Ольга Эдельман
Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть I: 1878 – лето 1907 года

При таких условиях задача создания «правильной» биографии вождя становилась практически нерешаемой.

Выходом стала демонстративная «сталинская скромность», важная часть его образа, подчеркивавшаяся пропагандой. По выражению Яна Плампера, автора исследования визуальной составляющей сталинского культа, посвятившего «сталинской скромности» отдельный раздел своей книги, «сложился образ Сталина, находившегося в откровенной оппозиции к своему культу или в лучшем случае неохотно его терпевшего»^[20]. В 1935 г. Е. Ярославский просил разрешения Сталина на доступ к архивам ИМЭЛ для составления его биографии. Сталин оставил на письме Ярославского резолюцию: «Я против затеи насчет моей биографии. У Максима Горького тоже имеется намерение аналогичное с Вашим […] Я устранился от этого дела. Я думаю, что не пришло еще то время для „биографии Сталина!!“»^[21]. Это был поистине остроумный и дальновидный маневр: Сталин под видом нежелания «выпячивать» свою личность пресекал излишнее любопытство насчет своего прошлого, заодно оставляя себе возможность отбирать то, что сам считал годным для печати. Таким образом, снималась проблема соответствия между неумеренными славословиями, восхвалением выдающейся роли вождя и значительно более скромной исторической реальностью: последней предстояло пока пылиться в архиве.

Сталинское «самоустранение» от создания собственной биографии имело еще одну грань: к нему нельзя было обращаться за сведениями и справками о его прошлом. Среди материалов фонда Сталина можно видеть дела, отразившие архивные изыскания таких приближенных к нему лиц, как А. Н. Поскребышев и даже Л. П. Берия: подобно любому исследователю, они разыскивали сведения об арестах и побегах Сталина, сопоставляли даты. 5 марта 1937 г. Л. П. Берия, тогда секретарь ЦК КП (б) Грузии, направил Поскребышеву составленную под его руководством «хронику арестов, ссылок и побегов товарища Сталина», сопроводив ее заверением, что «все даты сверены с имеющимися у нас архивными документами и другими материалами»^[22]. Присланная им хроника носит следы тщательной проверки по московским архивам: возле дат стоят крестики и знаки вопроса, некоторые даты исправлены карандашом; в обновленной версии, составленной в Москве, даже особо указано, какие сведения исходят от «т. Берии», а какие взяты из своих источников^[23]. Встречаются такие пометы карандашом, как: «Март 1902 года—арест, неверно. Есть у нас документ об аресте 5.IV.02 года, те же данные, что у Берия»^[24]. Таким образом, даже казалось бы близкие помощники Сталина не могли прибегать к нему самому как к источнику. Он оставил за собой роль арбитра, принимающего или отвергающего предложенный вариант. К примеру, 20 февраля 1938 г. директор ИМЭЛ В. Адоратский обратился к Сталину с официальным письмом о том, что Музей революции хочет использовать на выставке, посвященной Г. К. Орджоникидзе, фотокопию документа Департамента полиции, касающегося Сталина и Орджоникидзе, и приложил указанную фотокопию «на Ваше разрешение». Сталин наложил лаконичную резолюцию: «Не стоит»^[25].

В делах сталинского архива сохранилось значительное количество образчиков представленных на согласование текстов о нем с его резолюциям^^[26]. Иногда он кратко, но выразительно мотивировал свое решение, как, например, случилось с опусом его детского приятеля Г. Елисабедашвили, решившего написать о детстве и юности Сосо Джугашвили: «Против опубликования. Кроме всего прочего, автор безбожно наврал. И. Сталин»^[27]. Но главный мотив этих резолюций сводился к ссылкам на базовые тезисы русского марксизма о партии и роли личности в истории: «Зря распространяетесь о „вожде“. Это не хорошо и, пожалуй, не прилично! Не в „вожде“ дело, а в коллективном руководителе – в ЦК партии»; «Упоминания о Сталине надо исключить. Вместо Сталина следовало бы поставить ЦК партии»^[28].

Исследователи фонда Сталина полагают, что даже при формировании своего секретного архива он тщательно следил за тем, как эти материалы будут обрисовывать его образ, и заботился о создании впечатления скромности и нелюбви к избыточной лести^[29]. Впрочем, заглянув в некоторые из отвергнутых им сочинений, нельзя не заметить, что Сталин не был лишен определенного чувства меры и отказывался выпускать в свет тексты действительно нелепые или не учитывавшие нюансы столь тщательно продуманного образа («Че-пу-ха» – написал он, запрещая печатать статью некоего Разумова о своей жизни в туруханской ссылке^[30]   ). По-видимому, предпочтительны были тексты, восхваляющие Сталина в рамках современности, привязанные к текущим событиям, ретроспективные же вкрапления не поощрялись, тщательно отбирались и дозировались. Среди отвергнутых рукописей имеются, например, книги о детстве и юности вождя, ориентированные на детскую аудиторию (как упомянутая работа Елисабедашвили, а также книга другого его детского друга – П. Капанадзе^[31]).

Художественно-документальная литература, посвященная молодому Сталину, не поощрялась. Мы не найдем о нем того количества назидательных рассказов для детей, документальных повестей о похождениях большевика-подпольщика, вообще беллетризованных его биографий, какими изобиловал насаждавшийся в позднем СССР культ Ленина или какие писались о других известных большевиках (как многократно переизданная повесть А. Голубевой «Мальчик из Уржума» о юном Кирове). В этом контексте следует рассматривать и запрещение пьесы М. А. Булгакова «Батум»: дело было не столько в конкретных промахах автора или отношении к нему Сталина, сколько в нежелательности самого биографического жанра^[32].

Сталин наверняка прекрасно понимал, что чем больше подробностей из его прошлого окажется достоянием публики, чем больше они будут муссироваться, даже в апологетическом ключе, тем больше риск, что пытливые читатели заметят какие-то несоответствия и несообразности. Вместо полной, подробной биографии появилась «Краткая биография» (1939) – этот текст стал эталонным^[33], как и несколько других работ, задававших тон и сообщавших тот набор фактов, которыми и следовало впредь оперировать. Это в первую очередь обнародованный под именем Л. П. Берии доклад «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье» (1935), дававший официальную трактовку наиболее спорного периода деятельности Иосифа Джугашвили^[34]. Примечательно, что он составлен именно как рассказ о партийной истории, а не лично о Сталине – в полном соответствии с его требованием к соратникам быть скромнее и не забывать о том, что главными действующими лицами революционной борьбы были большевистская партия и ее ЦК.

Можно назвать еще все-таки написанную книгу Емельяна Ярославского «О товарище Сталине» (1939) или книгу Анри Барбюса, которому, как иностранцу, даже были позволены маленькие вольности в трактовке событий. Впрочем, дело было не только в его статусе сочувствующего иностранца. Проблема состояла в том, что даже при тщательном отборе и дозировании фактов не удавалось добиться единообразия в изложении биографии вождя. Например, в докладе Берии и биографической хронике в собрании сочинений Сталина сообщается, что после побега из первой ссылки в январе 1904 г. Иосиф Джугашвили приехал в Тифлис; в опубликованных воспоминаниях революционных рабочих уточняется, что сначала он побывал в Батуме, а Е. Ярославский выдвинул версию, будто бы он отправился за границу к Ленину (см. гл. 8). И это не единственный случай, когда именно Е. Ярославский оказывался инициатором создания очередного плохо продуманного мифа из жизни вождя (см. гл. 9, 19). Возможно, именно по этой причине Сталин не захотел видеть его в роли своего биографа.

Никакой более или менее полной биографии Сталина при его жизни не появилось, а усилия сотрудников ИМЭЛ вместо этого были направлены на подготовку многотомного собрания его сочинений, первые тома которого вышли в свет в 1946 г. Это также был хорошо продуманный ход: статьи и выступления Сталина так или иначе переиздавались, и он внимательно следил за тем, чтобы тексты были выправлены и приведены в порядок (не только политически, но и чисто стилистически, примеры его правки сохранились в архиве). Собрание сочинений, которое не замышлялось как полное, позволяло создать эталонный корпус текстов.

К томам прилагалась биографическая хроника Сталина, в силу самой формы позволявшая обходить сложные вопросы.

Разумеется, и публикации документов, касавшихся прошлого Сталина, при его жизни внимательно выверялись и дозировались. Было их немного.

К 35-летию батумской стачки и демонстрации был издан сборник материалов, куда вошли воспоминания участников и некоторые архивные документы^[35]. В том же году в центральном столичном издательстве вышел сборник воспоминаний «Рассказы старых рабочих Закавказья о великом Сталине»^[36]. К 60-летнему юбилею вождя в 1939 г. объемная подборка отрывков из воспоминаний и архивных документов «Детство и юность вождя» появилась в журнале «Молодая гвардия»^[37], хронологически она охватывала период от детства Сосо Джугашвили до конца 1901 г., то есть до переезда в Батум, таким образом, как бы смыкаясь со сборником о батумской демонстрации.

Наиболее значительная из вышедших при жизни Сталина публикация документов о его революционной деятельности вышла во втором номере журнала «Красный архив» за 1941 г. Журнал специализировался на архивных публикациях и выходил шесть раз в год, то есть второй номер должен был выйти в марте-апреле, там были помещены «Архивные материалы о революционной деятельности И. В. Сталина. 1908-1913 гг.», занявшие 30 страниц. Готовила к печати документы Софья Марковна Познер, старая большевичка, в прошлом член петербургской боевой группы большевиков, в 1920-1930-х гг. занимавшаяся историей партии и выпустившая сборники по истории большевистской боевой организации, первой русской революции и др. Предисловия публикация не имела, документам было предпослано лишь краткое пояснение, что выбраны материалы, «относящиеся к периоду столыпинской реакции и нового революционного подъема» (таким образом, проблемный период 1905-1907 гг. в Грузии был обойден), большинство их публикуется впервые, оригиналы хранятся в архиве Института Маркса – Энгельса – Ленина и в Центральном государственном архиве Октябрьской революции НКВД СССР^[38] и что они «составляют лишь незначительную часть того огромного материала, который выявлен по данному вопросу в государственных архивах СССР». Обращает на себя внимание выбор момента публикации: учитывая редкость и продуманность обнародования любых касающихся Сталина документов, сложно считать их появление весной 1941 г. случайным. Столь же неслучайным, вероятно, было и то, что непосредственно вслед за материалами о революционной деятельности Сталина в том же номере журнала был помещен довольно большой материал Е.Бор-Раменского «Иранская революция 1905-1911 гг. и большевики Закавказья», включавший вступительную статью и документальную подборку. Речь шла о том, что «большевистская организация в Закавказье, созданная и руководимая соратником В. И. Ленина—товарищем Сталиным, принимала живое участие в иранской революции»^[39], рассказывалось о походе в Персию в 1909-1910 гг. боевого отряда во главе с Серго Орджоникидзе. Орджоникидзе считался давним другом и соратником Сталина, это было общеизвестно. И между прочим, в изданной журналом «Красный архив» к юбилею Орджоникидзе в 1936 г. хронологии его жизни и деятельности персидский эпизод не был упомянут вовсе^[40]. Появление обоих этих материалов вместе весной 1941 г. могло быть неким сигналом, намеком на фоне происходивших в предвоенные месяцы закулисных дипломатических игр вокруг Ирана, спорной сферы влияния великих держав. Вопрос этот совершенно не исследован и нуждается в помещении в контекст предыстории Второй мировой войны, ведь подробности биографии Сталина и его соратников ни на минуту не переставали быть фактором текущей политики.

Некоторые документы из архивов полиции, касавшиеся деятельности Сталина в подполье, появлялись то в виде отдельных журнальных публикаций, то в книгах о других большевиках (так, в книгах о Я. М. Свердлове приводились документы об их совместном пребывании в ссылке), то в изданиях краеведческого характера, рассказывавших о связанных со Сталиным мемориальных местах. Как правило, в такого рода изданиях наблюдается ротация одних и тех же цитируемых документов. Можно отметить выделяющиеся на общем фоне работы М. А. Москалева, который ввел в оборот ряд документов, особенно в своей книге о сибирской ссылке Сталина, где опубликовано довольно много материалов Красноярского краевого архива^[41]. Отдельной темой исследования могла бы стать разница в издательской политике на союзном и республиканском уровнях, а также на разных языках – русском, грузинском, азербайджанском. По-видимому, республиканским издательствам в некоторых отношениях позволялось несколько больше, в других – наоборот, меньше, нежели центральным, а культ Сталина в грузинской печати имел свои особенности. К сожалению, этот аспект советской пропаганды совершенно не изучен.

Качество публикаций 1920-1930-х гг. было весьма посредственным. Помимо цензурных изъятий и сокращений, как правило, не отмечавшихся никакими отточиями, они бывали очень небрежными. Иногда, открывая журнальную статью или брошюру, трудно определить, где текст документа, а где комментарий публикатора, нет ни внятного заголовка, ни даты документа, редко даются ссылки на архивные шифры, а приведенные шифры часто оказываются неверными и отсылают к несуществующим делам. Вероятнее всего, это было следствием неумения и безграмотности ринувшихся преподносить историю партии старых большевиков.

Когда Сталин стал диктатором, его биография подверглась строгому контролю, цензуре, фальсификации, превратилась в парадное жизнеописание. После XX съезда КПСС и речи Н. С. Хрущева о культе личности Сталина были сделаны очень осторожные шаги по частичному раскрытию прежде запретной партийной истории. Впрочем, о ее ревизии речь не шла, общая трактовка сохранялась, по-прежнему замалчивались неудобные факты, считались врагами лидеры партийной оппозиции Н. И. Бухарин, Л. Б. Каменев, Г. Е. Зиновьев, А. И. Рыков и, конечно же, Л. Д. Троцкий. Разоблачение культа личности никоим образом не означало, что о фигуре Сталина стало можно писать более честно. Наоборот, имя Сталина теперь отовсюду вычеркивалось и подлежало забвению. Смена ориентиров произошла достаточно резко и внезапно, так что в парадной книге к 50-летию первой революции в Грузии^[42] во вводной части остались несколько статей и прокламаций, написанных Сталиным, но затем, на следующих восьмистах страницах книги, его имя встречается лишь однажды (в тексте жандармского донесения).

Такое впечатление, что указание исключить упоминания о Сталине пришло, когда начало книги уже было сверстано в типографии, и переделывать его не стали.

Авторы многократно переиздававшихся мемуаров, такие, например, как вдовы Орджоникидзе и Свердлова, меняли текст, выбрасывая эпизоды со Сталиным. В лучшем случае шли на умолчания, как З. Г. Орджоникидзе, в первой версии книги которой «Путь большевика. Страницы из воспоминаний о Серго Орджоникидзе» (М., 1939) рассказывалось о совместной деятельности Серго и Кобы, например о том, как Орджоникидзе в 1912 г. приехал к Сталину в вологодскую ссылку, помог организовать побег из Вологды^[43]. В очередном издании, переработанном практически в другую книгу, но вышедшем под тем же названием в 1956 г., этого эпизода нет, как нет и вообще упоминаний о Сталине. З. Г. Орджоникидзе постаралась по крайней мере не писать явной неправды, тогда как иные престарелые большевики умолчаниями не ограничивались.

Запрет на упоминание в печати имени Сталина продержался до самого конца существования СССР, хотя в течение 1970-80-х гг. понемногу слабел. Сигналом послужили слова о «Государственном Комитете Обороны во главе с Генеральным секретарем ЦК ВКП (б) И. В. Сталиным» в торжественной речи Л. И. Брежнева к 20-летнему юбилею Победы^[44]. Стало возможным приводить имя Сталина в научных изданиях, но так, чтобы оно звучало нейтрально, стояло в ряду других имен и не привлекало лишнего внимания. Из таких солидных, многотиражных и имевшихся в любой библиотеке изданий, как протоколы съездов РСДРП или тома сочинений В. И. Ленина, Сталин изгнан не был (там остались и гораздо более запретные имена Бухарина, Зиновьева, Каменева и даже Троцкого). Но в рассчитанных на широкого читателя массовых пропагандистских и историко-партийных книжках, равно как и в многочисленных книгах о Великой Отечественной войне, упоминать имя Сталина по-прежнему не полагалось.

За рубежом первые книги о Сталине стали появляться еще в 1930-х гг., они были, конечно же, частью политической публицистики и заложили традицию, так или иначе оказывавшую влияние на последующих авторов. Западные ученые не могли пользоваться советскими архивами, небезосновательно не доверяли официозным историко-партийным изданиям (к тому же, наверное, не все эти издания были им физически доступны) и основывались прежде всего на эмигрантских мемуарах. Рассказы эмигрантов, политических (а зачастую и личных) противников Сталина, именно в силу этого считались более объективными – в противовес его безудержной апологетике. Исследователи охотно ссылались на книги Л. Д. Троцкого («Портреты революционеров», «Сталин»), воспоминания И. Иремашвили, Г.Уратадзе, Р.Арсенидзе. Книга Иремашвили появилась в 1932 г. и долго служила одним из основных источников для выходивших за пределами СССР работ о советском диктаторе. Незаконченная книга Троцкого о Сталине впервые увидела свет в 1941 г. Говоря об их информационных возможностях, следует отметить, что Иремашвили, приятель Иосифа Джугашвили по горийскому духовному училищу и тифлисской семинарии, достаточно рано примкнул к меньшевикам, следовательно, он лишь в какой-то степени являлся непосредственным свидетелем деятельности Джугашвили в рядах большевиков. Не был таковым и Троцкий, осведомленность о более поздних партийных делах не делала его знатоком революционного подполья в Закавказье периода первой русской революции. Впрочем, в отличие от других писавших за рубежом авторов он обладал материалом, почерпнутым из советских историко-партийных публикаций 1920-х гг., и общим знанием партийной истории. Воспоминания крупных грузинских меньшевиков Г.Уратадзе и Ноя Жордании были опубликованы позднее, в 1960-х гг.

Зарубежная сталиниана испытывала острый дефицит фактических сведений, в первую очередь о деятельности Джугашвили – Кобы – Сталина в партийном подполье. Как следствие, при значительном количестве работ ранняя часть его биографии была представлена весьма схематично, а скудость сведений побуждала авторов изощряться в бесконечно варьирующихся интерпретациях.

Повышенное внимание уделялось детству Сталина, тем более что именно о нем много повествовал Иремашвили. Особенности его личности выводились из впечатлений детства, в полном соответствии с фрейдовским учением. В центре внимания оказывалась обстановка в семье. Противоречивые свидетельства нескольких грузинских мемуаристов приводили к дискуссиям: был ли Виссарион Джугашвили горьким пьяницей; бил ли он маленького Иосифа; в какой момент отец покинул семью; были ли у Екатерины Джугашвили любовники; была ли она строга к единственному сыну или безмерно его баловала и т.д. Соответственно выстраивались гипотезы идущего из детства невротического поведения, Иосиф Джугашвили представал то ребенком, оказавшимся между жестоким отцом и обожающей матерью, то избалованным материнским любимчиком с завышенной самооценкой и комплексом отсутствующего отца^[45]. Обращение к теории З. Фрейда служило заодно удобной маскировкой весьма скудной фактографии и пунктирного рассмотрения тех трех десятилетий, что отделяли Сталина-ребенка от Сталина, командующего на Царицынском фронте и затем утверждающегося у власти в огромной стране.

Недоверие к подцензурным советским публикациям приводило к упущению источников, которые при внимательном чтении и критическом сопоставлении могли бы расширить набор фактических сведений. Удивительно, но писавшие о Сталине западные авторы даже не использовали протоколы IV и V съездов РСДРП, в которых он принимал участие. Отметая советские историко-партийные издания как заведомую фальсификацию, исследователи обедняли свою источниковую базу. В конце концов кто, кроме самих большевиков, мог рассказать о большевистском подполье?

Вместе с тем именно за рубежом, на фоне этого информационного голода, получали хождение такие фальшивки, как «письмо Еремина» или же сомнительной достоверности сообщения А. Орлова, бывшего сотрудника НКВД, бежавшего на Запад и издавшего там мемуары. Орлов рассказал о якобы попавшей в его руки папке из секретного сейфа наркома внутренних дел. В папке, как он утверждал, лежали документы о сотрудничестве Иосифа Джугашвили с охранкой. В настоящее время авторитетные исследователи сталинизма убеждены, что рассказ Орлова не заслуживает доверия^[46]. Совершенно очевидно, что, как и другие перебежчики, он пользовался существовавшим на Западе спросом на антисоветские разоблачения и тем, что проверить его слова было невозможно.

Располагая минимумом данных, исследователям приходилось проявлять немалую виртуозность в стремлении извлечь из них понимание, что представляет собой загадочный советский генералиссимус и что происходит и происходило в стране под его властью. В течение полувека, начиная с 1930-х гг. и до перестройки, множество авторов, от откровенных политических публицистов и пропагандистов до строгих академических интеллектуалов, писали о Сталине. Он, конечно же, интересовал всех в первую очередь как глава государства, но и здесь возникал своеобразный парадокс. Уже первые авторы сталинских биографий 1930-х гг. столкнулись с дефицитом актуальных сведений о советском руководстве, но зато могли использовать рассказы Иремашвили и других эмигрантов; не имея возможности анализировать Сталина-правителя, они переключали внимание на Сталина-подпольщика, пытаясь понять его через прошлое. Таким образом сложилась длительная традиция обсуждения сталинской биографии, дискуссий вокруг таких проблем, как его вероятное сотрудничество с охранкой, причастность к экспроприациям, связь с уголовным миром. Развиваясь параллельно, советская и зарубежная сталиниана не были полностью независимыми друг от друга. Время от времени происходила инфильтрация тех или иных сведений, слухов, циркулировали те же сюжеты (иногда как предметы умолчания). Сейчас при наличии доступа в архивы большинство старых работ о Сталине уходят в область истории исторической науки, но наработанные за десятилетия «способы говорить о Сталине» продолжают довлеть и требовать ответов все на те же вопросы.

Среди западной историографии с точки зрения широты круга источников выделяются труды Роберта Такера. Американский ученый, волей судьбы проживший многие годы в СССР, воспользовался этим для того, чтобы включить в свои размышления о личности Сталина документы и воспоминания, опубликованные в советской печати. Плодотворность такого подхода, не отметающего подцензурные советские издания, демонстрируют труды Р. Г. Суни^[47] и других современных исследователей.

Первым смог увидеть еще секретные советские архивы, касающиеся Сталина, генерал и заместитель начальника Главного политического управления Советской армии Д.А. Волкогонов^[48]. Он получил возможность ввести в оборот много новых источников, само по себе появление его книги служило индикатором радикально сменившихся в СССР идеологических установок. Но этим ее значение ограничивается, в плане осмысления обнародованной информации она относится скорее к публицистике, нежели к историографии, а концептуально целиком принадлежит к эпохе горбачевской перестройки.

Затем последовало открытие архивных фондов, кардинально изменившее ситуацию с изучением советской истории. За последние четверть века исследования сталинской эпохи стали интенсивно разрабатываемой областью исторической науки. Из печати вышло множество книг о Сталине, его политике, крупнейших, переломных моментах – коллективизации, индустриализации, политических репрессиях. Конечно же, в фокусе внимания по-прежнему остается именно Сталин как глава государства, его продвижение к власти, механизмы принятия решений. Что касается молодости советского диктатора, то вновь изданных материалов не так уж много. Как правило, это журнальные публикации отдельных документов или небольших комплексов^[49], особо следует отметить сборник «Большевистское руководство. Переписка. 1912-1927» (М., 1996), вышел ряд статей и книг. Однако изучение дореволюционной биографии Сталина пока сильно отстает от исследований Сталина во власти. Работ, специально посвященных начальной части его жизни, все еще немного, все так же ощущается неполнота источников, по-прежнему нет цельной картины, на повестке дня остаются те же самые вопросы, что родились еще в среде эмиграции первой волны. Осуществленные несколько лет назад полная оцифровка и размещение в открытом доступе в интернете архивного фонда Сталина^[50] пока не привели к радикальному перелому ситуации. Слабым остается и общий интерес исследователей к истории РСДРП, хотя в последнее время наметилось некоторое его оживление.

Наиболее значительным из вышедших является труд петербургского историка А. В. Островского «Кто стоял за спиной Сталина?». Автор впервые ввел в научный оборот по-настоящему большое количество документов, в том числе из архивов Грузии. В его скрупулезном исследовании основное внимание уделено фактографии жизни молодого Сталина. Усилиями автора дореволюционный период его биографии наконец-то достаточно детально прописан, стал цельным, без лакун и «белых пятен». Сильной стороной работы, безусловно, является готовность подвергать сомнению и проверке сведения из документов (в первую очередь недоверие у автора вызывают документы, исходящие от полицейского ведомства). Книга А. В. Островского является значительным этапом в разработке темы, но, к сожалению, она не лишена слабостей. Многие выводы далеко не бесспорны, многие вопросы, особенно связанные с внутрипартийным контекстом, обойдены стороной, а критический настрой по отношению к источникам то перерастает в настоящую подозрительность, то вдруг исчезает вовсе (причем иногда именно там, где скептицизм был бы полезен). А. В. Островский сосредоточил внимание на установлении фактической канвы жизни Иосифа Джугашвили, детально отследил его перемещения и местонахождение, при этом мало интересовался его развитием и ролью как партийного деятеля, местом в подпольных организациях, в конце концов тем, чем Коба в этом подполье занимался. Островский справедливо поднял тему финансовой поддержки деятельности большевиков и искал ленинских спонсоров среди крупной буржуазии и сановников Российской империи. Тема эта актуальна и закономерна, однако Островский трактовал ее не как проблему поддержки большевизма и других радикальных течений русским обществом, но в конспирологическом ключе, что вряд ли продуктивно. Так или иначе, книга А. В. Островского служит отправной точкой для дальнейших исследований.

Одной из актуальных в работах последних лет стала тема Сталина как человека пограничья, формировавшегося под перекрестным воздействием нескольких культур. Родная грузинская культура, имперская и школьная русская; более далекая европейская, узнаваемая через книги, и, напротив, присутствовавшие рядом и считываемые на основе бытового повседневного общения армянская, разновидности мусульманской у местных азербайджанцев, турок, персов. Параллельно привычное с детства грузинское богослужение, полученное в семинарии русское православное образование, революционные материалистические и интернациональные теории.

Михаил Вайскопф анализировал стиль, язык, метафорику сталинских статей и выступлений, прослеживал источники используемых им риторических приемов^[51]. Вайскопфа интересовало, как повлияли на речь и мышление Иосифа Джугашвили полученное им образование, библейские и православные коннотации и не прошедшие даром уроки риторики; его круг чтения, русская и грузинская классика, популярная в революционной среде литература, специфический большевистский речевой стиль; наконец, низовой, бытовой субстрат грузинской традиционной культуры.

О том, как на личности, мировосприятии и манере действовать Сталина отразилось его грузинское происхождение, о разных аспектах этой проблемы, используя разные материалы, размышляли Р. Г. Суни, Й.Баберовский, А. Рибер, Э.ван Ри, Р. Сервис, С. С. Монтефиоре, Б. Н. Илизаров, Я. Плампер и другие исследователи^[52]. Так, Йорг Баберовский, не говоря непосредственно о самом Сталине, сосредоточился на истории Кавказа в первой половине XX в., а в качестве развернутой предыстории рассмотрел колониальную политику Российской империи в этом регионе^[53]. Разумеется, этот контекст необходим для понимания особенностей революционного движения в Закавказье, а фоном для действий большевика Кобы служат события в Баку, в том числе кровавые столкновения на национальной почве между азербайджанцами и армянами, происходившие там одновременно с развертыванием революционных волнений в 1905 г. Р.Г. Суни описал череду внутренних конфликтов, актуальных для молодого грузина, чьи детство и взросление происходили на фоне проблем в семье Виссариона и Кеке Джугашвили, исказивших привычные представления о мужской и женской ролях; в более широком контексте – изменения традиционного уклада жизни, развития национальных чувств в среде грузинской интеллигенции, национального романтизма, господствовавшей в духовных учебных заведениях политики русификации^[54]. Заслуживает внимания написанная на основе богатого архивного материала статья Э. ван Ри о практиковавшихся закавказскими социал-демократами террористических методах борьбы, вариациях их форм и целей, трансформации во времени и о том, как партийные вожаки использовали этот инструмент^[55]. Альфреда Рибера интересовали преломление марксистской доктрины в локальной кавказской культурной среде, разница позиций меньшевиков и большевиков, вопросы самопрезентации молодого Сталина и в связи с ней история смены его авторских псевдонимов^[56]. Рибер полагал, что молодой большевик Джугашвили усиленно подчеркивал свою близость к пролетариату (даже выбором одежды) и противопоставлял себя интеллигенции. Дискутируя с этой точкой зрения, Эрик ван Ри напомнил о традиционной для русских революционеров просветительской тенденций^[57]. По его мнению, Коба претендовал не на принадлежность к пролетариату, но на положение лидера, ведущего рабочую массу к революции под руководством партийцев-интеллигентов. Обосновывая этот тезис, исследователь выявил влияние классических просветительских идей в стихотворениях семинариста Джугашвили. Э. ван Ри обсуждал также интерпретацию марксизма в статьях молодого Сталина^[58]. Я. Плампер, изучающий механизмы функционирования культа Сталина, показал, в какой мере в его публичной презентации был задействован и какую роль играл факт его грузинского происхождения^[59].