смешно, что мы с тобой об этом говорим, мы ни разу не ботаники и не агрономы.
− Да ну мам. Ты не замечаешь, как тихо?
− Прекрасно. – И мама осторожно легла на диван. – Тут всегда было тихо. Тут всегда настоящая нирвана.
А мне, вот, совсем не казалось это прекрасным. Иногда, когда грустно, что-нибудь плохое случилось, слышишь звуки двора, знаешь: ты не один в этом мире. Иногда даже затворнику хочется побыть не одному. И тут до меня наконец-то дошло: я поняла, что буду просто одна-одна. Ладно, успокоила я себя, я ж буду занята, целыми днями, неделями. И у меня ж есть радио. Всё норм. Буду слушать по совету историка новостные станции. Он сказал, прощаясь с нами (с теми кто огэ по обществу выбрал и «ходил» к нему на дополнительные), он сказал: слушайте новости и сможете ответить на многие вопросы без всяких учебников.
Я еле удержалась, чтобы не напомнить маме, как она сама говорила, что папа еле ноги унёс из этой идиллии…
− Ты такая маленькая девочка, возвращалась отсюда спокойная, довольная, повзрослевшая. Идилия, здесь идиллия, − бормотала мама.
− Согласна. Но как-то, мам, совсем тут всё по-другому стало.
Я вышла из комнаты на длиннющий, обожаемый мною в детстве балкон, прошла с него кухню, открыла там окна, впуская утро, первое утро на воле – шесть дней как открыла границу Москва, и мы смогли выехать, не оформляя цифровые пропуска. Я облокотилась на раму и посмотрела вниз. Уф. Кухня – другое дело, и солнце, и вижу привычный соседний дом-корпус два. Деревья здесь стояли не так часто и были не такими высокими. Всё детство я видела с кухни козырёк соседнего дома и вход в его подвал. Сейчас же я смотрела не на соседний дом, а на дорогу в наш подъезд! По дорожке шли те двое в шортах, собака подняла лапу у колёс единственной (!) машины. Стоп! Но этого просто не могло быть. Окна бабушкиной квартиры выходят на две стороны – на торец дома, туда, где видны дальние не наши дома, и на соседний корпус-два. Но на дорожку в подъезд (в наш подъезд!) окна не выходят! За дорожкой помойка. Правильно. Эта помойка нашего дома, влево от подъезда. Но её никогда не было видно с кухни. С кухни и с балкона я видела всегда помойку соседнего дома. Но не нашу! Я просто остолбенела. Я разглядела даже контейнер для пластика. В Веретенце неподалёку стоял завод вторсырья и все были помешаны на экологии, в магазинах стояли аппараты по сдаче бутылок, во дворах специальные контейнеры; я разглядела даже этикетки бутылок – но контейнеры были на помойке у нашего дома, а у соседнего, который я и должна была видеть – их не было. Я озадаченно вернулась с кухни на балкон. (На балкон можно было попасть и из кухни, и из комнаты.) Уф. Всё стало нормально: помойка та, что надо, без контейнера для пластикового вторсырья, будто ещё один кадр кинофильма сменился: соседний дом, его козырёк и вход в подвал, помойка за деревьями – знакомый с детства вид. Я решила, что мне померещилось. Но пустая дорога к нашему подъезду, которая на самом деле забита до предела машинами, так что дядя Вася не мог подъехать впритык, не могла же мне померещиться. Такого не могло быть! Я озадаченно вошла с балкона в комнату, где лежала мама.
− Мам! Сейчас смотрю в окно и вроде как на севере я, вроде как мираж…
− На Севере − северное сияние, а миражи – в пустыне, − мама потянулась и села на диване. – Кстати – аккуратно с диваном, если сесть на угол, он опрокидывается. Что это вообще за диван? Откуда он?
Я стала раздражаться на маму, что она привязалась к этому дивану? Настроение испортилось. Я побежала вниз, на улицу, в подъезде было так прохладно, как во всех на свете старых кирпичных домах. Если глюк пошёл, это совсем аут, может из-за худобы? Я как-то упала в лагере в обморок, но там, несмотря на восемь утра, пекло южное палящее солнце, мы только что отбегали и сделали офп. Там у меня явно случилось углеводное голодание. Но сейчас-то нагрузки нет, солнце не печёт и я ем одни углеводы. Я выбежала на дорожку из подъезда – всё было заставлено машинами! Я обошла дом и посмотрела снизу на наши окна. Я даже встала на то место, где стояли мужики в шортах, как они задрала голову… Попыталась изучить следы. Но куда там – сухая земля, какие там следы.
Озадаченная я вернулась, отгоняя тревожные мысли.
До того, как временно поселиться в Веретенце, я и не задумывалась, что квартира, в которой живёт человек − отдельный обособленный мир, у каждого он свой, часто абсолютно не похожий на мир ближнего соседа за стенкой, над потолком (если у вас не последний этаж, там, понятно, мир птичий, мир голубей), под полом (если у вас не первый этаж, там понятно мир крысино-мышиный). Получалось как бы два мира. Мир – родной, в котором я жила в Москве. И мир чуждый, чужеродный. Нет: любила его по-прежнему, как в детстве. Противоречие, но это так. Я любила, и он стал мне абсолютно чужим, даже кое-где, кое в каких местах, враждебным. Я ожидала родного с детства мира. А на деле − гостевое чувство в квартире, вроде бы я в гостях в чужом доме. Здесь жили разные люди. Всех их объединяло одно – они были нехорошими людьми, жлобами, ворами, должниками и обманщиками, обрезанный звонок у тамбурной двери тому показатель. Объединяло их ещё и то, что они жили всегда ровно по году. Всё из квартиры было вынесено, вплоть до оконных ручек, даже в стенах на месте розеток зияли дыры после последних жильцов, даже люстры пропали без плафонов, а вместо них свисали непотребные лампочки на проводах, но зато последние жильцы натащили шкафы, стеллажи и диван.
Когда я осталась один на один с этими ужасными стенами в рваных обоях, потолком, на котором пальцами давили комаров, мысли мои стали путаться и вспоминать прошлое, не только бабушку, но и как-то сразу всё.
Первые дни в квартире я чувствовала себя совсем паршиво. Видела в окно тех мужиков в шортах, то с собачками, то с пивасом, и ни разу чтобы и с собачками и с пивом, они всё время молча смотрели на меня, задрав головы. И самое бесячее: я снова видела дорогу, которую видеть не должна, идущую к подъезду, который видеть не должна. Мне казалось, что дом крутится вокруг своей оси. Я даже стала к этому привыкать, насколько можно привыкнуть к головокружению, к видению. Если я видела мужиков под окнами, а потом перебегала на балкон и видела подъезд нашего дома и дорогу к нему, я крутила и трясла головой – так делает кот Том после нападения хитрозадого мыша Джерри. И видение пропадало. Это всё нервы, думала я, меня просто накрыло, успокаивала я себя, вчера переработала, ну конечно же: чистить рамы под реставрацию (на пластиковые окна денег не было), мыть квартиру, везде раскладывать мокрые тряпки, чтобы пыли меньше.
Пол я не только мыла, но и скребла от прилепленных жвачек. Причём, это было ужасно сложно – паркет же, и лезвия постоянно терялись. Всё терялось поначалу, пока я не решила всё нужное класть на стол рядом с диваном. У меня стали болеть кисти рук, а ночью отниматься – я поняла, что клинер – самая тяжёлая профессия в мире. Я надеялась, на возвращение ауры бабушкиной квартиры, но с каждым днём становилось всё жутче. Аура – она же в вещах. Смотришь на вещь и вспоминаешь, что с ней связано. А тут – дом-чужак, комнаты-склеп. Вдобавок оказалось, что связь плохо ловит − надо подходить к окну, интернет был, но тоже не супер-скорость. Я разговаривала по телефону на кухне – там ловило прекрасно, соседи стали стучать в стенку – я громко болтала, им всё было слышно. И я их слышала тоже. Но в стенку не стучала, я ж не дура скандальная.
В итоге я старалась вообще не говорить дома, стала вечером на прогулке болтать с мамой – каждый вечер я выходила продышаться и погулять. Оказалось, что не только квартира, но и Веретенец стал мне чужим, я его элементарно не узнавала. Новостройки не пощадили даже старый город, а может я просто в детстве стройки не замечала? В детстве всё камерное, всё не в пространстве, а как на картинке, в детстве везде сказка…
По вечерам очень много гуляет людей. Сразу видны люди молодые и успешные, с карликовыми собачками – эти и заселили новостройки, и вижу я людей местных, тихих и покорных, а после наступления темноты − агрессивных местных выпивох, многие из них – настырные попрошайки, кое-кто выходит на проезжую часть, прям на перекрёсток и мешает машинам, и переходящим улицу. Ну и ещё меня поразило, что люди с работы возвращаются тут после восьми, то есть после девяти, а в одиннадцать улицы как вымирают. В магазинах после захода солнца аншлаг и длинные очереди.
Как-то я закопалась на кассе, мне денег не хватало. Так люди не комментили, не цыкали в спину, как у нас дома в супермаркете – тихо стояли ждали, а когда поняли, что загвоздка надолго, так молча перешли в соседнюю кассу. В Веретенце мне вечно не хватало денег на карте, я ж покупала только готовое, сама не стряпала, вообще панически боялась газовой плиты, священный ужас посещал меня, глядя на газовую трубу, идущую из стены, я даже духовку побоялась открыть.
И вот мне в магазине не хватало денег, а я даже не знало сколько, оповещение не пришло. Шоколадный сыр кассир отложил, а он же мне нужен, я без него не могу. И у меня в сумке была куча мелочи, сдача со строительного рынка − десятки да рубли, перемотанные скотчем. И вот пока этот скотч кассир разматывал, то и тут не раздражался, ещё спокойно уговаривал – сыр дорогой, типа не берите, но он же не знал, сколько у меня мелочи. Кассир запомнил меня, с тех пор здоровался, даже если не стоял за кассой, и фоткал меня в маске для своих тупых отчётов. Если я появлялась перед закрытием. По доброжелательности окружающих я и узнала старый Веретенец, поняла, что Веретенец мне всё ещё дорог, я со многими бабушкиными знакомыми встретилась во дворе, все знали, что я вернулась и делаю ремонт, все вспоминали бабушку, её портрет, оказывается, висел на доске почётных граждан города, а я и не знала об этом.
