Рахиль Гуревич
Адгезийская комедия
Глава пятая. Бабушкина квартира
Я заканчивала третий класс, когда бабушка умерла. И вроде бы накануне разговаривали (я почти каждый день после трени бабушке звонила, разляжешься в кресле и болтаешь с бабушкой), и всё было хорошо, и вдруг – вот вам. Ей должно было семьдесят исполниться, мы обсуждали с ней по телефону её дэ-рэ, где заказать столик: у нас в Москве или у неё в Веретенце. Соседка Зина нам позвонила в тот страшный день. Бабушка упала, когда выходила из подъезда − что-то вроде спазма, её увезли в больницу, и всё. На маме просто не было лица – конец весны для неё самое горячее время, а тут – похороны и ещё много разных сопутствующих дел. В итоге – мама бросила заказы, отменила примерки, выслушала нытьё, клянченье, ругань и угрозы заказчиц и клятвенно пообещала, что всё успеет. Я предупредила тренера и пропустила бассейн и офп, но у меня и ухо сильно тогда разболелось, в этом случае не плавать – всегда к лучшему. Мы с мамой переехали в Веретенец на четыре дня. Я просто кайфовала на малой родине, достала все свои вещи из шкафа, играла, рисовала, вспоминала, даже танцевала, ставя себе диски в старенькую магнитолу, и даже «плавала» на паркете, перебирая ногами-хвостом. У меня не было ощущения, что бабушки нет. То есть я всё понимала: люди смертны и так далее. Но я всё равно радовалась, так мне хорошо было в квартире, я вспоминала, сколько всего интересного происходило здесь, на этом полу, составленном из мелких досочек узором «ёлочка»!
А мама три дня всё бегала по делам. Бабушку похоронили рядом с дедушкой, которого я видела только на фотографии. В столовой завода устроили поминки. Бабушка работала в лаборатории завода, когда перестала ездить в экспедиции, и хоть и была специалистом по грунту испытывала руды и консультировала насчёт сплавов. В зависимости от земной породы утверждался разный сплав бура: где суглинок, там металл подешевле, а где приходилось бить камень, гранит, кварц и ещё много разных примесей, там сплав делался дорогой.
Все расстраивались на поминках, все спрашивали: как теперь быть без бабушки, никто не ожидал, что она умрёт, она консультировала до последнего дня. Хорошо, говорили коллеги, что есть научные работы и статьи, жаль, что Галина Арсентьевна не любила записывать, все выводы и формулы надиктовывала подчинённым, из-за этого и докторскую диссертацию не защитила. Мы с мамой чувствовали себя чужими, особенно мама. Я-то хоть немного была в курсе бабушкиной работы. Мы вернулись в бабушкину квартиры опустошённые, разбитые, так ещё мама из вежливости пригласила на следующий день бабушкиных коллег, чтобы они забрали разные научные книги. Ни мама, ни я не хотели никого видеть, но как отказать-то, когда они сами стали спрашивать о книгах и научном архиве, который бабушка хранила дома.
Ночь омрачилась для меня кошмаром. Снова за окном тот человек из детства, всё так же в рубашке с оборками. Теперь я поклясться могла, что это был человек. Он сказал:
− Привет! Я твой.
И мне показалось, что я стою на кухне, и он за окном, и вроде зима, а он как Снежная королева, а вокруг снежки, то есть летают такие крупные комки снега, парят! Он сказал, шлёпая толстыми губами:
− Никого не зови сюда! – И приложил волосатый палец-сосиску к шамкающим губам. И так, знаете, как наяву − вот этим кошмары плохи, и какое-то жуткое состояние, страшно очень: и что сущность за окном, и что высоко… Но самое ужасное – не это видение, а что очнулась я от голоса мамы:
− Мальва! Мальвочка! Ты что?
И я помню, что я так на маму стала раздражаться, но молчу, и стою почему-то на кухне с тапками в руках, со старыми тапочками-зверушками, которые я носила у бабушки до школы и которые мне стали безнадёжно малы − откуда тапки взялись той ночью, мы с мамой так и не въехали. Я помню сквозь сон, что прям бесилась, меня раздражали мамины причитания. Я пошла и легла в кровать, которая, кстати, тоже мне стала коротка − ноги у меня свисали. Утром мне мама рассказала, как она спала в бабушкиной комнате и вдруг услышала скрип оконной рамы из кухни. А там я как лунатик. Ни разу больше со мной не случилось что-либо подобное. Но времени не было всё это обсуждать, обмусоливать, переживать, маме с утра пораньше уже писали нетерпеливые бабушкины коллеги. Мы с мамой оставили ключи соседке Зине, не завтракая погнали в Москву. Началась почти обычная жизнь. Почти – потому что самый конец учебного года. Мама неделю почти не спала – столько навалилось работы, а я плохо закончила третий класс, с тройками, наша училка, которая ничему не учила, просто сто раз успела повозмущаться, что я все итоговые контрошки и тесты пропустила. А что эти контрошки-то – вопрос жизни и смерти, что ли? Ещё накануне, когда ничего не предвещало никаких спазмов (ну на давление бабушка жаловалась всегда), мне бабушка, в ответ на моё нытьё по поводу школы, посоветовала не заморачиваться насчёт контрольных и тестов по окружай-миру:
− Ты ж русалка! Кувшинки, лес, экология, что ещё там вам надо знать?
− Да разную муть, бабушка. Я ничего не знаю.
− Ну так не ходи вообще. Прогуляй!
Это был последний наш с бабушкой разговор, на следующий день она умерла. В общем-то, так и получилось − я прогуляла, не стану ж я училке объяснять, что любимая бабушка умерла, а мама боится меня одну дома оставлять.
В самом конце осени маме позвонили и сказали, что бабушка оформила завещание, и мама должна приехать в Веретенец. Бабушкин «душеприказчик» − она так называла в завещании нотариуса, своего «старого друга», удивительно по-доброму нас встретил, как старых друзей, хотя я почти никого на похоронах не запомнила. Все на похоронах были в чёрном с коалами и лилиями, мне от запаха хотелось чихать. Старый друг стал спрашивать у меня не про учёбу, как все, а про плавание, а также рассказал маме, что пятнадцать лет назад много у него с бабушкиным делом было проблем − тогда у неё украли драгоценности и, увы, это не удалось доказать, хотя вор известен, − поэтому он просто обязан помочь хотя бы нам, потомкам, с документами и прочими «сутяжными» делами, хоть маленькую толику отработать. Ещё он спросил: не видела ли я каких-то изменений в бабушкином поведении в последний приезд. Я ответила, что «нет», но не стала уточнять, что это было год назад, на прошлогодний бабушкин дэ-рэ. Старый друг пустился в воспоминания о последних годах жизни бабушки. И какие-то странные были эти воспоминания. По ним выходило, что я у бабушки гостила и последнее её (!) лето, и что этот дядя, когда звонил бабушке, всегда слышал мой довольный голос: то я что-то напеваю, то что-то спрашиваю, то передаю ему привет… Я видела, как мама нахмурилась и прикусила зубами нижнюю губу – это у неё такая привычка, когда она увлечённо трудится и боится, что не получиться идеально ровная строчка. Мама после мне сказала:
− Представляешь, как бабушка тебя любила. Она выдумала для знакомых, как будто ты у неё по-прежнему гостишь летом.
− Мама! А мой голос, который слышал её старый друг? Что это?
− Наверное, бабушка записала тебя на телефон и включала, когда этот друг звонил. Не? Бабушка ж выдумщица была.
− Мама! Ну она была на волне, с постиронией, но не до такой же криповой степени. На бабушку это не похоже.
− А ты прошлым летом с ней созванивалась же?
− А ты?
− Не помню. Кажется, нет. А может да…
− Вот и я, мама, не помню.
Я почему-то растерялась, стала мучиться и вспоминать. Вроде как помутнело в голове, как после ответственного заплыва.
− Ну вспомни. У тебя же память хорошая и даже отличная.
Сознание моё прояснилось, вроде как память – птица в клетке, кто-то снял покрывало, и я прозрела.
− Да конечно разговаривала, мама. И перед лагерем, и когда просто трени были!
− Она тебе звала к себе?
− Мам! Ну она же знала, что я бассейн не могу пропустить. Я со вторым взрослым бодалась. Ты же сама с ней об этом говорила.
− Тогда ничего не понимаю.
− Что ты не понимаешь? − спросила я неуверенно, ведь выходило, что бабушкин дружок говорит ерунду.
− Ну как так, если тебя не было, как ты там была?
− Ну значит ты права: записала бабушка мой голос и включала. – А что я могла ещё предположить? Версия единственная, мама всегда разумные находит объяснения.
А я, честно, как в бассейне стала плавать в спортивной группе, а не на абонементе, так почти забыла бабушку. Мне было интересно со сверстниками, с такими же пловцами как я. Меня все уважали в бассейне, я такая была… ну вроде серьёзная. И летом я тоже не пропускала бассейн, если не была в лагере. Просто летом в бассейне тренер не наш, а дежурный. А с бабушкой мне было комфортно просто поболтать, рассказать, похвалиться в кресле, когда я отдыхала, а в лагере мне было стыдно, что услышат. Да дома последнее время я часто передавала маме трубку, мама рассказывала бабушке, какой у неё был заказ и про заказчика немного. То есть телефона нам было достаточно в последние годы, но летом его становилось совсем мало – мама-то сама не звонила.
Бабушка всегда добиралась к нам в феврале на мой дэ-рэ, мы всегда весело отмечали, мама готовила что-нибудь сложное и очень вкусное, мама в феврале отдыхала от новогодних перетрудов и недосыпов, и всё своё творчество вкладывала в готовку. Бабушка появлялась всегда ненадолго, погуляет, переночует, назавтра – обратно… А тут оказалось, что бабушка очень ждала меня или просто хотела показать, что она не одна, что летом с внучкой, не хотела выглядеть одинокой.
После смерти бабушки я прекрасно запомнила именно ту вторую осеннюю нашу поездку, наверное от потрясения, что я так обидела бабушку своим невниманием. Мы приехали к старому другу домой, сходили к бабушке и дедушке на кладбище (старый друг что-то объяснял маме про камень и гранитную плиту), а после поехали в контору, где хранились документы и где все почтительно здоровались с бабушкиным душеприказчиком. «Старый друг» отомкнул кабинет тяжёлым ключом, он с мамой занимался бумагами, а я пила чай с секретарями и закусывала калёными местными сушками. Вообще бабушкин юрист оказался не очень уж и старым, такой подтянутый морщинистый дедок. Да уж, со старым другом по всей видимости её связывали узы давнишней симпатии. Моя бабушка не была бабкой. Она всегда ходила в шляпах и шляпках, одевалась в строгие костюмы. Она считала себя аристократкой. Я её такой запомнила. В конторе мы узнали, что бабушка оформила на меня всё своё имущество, когда я была совсем крохотной. То есть, она меня тогда ещё и полюбить-то толком не могла, но сразу оформила документы. И ещё бабушка оставила мне письмо, которое я должна была открыть, «когда повзрослею» − так было написано в завещании. Письмо должно было храниться у мамы.
Мама не очень-то обрадовалась свалившемуся на нас «наследству». Я – ребёнок и прав не имею, а мама не переваривает все эти канцелярии, документы. Она надеялась только на то, что папа объявится и «как-нибудь разделается со всем этим», и даже оформив все бумаги, мама не переставала ждать папу. Я-то очень радовалась. Неужели у меня теперь есть что-то своё? Я решила, когда вырасту, уеду в Веретенец насовсем и устроюсь там работать, а плавать буду в озере, даже зимой в проруби. Я так торжествовала, я была счастлива, если бы не горечь от того, что бабушки больше нет… Но позже я стала сомневаться: я провела в квартире летние дошкольные каникулы, а папа там прожил всё детство, юность и молодость. Как же он мог уехать, ведь в Веретенце так здорово! Это лучшее место в мире. И тогда же впервые мне пришла в голову мысль: а прожил ли он в квартире детство, юность и так далее? Ведь я не помнила, чтобы бабушка вспоминала о нём, когда я с ней жила. Там не было ни папиных любимых чашек, ни папиных вещей – ничего, даже фотографии его не было, даже фото свадебное не висело в рамочке.
Мама часто вспоминала папу. Всегда говорила: где-то он сейчас, он такой ранимый тонкий человек, он всё хотел себя найти и часто злился на неё за то, что она себя нашла, своё дело и своё призвание, а он всё мучается…
Папе мы так и не сообщили о смерти бабушки – где его искать, мы не знали, не в розыск же запрос подавать. А квартиру мама после долгих и мучительных раздумий сдала. Дело в том, что в доме был изъян – старые трубы. И они иногда текли. И батарея ещё у бабушки подкапывала. Как дали летом на профилактике побольше давления, так она и стала подкапывать. Ещё мастер приходил и говорил: «атмосфер, атмосфер». Я запомнила из детства этот бубнёж: «атмосфер». Бабушка возмущалась: «У меня гостит внучка. А батарея может прорваться, ребёнка напугать» − ответ опять: «атмосфер». Бабушка тогда раскричалась: «Мне плевать, сколько атмосфер. Ставьте хомут как в ванной. И за свой счёт». А в ответ слесарь что-то бормотал про хомут. Хомутиком оказалось просто металлическое кольцо, я удивилась и запомнила давнишний случай из детства.
То есть − трубы все были старые и хлипкие, и лучше бы было, если кто-то живёт. Тем более, что об этом нас просил председатель жэка. Не надо было искать жильцов, только разрешить жить, председатель обещал следить за порядком. Ещё и соседка Зина обещала присматривать.
С Зиной бабушка была в жуткой ссоре. Я прекрасно помнила из детства: мы выходили из квартиры, Зина приоткрывала дверь и улыбалась мне – бабушка же поворачивала ключ с каменным лицом. Даже пальцы её в перстнях каменели. Но Зина не обижалась и с удивительной методичностью открывала и открывала дверь − и при нашем уходе, и когда возвращались. Не могу сказать, что я испытывала стыд за бабушку, но неловкость чувствовала. И за то, что бабушка не отвечает, и за то, что Зина пресмыкается. Я её по имени-отчеству только в глаза называла, а так – Зина и Зина. А она старше меня была на шестьдесят лет! Зина перед не замечающей её бабушкой постоянно унижалась, а ко мне ластилась. Но я была ребёнком, лесть я принимала за искреннюю симпатию, а лицемерие за доброжелательность. Я радовалась Зине и оправдывала её на уровне детском, интуитивном, что она такой, вот, бесконфликтный человек, приветливый, не держащий зла. В последний год моего летнего отдыха, то есть перед школой, я с Зинаидой Алексеевной общалась, и не раз. Дело в том, что бабушка иногда уходила из квартиры в лабораторию. Иногда бабушка брала меня с собой, а иногда нет. Я не представляла никаких забот, сидела − листала книжки про русалок. Я научилась ставить диск и смотреть мультики, все про русалок и все разные. Когда бабушка уходила, в дверь звонила Зинаида Алексеевна и я её отмыкала. То есть, они не здоровались, но бабушка одобряла Зинины приходы в её отсутствие. Зина не сюсюкала, болтала со мной как с ровней, а после я бабушке всё рассказывала: что Зина говорила, где была − Зина всё время ходила по нашей квартире, даже рыскала, но всё время заявляла, что не может пережить, что малыш (это я – «малыш») дома один. Бабушка, когда я ей рассказывала про Зинин визит, недобро улыбалась и почему-то злорадствовала: «Пусть погуляет!», такое складывалось впечатление, что бабушка играет с Зиной.
В день смерти бабушки я поняла, что Зина злая. Она позвонила маме и кричала на неё, вроде как обвиняла, что бабушку «скорая» забрала, а мы далеко. Так никто ж и предположить не мог, что бабушка умрёт, не дожив чуть-чуть до своего семидесятилетия, ничто не предвещало, она жаловалась только на давление. Мы передали Зине наши ключи на похоронах бабушки. Когда в квартире прорывало трубу, Зина сразу сообщала, мама благодарила, но тоже не любила Зину, ей очень не понравился её тон на поминках и то, что Зина всё расхваливала себя, что она нашла бабушку и все должны быть благодарны ей. Намного позже мама рассказала позорную Зинину предысторию.
Зина работала с бабушкой на заводе. Но в разных лабораториях. Потом Зина ушла на пенсию и стала играть в доме культуры в театральном кружке. Бабушка отдала ей машинку, фамильную старую ножную «Зингер» – для декораций, ну и если костюм какой зашить. Я спросила: «Мама! А почему машинка фамильная? И почему бабушка отдала, раз фамильная?» Но мама ответила, что так папа рассказывал, она просто повторяет. А отдала – решила помочь любительскому театру. Бабушка-то всё равно не шила и не знала, что невестка её окажется портной, даже предположить не могла. В этой винтажной машинке бабушка прятала драгоценности, но, когда отдавала, забыла об этом. Зина нам после бабушкиной смерти клялась, что машинку даже не заносила к себе домой, пришла с грузчиками из дома культуры, чтобы оттащить машинку в комнату кружка, и весь подъезд это может подтвердить. Бабушка же написала заявление в милицию и привлекла ещё юриста для выяснения.
Никакие камни мы с мамой так и не нашли, разбирая бабушкины вещи. Мама не знала, что и подумать: папа в бытность его с мамой уверял, что драгоценности – фантазии бабушки, но и Зина своими отрицаловками и несознанками вызывала у мамы подозрение. Мы приехали спустя сутки после смерти бабушки, и многое из квартиры пропало. Например, все хрустальные баночки на трюмо и многие безделушки с трюмо и из серванта. Я обожала сидеть перед зеркалами, перебирая бабушкины драгоценности и помады. Я сразу, как вбежала в квартиру, так закричала:
− Мама! Куда пропала стрекоза и другие изумруды?
Я с незамутнённой детской наивностью спросила о безделушках Зину. Зина считала, что с трюмо могли украсть люди из жека, когда искали бабушкин паспорт и полис.
−Просто бабушка что-то навыдумывала себе, – горячо уверяла Зина нас с мамой. −А если и были драгоценности, то их кто угодно мог стащить.
− А халцедон? – настаивала я. По детству помнила этот камень.
− Какой халцет…? – Зина удивлялась очень натурально, казалось, что она ничего не знает, хотя она же была тоже специалист по рудам, должна была всё это знать
− Халцедон хризопраз. И аметист. Полудрагоценный камень, но очень удачный экземпляр, – оттарабанила я: с бабушкой выучила многие названия, тогда все помнила, сейчас многие забыла. − Такой зеленоватый, с прожилками, всегда стоял в серванте?
Зина пожимала плечами сокрушённо и непонимающе. Она косила под дурочку.
Но чем больше проходило времени с похорон, тем чаще мы созванивались с Зиной, иногда она заезжала к нам в гости. Нельзя сказать, что мы забыли весь негатив, но мы были зависимы от Зины, она следила за квартирой, она сообщала нам новости дома. Мама и я решили, что в тот трагический день среди суеты могло случиться всё что угодно и не стоит зацикливаться на вещах, пусть и камнях…
В общем квартиру было решено сдавать. И это оказалось подспорьем, очень выручало. Всё-таки деньги. Хоть и небольшие. Это ж не Москва, а Подмосква. Вот все говорят, что пловцам не надо денег на экипировку, что это дешёвый вид. Что там, говорят, очки, шлёпки и купальник. Но это не так. Очки дорогие, но терпимо. Гидрик для сорев – жутко дорогой, гидриков нужно по три в год, они быстро изнашиваются и, когда старые, мало помогают. Аренда дорожки! Мы в складчину арендовали дорожку на весь учебный год в олимпийском бассейне – это кроме нашего бассейна.
Когда квартиру сдаёшь, всё пропадает, пропала почти вся мебель и даже хрустальные плафоны со старомодных люстр − люди мстят тебе за то, что платят деньги. В гостиницах не мстят, а если квартиру сдаёшь – завидуют и мстят. Но появилась и новая мебель. Постепенно квартира превратилась в убитую. Председатель жэка умер, упал приблизительно как бабушка. Он полез что-то проверять на потолке у себя в ванной, встал на табурет и − тоже спазм.
Осенью мама договорилась с мастерами, чтобы они сделали ремонт. А они оказались мошенниками – ремонт не делали, просто жили и в ус не дули, но натаскали кое-какой мебели. Когда был в Москве карантин, мы с мамой их выгнали. И в последний день, до того как закрыли границы с Москвой, мы успели поменять замки, вручить их новому председателю, именно он когда-то чинил бабушке батареи и болтал про «атмосфер».
Заказов в карантин у мамы резко поубавилось: выпускные отменялись, не стало никакого ажиотажа. Пропала спешка, не стало ночного жужжания оверлока, рядов немытых чашек из-под кофе и забитых ночными окурками пепельниц. Мысли потенциальных клиентов из «какое у меня будет платье» переместились в плоскость «а не заражусь ли я, если приеду к портнихе». Мама строчила под настроение маски за копейки, я их кроила, и мы остались с мамой на бобах. То есть реально где-то неделю вместо каш ели горох и фасоль − отваривали. Гречку-то и рис в магазине разобрали под чистую. Мы с Сеней после бассейна переходим дорогу и идём в магазины. Сеня берёт себе булку или багет, а я что-нибудь попить кисло-сладкое. И вдруг мы заходим, а ряды продуктов поредели, кое-где пустынно. Но булки и попить – всё на месте, ну может не такие вкусные булки и напитки не совсем те, которые я люблю. Но главное – было. Сеня ржёт, а я говорю ему:
− Вот ты угораешь, мама мне ещё неделю назад сказала гречу большой пакет-три кило взять, а я всё забывала, хотя память у меня хорошая.
Перед локдауном было необычно, даже смешно – вся улица запружена людьми, все ходят по магазинам как на охоту. И у всех озверелые лица. К маскам тогда ещё не привыкли, все шли ещё с лицами.
Когда девятого июня открыли Москву и отменили цифровые пропуска, снова встал вопрос, как быть с квартирой. Она реально стояла убитая, одна розетка работала, да и та сильно грелась. Мама не хотела больше никого нанимать, боялась снова обмана, а из нашего общежития принципиально никого не хотела просить, да и все были заняты. Кто из соседей реально работал, а не проводил время у подъездов с пивасом и в общении, все были достаточно обеспеченные, все подрабатывали ремонтами, а летом даже последние алкоголики пропадали из двора – строители всегда всем нужны. Наши строители в карантин стали чаще заказывать пиццы. Ночью как не глянешь в окно – всегда машина от пиццерии какой-нибудь стоит, маленькая жёлтенькая или беленькая «ока», или разукрашенная под корову, и сразу так пиццы охота… И такая горечь снова подступит. Пицца − священный продукт в нашем бассейне. Все, кто выполняет кмса и мастера, заказывают пиццы и угощают других… А я так и не угостила…
Мама категорически предложила оставить квартиру как есть, а через год, когда мне стукнет шестнадцать, продать. А я сказала, что это же память о бабушке, и так мы перед бабушкой виноваты, что превратили её квартиру в ужас и кошмар. Я чётко помню тот разговор с мамой, почти два месяца я не плавала, всё думала и сходила с ума, и реально тогда сказала о бабушке как о живой. И тут как раз (прям во время нашего разговора!) звонит из Веретенца старший, то есть новый председатель ЖЭКа («атмосфер») Алексей Алексеевич и спрашивает, не хотим ли мы квартиру сдать – жильцы из нашего же дома, музыканты, работают в музыкальной школе, поженились, и хотят жить отдельно. Мама обрадовалась, и я тоже. Потому что нормальных жильцов в Веретенце не найти. Алексей Алексеевич, старший по подъезду, сам показал квартиру (у него были наши ключи, как и у Зины), нам даже приезжать не нужно было. Мама пообещала будущим жильцам сделать ремонт, договорились о цене и о том, что ремонт мы сделаем к первому августа, тогда они смогут заехать. Я вспомнила слова бабушки, когда так удачно всё сложилось. Бабушка всегда говорила, что если ты хороший человек, тебе всегда помогут высшие невидимые силы. У нас оставалось почти два месяца, чтобы привести квартиру в порядок.
Когда нашлись жильцы, я прикинула, что если занять себя ремонтом, останется пережить в ожидании встречи с Кириллом всего десять августовских дней. Нет, если бы бассейн заработал, я бы так не страдала, не томилась, что уж там, не мучилась, и ни в какой Веретенец бы не поехала. Мама тоже вызвалась помогать, состроив при этом невозмутимую физиономию. Но дело в том, что маме неохота вообще. Мы жили, никогда не делая ремонт. Маме было наплевать, как у нас дома. За двадцать даже больше лет мама не подружилась ни с одним человеком из соседей-строителей, она со всеми здоровалась, кивала, а если её что-то спрашивали в ответ, никогда не отвечала, просто виновато улыбалась. Мама говорит, что все люди рабочих специальностей, те, кто что-то умеют делать руками, имеют общую черту – сплетни. В нашем общежитии сплетничают 24 на 7 и выясняют отношения громко. Но я заметила, что в нашей школе учителя тоже любители посплетничать. Не буду тут вспоминать разные случаи, но в учительской любили посудачить. Я вдруг подумала, меня как осенило – а ведь меня хлебом не корми, дай узнать что-нибудь про кого-нибудь или чей-либо поступок разобрать на атомы, проанализировать, как другие штудируют параграфы. Значит я прирождённый строитель. Мне кажется, все люди любят посплетничать, поделится инфой или пожаловаться. Типа: а вот ты представляешь эта самая (этот самый) такой дебил (такой крутой). Хвалят реже, кости перемалывают чаще. Это жизнь. Все на свете люди любят пообсуждать друг друга и поосуждать, так во всяком случае утверждала бабушка, просто некоторые молчат и слушают – эти сплетни собирают и складывают в мозговую копилку памяти.
Я никого из друзей, кроме Сени, к себе не приглашала – стыдно. Всё несовременное: шкафы похожи на гробы, ковёр пыльный на стене − ну все знают олдовые декорации, унитаз с ручкой круглой сбоку, а не сверху кнопка, как у всех нормальных унитазов, только кухня была ничего. Но я на самом деле тоже бы не заморачивалась вообще, если бы не видела, как всё зачётно в гостиницах (я же ездила и на международные соревы). Ещё на дистанционке я увидела, как у других дома клёво. Некоторые девочки сидели с включенными камерами постоянно. А Тима Тараканов (мы с ним и в бассейне, и в одном классе) сидел на фоне горящего камина, реально у него всегда горел камин. Все так привыкли к этому огню, и если Тима не включал камеру, чувствовали себя, как рыбы выброшенные на камни. Учителя просили камеры включать, показываться хоть иногда… Я установила за спиной щит. Современная такая лёгкая пластиковая панель в кирпичик, её я и поставила фоном, вроде как я тоже «в обстановке» живу… У нас в соседнем подъезде целый уголок-склад, где всякое по строительству валяется, оттуда я панель и притащила. Привычка такая у строителей − забирать себе лишнее с объектов и складировать в закутке подъезда – может кому пригодится. Материалы-то дорогие, а строители хозяйственные, как кот Матроскин, да что там говорить, они такие жадные, просто завёрнуты на всех этих пенах, красках и шпатлёвках. У многих квартиры обклеены разношёрстными обоями в трешовых комбинациях: везде тащат по рулону-по два, копят на комнату. У некоторых выходило вообще стильно. Смелые сочетания любили в нашем доме. Тащили с объектов в свои подъезды даже совсем ненужное. У ящиков для почты, на столике стояли кактусы, а кто-то рядом лысых каменных ежей притащил, такие на клумбах ставят на дачах. Получалось по мему: ежики плакали, но продолжали жрать кактус. Я и думать не думала, что скоро превращусь в такого ежа, даже не представляла.
