Наталия Кудрявцева
ЭВРИДИКА 1916
– Эклеры любите?
До Сони не сразу дошел смысл последней фразы.
– Я еще не завтракал. Составите компанию?
В кондитерской Эйнема официант откупорил бутылку шампанского и наполнил тонкий бокал. Тут же на большом блюде располагались восхитительные эклеры и птифуры. Таких роскошных завтраков в Сониной жизни еще не было. Ксения дочь держала в строгости и уж точно не позволила бы с утра пить французский брют. Поэтому Соня одним махом осушила бокал. А пальцы Голицына совершили едва уловимое движение, пробежав от мизинца до указательного, словно у пианиста, исполняющего пассаж.
– Вчерашний опыт… До этого мне не попадались люди с нулевым потенциалом…
Шампанское теплой волной разлилось по телу, и Соня смогла вполне непринужденно улыбнуться.
– Я действительно полный ноль?
– Это вовсе не плохо, поверьте! – поспешно парировал Голицын. – Но, чтобы исключить техническую ошибку, необходим повторный эксперимент…
К горлу подкатила тошнота. Голова закончила болеть только под утро, и к повторению Соня совсем не была готова.
– Нет. Не могу… Извините.
Голицын кивнул, не настаивая.
– У вас всегда такая реакция на музыку?
Соня пожала плечами.
– Не знаю. Стараюсь с ней не соприкасаться.
– Вы не посещаете театр, синема, оперу?
Соня помотала головой.
– Праздники? Балы?
Соню этот застенчивый допрос начал бесить.
– Не хожу. И на балет тоже. И в цирк. И в рестораны. И в церковь. И представьте, не чувствую себя ущемленной!
– Я не хотел вас обидеть… – окончательно смутился Голицын. – Просто… Долгое время я сам был равнодушен к музыке. То есть, конечно, учился играть на рояле, посещал концерты. Но там либо мысленно играл в шахматы, либо придумывал палиндромы. А потом познакомился с Тимофеем…
Голицын кивнул подошедшему официанту, тот снова наполнил Сонин бокал. Пузырьки весело побежали вверх по запотевшему хрусталю.
– Тим, кстати, тоже имеет очень низкий эвропоказатель, но при этом я не знаю человека с лучшим музыкальным вкусом. Так что не все так просто с классификацией, и уже тем более нельзя ставить одних ниже других только исходя из замеров эвро.
Соня невольно улыбнулась.
– В мире музыки все должны быть равны. Вы случаем не марксист?
Голицын опять покраснел. Немного надо, чтобы вывести его из равновесия.
– Я все-таки полагаю, что, возможно, дело в качестве самой музыки… Если вы услышите исполнителя высокого уровня, возможно, ощущения будут другими. Обещаю, если будет некомфортно, мы уйдем…
Серые глаза смотрели умоляюще. Похоже, это и правда для него важно.
– Рискну.
И Соня залпом выпила замечательный ледяной брют до дна.
Хорошевич ходил по кабинету взад-вперед, что означало, что к разговору он относится с достаточной важностью.
– Я навела справки. Отец компаньона Голицына, Тимофея Шушина, генерал Василий Шушин, занимается секретными военными разработками, кажется, в области медицины…
– Кажется?
– На то они и секретные, что точно ничего не известно. Но если это поможет материалу, я выясню точней.
Шампанское придало Соне смелости. Щеки порозовели, вьющиеся прядки выбились из косы. Не сбавляя шага, главред прищурился одобрительно, явно осознавая перемену в тихой библиотечной мышке. Но тут в кабинет заглянул репортер Синица, и Хорошевич не упустил момента воткнуть шпильку.
– Видите, мадемуазель Веснина фактически кроит нам сенсацию из материала, который вы сочли неинтересным!
– Цыплят по осени считают – буркнул Синица, хмуро кивая Соне, и кладя на стол заготовку статьи.
– По поводу благотворительного бала…
Хорошевич пробежал глазами поданный листок.
– Пресновато, батенька. Даже для столь немаловажного события. Где драматургия? Интриги, тайны? Так у нас тираж обнулится. Работайте!
Синица вышел, явно борясь с желанием хлопнуть дверью.
– Зависть сильнейший стимул для профессионального развития, – не без удовольствия сообщил Хорошевич. – Так во сколько вы идете на свидание?
– Это не свидание, а эксперимент… – поправила Соня.
– Вся наша жизнь эксперимент, детка… Кстати, я тоже навел кое какие справки. Ваш Голицын натуральный князь, сын Сергея Голицына, недавно почившего. Так что добыча крупная. Я бы на вашем месте хотя бы губы подкрасил… Все, молчу!
Хорошевич замахал руками в немом благословлении.
В половине седьмого Голицын подвез Соню к богатому особняку на Пречистенке. Важный швейцар отнес беличью шубку в гардеробную, где висели сплошь соболя и котиковые манто. В огромном венецианском зеркале Соня увидела свое отражение. Насколько же убогой, наверное, выглядит ее чистенькая, но уже не раз стиранная блузка в сочетании со скромной юбкой, перешитой из материной. Голицын словно почувствовав Сонино смущение, крепко взял под локоть
– Ничего не бойтесь. Здесь вам будут рады…
По витой лестнице они поднялись в зал, который, очевидно, совмещал функции бального и концертного. Посреди стоял странный инструмент, очевидно, переделанный из рояля, поскольку сохранил корпус, педали, клавиатуру и другие узнаваемые приметы. Но были и отличия. Самым заметным являлся полукруг диаметром не менее метра, окрашенный в ярко-алый цвет и фактически заменяющий собой часть поднятой крышки.
Вокруг инструмента стояло не менее полусотни кресел, большинство которых было уже занято зрителями. То там, то здесь вспыхивали огоньки бриллиантов, блестели белоснежные улыбки – результат работы дорогих дантистов. Голицына узнавали, ему кивали, дамы улыбались, но никто не произносил ни звука. В зале стояла тишина, прерываемая лишь шелестом материи и программок.
– Пойдемте, я покажу вам инструмент…
Подойдя к «роялю», Леонид откинул крышку. Вместо струн Соня увидела переплетения проводов, опутавших лежащую в центре металлическую коробку.
– Радиоисточник будет передавать звук.
– А что, обычный рояль не подходит?
– Мы на концерте общества внеслуховой музыки, – мягко пояснил Голицын. – Все эти люди, к сожалению, не способны ее услышать.
Соня покраснела. Какая же она дура! Конечно, их окружали глухонемые! Теперь Соня видела, что публика активно общается при помощи жестов.
Грузный господин во фраке, с багровым лицом, от которого отчетливо несло алкогольными ароматами самого разного возраста хлопнул Голицына по плечу.
– Батенька, Леонид Сергеевич, какая честь! А что за красавица рядом с вами?
Это был первый говорящий. И, несмотря на фамильярный тон, Соня чувствовала, что ее отнюдь не желают обидеть. Наоборот, пытаются поделиться радостью от переставшей, наконец, трешать с похмелья головы. Однако хорошо воспитанный Голицын как бы невзначай заслонил Соню от посторонних запахов и чрезмерно близкого общества подошедшего. При этом князь сохранил дружелюбный тон; сам он явно симпатизировал багроволицему господину.
– Позвольте вам представить. Павел Вяхирев, пианист. Он сегодня будет играть. А это Софья. Моя помощница.
– Очень приятно, – кивнула Соня.
Пианист отвесил почти клоунский, но опять же, искренний поклон.
– Надеюсь, вам понравится. Даже при наличии слуха ощущения могут быть весьма интересными…
Голицын повел Соню к свободным креслам. На каждом лежала металлическая пластина размером со средний блокнот. Тонкий проводок уходил от нее внутрь стоящего впереди кресла.
– Вибропластина с помощью радиосигнала будет переводить звуковые волны в спектр ощущений. Плюс использована вибрация самого помещения, и в первую очередь, пола…
Леонид кивнул на дальний угол зала. Соня уже второй раз за вечер обругала себя за невнимательность. Погруженная в собственные страхи, она не заметила еще одной вопиющей странности. В углу, под присмотром лакея в расшитой золотом ливрее, стоял стеллаж, на котором аккуратными рядами выстроилась обувь. Дорогие дамские туфельки – такими Соня могла лишь любоваться в витрине Мюр и Мерилиз – перемежались с сапогами и ботиками на меху. Из-под вечерних дорогущих платьев зрительниц выглядывали ноги в шелковых чулках; мужчины так же щеголяли исподним. А на ее чулке, возможно, есть дырочка, которую она не успела залатать в суматохе предыдущего дня!
– Мне… тоже нужно снять обувь?
– Необязательно, как и мне – улыбнулся Леонид – Тактильно практически любой человек различает потоки вибраций в диапазоне от 100 до 400 герц, соответствующие музыкальным полутонам. У тех, кто не лишен слуха, эти ощушения сливаются. Ну, а глухие люди вынуждены развивать свою чувствительность. Для полноты ощущений используются также цветовые ассоциации. Каждой ноте соответствует свой оттенок на цветовом круге. Вы увидите…
Свет в зале стал меркнуть. А над роялем, напротив, вспыхнула одинокая люстра.
Краснолицый пианист снова появился в центре и раскланялся. Глухие аплодировали изо всех сил. Кто-то уже улыбался, заранее предвкушая удовольствие. Ладони же Сони похолодели и взмокли. Она вцепилась в ручки кресла, так не осмелившись дотронуться до пластины. Голицын сам вложил устройство в ее руки.
– Не волнуйтесь. У Вяхирева высокий потенциал. Если моя версия верна, у вас не будет дурных ощущений… Просто поместите пальцы сверху…
Вяхирев, залихватские отбросив полы фрака, сел на банкетку перед роялем. Аплодисменты стихли. Руки всех присутствующих опустились на пластины. А Вяхирев, залихватски щелкнув костяшками пальцев, взмахнул кистями и с силой опустил их на клавиши. И сразу круг над роялем раскололся на разноцветные сектора, очевидно, символизируя первый аккорд. Пластина под пальцами ожила. Преодолев соблазн отбросить ее, Соня судорожно сжалась, ожидая худшего. Цветовой круг мелькал все быстрей. Пальцы шекотало дрожание. А потом появился запах. Смесь нагретой солнцем хвои и аромата неведомых трав. Соне словно повеял в лицо мягкий ветер. И в тот же миг перед глазами встала белая колонна. За ней еще одна. И еще…
Белоснежные столбы уходили высоко в выгоревшее от постоянного солнцепека небо. Эти места совсем не знали влаги, по крайней мере, летом. Лишь тень сосен и кипарисов спасала посетителей, отважившихся взойти по длинным лестницам. Да, теперь Соня отчетливо видела мраморные ступени на горе. Сколько же ног здесь ступало! Люди преодолевали усталость, жажду и жару ради чего-то важного, необходимого им больше, чем вода или сон…
А вот другой пейзаж. Зеленый, ликующий, наполненный влагой от недавней грозы. Соня словно бежала по мокрому лугу, травинки щекотали ноги, и от земли тянуло влажным июльским теплом. А еще вокруг кружились люди. Их было много, и они двигались синхронно, словно детали механизма, создавая удивительный ритм, пробуждающий жизнь.
Тут пианист, очевидно, взял последний аккорд. Публика аплодировала бурно. Лица у присутствующих светились искренним, неподдельным удовольствием. Кто-то из дам повернулся к Леониду Голицыну. И вот уже вся толпа, включая пианиста, улыбается и аплодирует именно Сониному спутнику. Голицын заметно покраснел в ответ на вопросительный взгляд Сони
– Эта машина… Просто.. это я ее разработал…
К ним уже спешил Вяхирев.
– Голубчик, на ужин-то останетесь? И вы, мадемуазель…
Но Голицын замахал руками.
– В другой раз… Удачи во втором отделении!
В машине какое-то время молчали. Голицын начал первым.
– Не огорчились, что мы не остались?
– Нет. Впечатлений было в самый раз – откликнулась Соня.
Голицын кивнул, с явным облегчением.
– И как вы себя чувствовали?
– Неплохо.
– Я рад. А… что-то конкретное ощутили?
– Мраморные колонны.
Глаза Голицына сквозь зеркальце уставились на Соню с неподдельным изумлением.
– Когда именно?
– В самом начале… Я словно очутилась в некоем святилище, судя по колоннам, древнегреческом…
– А ощущения от последней части? Были ассоциации?
– Мокрая трава. Холмы. Да, это были холмы. И танец…
– Нет, вы меня разыгрываете. Признайтесь, вы видели программу?
Соня вспыхнула.
– Я в музыке не разбираюсь, так что в любом случае от моих знаний было бы немного толка. И вообще, если вы мне не доверяете…
Соня показательно отвернулась к окну. Внутри все кипело от обиды. Он даже не представляет, насколько неприятным мог стать этот опыт. Впрочем, о чем говорить, сытый голодного не разумеет…
– Простите, просто… Сегодня играли Дебюсси, номера из 24 прелюдий. Название первой пьесы – Дельфийские танцовщицы. А последняя – Холмы Анакапри. Теперь, надеюсь, понимаете?
Голицын нервно пробежал пальцами по рулю.
– И кстати, крайне интересно, что вы упомянули кружащихся людей… Финальная часть пьесы написана в ритме тарантеллы. Знаете легенду об этом танце? В Европе время от времени случались странные вспышки, что-то типа психической эпидемии. Люди впадали в глубокое оцепенение. Кожа твердела, а мускулы оставались мягкими, можно было придать любую позу. При этом больные не ели, не двигались, по сути находились между жизнью и смертью. Так вот, по преданиям, именно тарантелла заставляла больных вначале пускаться в пляс, а потом постепенно выводила обратно к реальности…
– А причина оцепенения неизвестна?
– Считается, что это следствие укуса тарантула. Но на самом деле странно, что в одно и то же время в городе появлялось столь агрессивных пауков.
– А если на них музыка повлияла?
– В каком смысле?
Соня замолчала. Похоже, она и так уже ляпнула лишнего. Голицын задумался.
– Конечно, пока очень мало известно о влиянии ритма и тонированных комбинаций на различные зоны мозга. И трансовые состояния шаманов, орфических жрецов, безусловно, могут возникать и под воздействием музыки. Но все это пока лишь теории. В любом случае, ваши ощущения проникли в самую суть композиции. И я был бы счастлив, если бы вы согласились на еще одну проверку. Я познакомлю вас с настоящим Орфом – человеком, обладающим высоким потенциалом. Вы не пожалеете, прошу!
В глазах Голицына горело такое искреннее восхищение, что Соня оторопела. Никогда до этого момента она не была для кого-то столь значимой. И потом, надо же закончить статью…
На следующий день, в половине десятого, Соня вошла в уже знакомую аудиторию, мысленно настроившись на работу с музыкантом в духе Вяхирева – пьющим, но безобидным балагуром. Однако Голицын кивнул на стоящего у окна мальчика лет десяти.
– Познакомьтесь, Софья, это Иван Пегов. Он показал прекрасный результат на эврометре, но в Эвридике пока не работал.
Мальчик пожал протянутую Соней руку важно, как взрослый. Одет он был как крестьянин, в подпоясанную ремешком рубашку. Но сапоги и штаны по размеру и даже фасонистые, а руки изнежены и мягки, как будто и не знал физической работы. Может, из купеческих? Да и внешность удивительная. Густые ресницы, волосы до плеч, как у девочки, а глаза темные, как вишни, и доверчивые.
– Проводите его? Я пока подключу пульт…
Они вошли в комнату с машиной, и мальчик остановился, совсем по-детски вцепившись в Сонину руку.
– Кашалот… Который Иону проглотил!
Соня улыбнулась.
– Я тоже сразу про рыбу подумала.
Ладонь Ивана была горячей и влажной. Соня осторожно выпустила свою руку и присела перед мальчиком на колени.
– Кашалот на самом деле не может съесть человека. Ты это знаешь?
Мальчик молчал, явно не веря.
– Видишь струны? У кашалота тоже вся пасть забита похожими. Поэтому он только планктоном питается. Даже маленькая рыбка не может пролезть.
– А Иона…
– Иону какой-то другой вид съел. Может, вообще не кит, а белая акула. Или касатка. Можем сходить в библиотеку или в дарвиновский музей, я тебе ее покажу.
Иван скептически посмотрел на Соню. Но страх немного отступил, Соня это чувствовала.
– Если хочешь, можем попробовать остаться здесь вдвоем.
– Не. Вдвоем совсем тесно будет, – разумно возразил Иван.
Вошел Голицын. Соня повернулась к нему.
– Мы готовы. Что мне нужно делать?
Все утро Соня морально готовилась к предстоящему испытанию. Но когда Голицын надел на нее уже знакомый шлем, а мальчик скрылся в жемчужной раковине, вернулась тревога.
– Ничего не слышно. Может, ему нехорошо?
– В камере почти идеальная звукоизоляция, вы же помните… – пробормотал следящий за датчиками Голицын. – И ваш динамик выключен, для чистоты эксперимента. Но вы с Иваном фактически являетесь сообщающимися сосудами. Стимуляция его зон мозга резонирует с вашими. Поэтому эффект взаимопроникновения…
В голове начало шуметь. Перед глазами поплыли мушки, светлые стены аудитории раскололись сетью трещин. Вспомнилось больница. Единственное средство – проводить бесконечно пальцем по расколу на штукатурке, словно пытаясь отыскать там единственный коридор, уводящий от боли. Соня шагнула по направлению к Эвридике, но Голицын ухватил ее за запястье.
– Нет-нет! Софья, пожалуйста, присядьте. Вы же подключены.
В этот момент в грудь ударила Волна, горячая и горькая. Из глаз брызнули слезы. Но одновременно ушел последний страх и сомнение. Впервые Соня осознала, что жизни в ней до этого момента было не больше, чем в бумажной розе, которыми на свадьбах украшают лошадиные гривы. В солнечном сплетении словно пробили дыру, но эта боль оживляла. А рядом, в унисон, горело и дышало еще одно существо. Им суждено было вместе стать пеплом и землей, возродиться, расцвести, переплетаясь, дать плоды и снова умереть. Этот союз не по силам было разорвать ни времени, ни смерти. Соня задохнулась от счастья обретения. И тут пылающее небо раскололось, а в уши ворвался голос.
– Я смотрю, вы времени даром не теряете…
Тимофей Шушин, скрестив руки, наблюдал за процессом. Судя по ядовитой усмешке, он уже какое-то время находился в аудитории. Да и черт с ним! Дрожащими руками Соня стянула шлем.
– Я выведу мальчика…
Внутри Эвридики Соня осторожно освободила Ивана от шлема и проводов.
– Все в порядке?
Иван вяло кивнул. Желания расспрашивать не было, хватило бы сил переварить собственные впечатления. Передав мальчика строгой женщине в белом платке, Соня некоторое время стояла у окна в коридоре, пытаясь дождаться, пока пунцовый румянец сойдет с щек. Когда же, наконец, она вернулась в аудиторию, Шушин с Голицыным продолжали спорить.
– …по сравнению с одиночным замером показатели Пегова выросли почти на 15%. Возможно эта девушка – идеальный эталон, нулевая отметка, которая стимулирует резонанс…
– Или полный шлак. Она же музыку ненавидит!
Голос Шушина звучал нарочито сухо, словно ему было неприятно восторженное состояние Леонида.
– Ее жизненный опыт, связанный с музыкой, был отрицательным, поэтому она ее и избегала. Но на самом деле ты же понимаешь, что это удача?
– И с чего вдруг такое счастье на нас свалилось?
Соня решила вмешаться.
– Прошу прощения… Так я могу идти домой?
– Разумеется… Но перед этим не могли бы вы описать свои сегодняшние ощущения? Какие-то конкретные ассоциации у вас возникли?
Серые глаза Голицына смотрели ласково, но с нетерпеливым ожиданием. Шушин демонстративно отвернулся к окну.
– Знаете, я правда устала. Если хотите, могу позже оформить письменный отчет.
Леонид смутился.
– Зачем так себя утруждать? Если реакции нет, ничего страшного. И… завтра вы могли бы еще прийти?
– Разумеется, я буду.
Кивнув, Соня быстро покинула аудиторию.
К счастью, матери дома не было. Бросив шубку и ботики в прихожей, Соня шла через гостиную к большому зеркалу, на ходу расстегивая блузку. Одна из пуговиц отлетела, но Соне было плевать. Рывком вывернув рукава, отшвырнула блузку. Расстегнув юбку, перешагнула через нее. Так же быстро, не жалея волос, выдернула шпильки, избавилась от чулок и белья. Еще шаг, и Соня увидела свое отражение в зеркале. Там стояла светловолосая незнакомка с пунцовыми щеками. В ее глазах словно пылали две электрические дуги из опытов Теслы. Кожа излучала мягкий жемчужный свет, напоминающий о нежном свечении внутри Эвридики.
А еще Соне впервые в жизни хотелось петь…
3
В половине девятого Руссо Балт опять стоял под окнами. Наспех одевшись под подозрительным взглядом матери, Соня слетела вниз по лестнице.
– Как вы себя чувствуете?
Улыбка мешала Соне говорить.
– Знаете, мне начинает казаться, что ваше изобретение полезно не только исполнителям. Я не спала и получаса в эту ночь, и все равно чувствую себя превосходно. Да, и вчера пропела трижды куплет какого-то романса из Нивы. В другое время меня бы вывернуло после первых двух слов. Но… я получила удовольствие, правда!
– Я обязан вас предупредить…
Напряженный тон Голицына Соню удивил. Она была уверена, что они на одной волне, и он также счастлив после пережитого, ведь это он был рядом! Но Леонид, по всей видимости, мучительно подбирал слова.
– Сегодня я планирую прослушать одного человека… Но это может быть опасно. И если вы…
– Аполлон Маевский?
– Откуда вы узнали?
В конце концов, после того, что между ними было, все предыдущие тайны казались не более чем формальностями, через которые необходимо перешагнуть, чтобы идти дальше.
– Я тоже рассказала вам не все. Аполлон Маевский мой отец. Вернее, его настоящее имя – Павел, Аполлон псевдоним, так что я Софья Павловна. После развода мама вернула девичью фамилию, и настояла, чтобы и я стала Весниной. Мы с отцом не общались много лет. Но да, я появилась в вашей лаборатории, чтобы понять, связан ли его дикий поступок с Эвридикой.
Какое-то время Голицын молча рулил.
– И что вы думаете теперь? – спросил он, наконец.
– Думаю, что ваше решение абсолютно правильно. Надо разобраться, прежде чем делать выводы. Но если вы считаете, что мне нельзя доверять…
Голицын вздохнул.
– Я вам верю… Будем искать правду вместе.
В аудитории вполголоса переругивались желтолицый капитан, знакомый Соне по ресторану «Крыша», и Тимофей Шушин. Левая кисть инженера совершала круговые движения, а в повинующейся ей правой вертелось крупное, неправдоподобно алое яблоко.
– Расстояние достаточное. Профессионал справится…
– Может вам, господин капитан, гири на ногах не мешают плавать, и кинжал в зубах петь. Но сталь еще и дает акустические помехи…
– Простите, Тимофей Васильевич, но Василий Андреевич и так пошел на уступки. И я бы на вашем месте оценил подобное снисхождение…
Стальные пальцы протеза задвигались рывками. Несчастный фрукт завертелся быстрей. И в этот момент в аудитории появились Соня с Голицыным.
– Все в порядке?
Голицын сразу ощутил напряжение и кинулся на помощь другу.
– Если не считать, что Маевский будет играть в наручниках, – огрызнулся Шушин. – Люди никогда смычка в руках не держали, им это кажется нормальным.
– Возможно ли создать дополнительное звено, за которое пристегнуть наручник, чтобы расширить амплитуду для правой руки?
Голицын обратился к капитану-месяцу со всей возможной почтительностью.
Вояка был неглуп, и решил ослабить вожжи, протянув Леониду ключ.
– Попробуйте. Я всего лишь пытаюсь соблюдать инструкции. Жду в коридоре.
Желтолицый капитан вразвалочку покинул аудиторию. А Шушин словно только что заметил Софью. Синие глаза вспыхнули отнюдь не дружелюбно.
– Мадемуазель Веснина, какой сюрприз… Вы и сегодня с нами?
И опять Голицын, словно дуэльный секундант, встал между ними.
– Я попросил Софью присутствовать во время замера Маевского, чтобы параллельно отслеживать коррекцию результата. Если у тебя сегодня есть время, мы могли бы сравнить…
Шушин совершил почти неуловимое движение кистью. Алое яблоко взлетело по направлению к Соне. На автомате она поймала фрукт и удивилась, что яблоко оказалось ледяным. Шушин усмехнулся.
– Увы, сегодня никак. Надо быть на заводе. Уверен, все и так получится. Удачи!
Тимофей вышел, не отказав себе в удовольствии хлопнуть дверью. Голицын улыбнулся виновато.
– Прошу прощения…
– Все в порядке. Я уже привыкаю.
Соня, не выдержав, понюхала яблоко. В ее руке оно чуть согрелось и благодарно пахнуло садами и теплым ветром. А на пульте задребезжал звонок. Голицын схватил наушник.
– Да, Аполлон Павлович… Простите за ситуацию с наручниками… Я уже иду разбираться…
– Можно я с вами?
Аполлон Маевский сидел на стуле, прислонив к плечу виолончель. Правая рука висела, пристегнутая наручником к железной скобе. Музыкант раздраженно вертел запястьем, пытаясь разогнать кровь.
– Почему в матерчатом чехле везли? Выстудили инструмент, безухие…
Голицын торопливо доставал моток проволоки и кусачки.
– Простите, Аполлон Павлович, сейчас попытаемся все наладить… Если пропустить под резонаторы проволоку и закрепить наручник там, у вас будет куда больше пространства для маневра…
Голицын суетился вокруг Маевского, воплощая свой план в жизнь. А Соня получила возможность рассмотреть отца. Подсознательно она ожидала увидеть вздорного старикашку. Но Аполлон был на свой лад даже привлекателен. Седеющие волосы по-прежнему поднимались густой волной, открывая высокий лоб. Белки глаз от недосыпания пронизали красные прожилки, на подбородке алели свежие ссадины, как бывает от бритья посторонним непрофессионалом. Но тонкие пальцы и по-юношески длинная шея придавали облику даже какую-то трогательность. Ключом открыв наручник, Голицын очень осторожно перестегнул его на новое место. Рука Маевского, получив новую степень свободы, почти рухнула на колено.
– Спасибо, князь.
– Если бы это было в моих силах, я бы не допустил…
– Ничего, я и с этой штукой сыграю. Канифоль только принесите…
– Конечно, минуту…
Голицын быстро покинул крохотное помещение. А Маевский повернулся к Соне.
– У тебя волосы не как у матери. В нашу породу. – сказал он спокойно.
Соня вспыхнула.
– Думала, ты меня не узнаешь.
Отец кивнул, продолжая крутить кистью, словно их первая встреча за много лет была чем-то само собой разумеющимся и будничным. Соня осторожно прикрыла дверь Эвридики.
– У тебя хорошие отношения с Леонидом Сергеевичем. Зачем ты в него стрелял?
Маевский пожал плечами.
– Скверный анекдот. Сам Леня чудесный молодой человек, но иного способа не допустить распространения заразы я не видел…
Теперь Маевский вертел колки виолончели.
– Варвары, так обращаться с инструментом… Все расшатали…
Соня вздохнула и прислонилась спиной к дверце.
– Я работаю в газете. Не сомневаюсь, что ты не доверяешь журналистам. Но в данном случае, клянусь, расследование максимально объективное и неза…
Чего Соня никак не ожидала от отца, так это юношеской ловкости. Распрямившись, словно освобожденная часовая пружина, Маевский одной рукой оттолкнул виолончель и одновременно толкнул Соню к внутренней стене машины.
– Что ты творишь?!
– Тихо…
Перегородив путь, Маевский стал оставшейся проволокой заматывать дверь изнутри. И вовремя. Снаружи послышались шаги; вернулся Голицын.
– Леонид Сергеич, мне жаль, но выхода другого не вижу, – крикнул Маевский через дверь. – Хотите увидеть помощницу живой, обеспечьте мне побег!
– Софья?! – голос Голицына заметно дрожал, – как вы?
Соня прижималась спиной к тускло переливающейся чешуе резонаторов.
– Хорошо. Но лучше вам сделать, как он говорит…
Маевский, морщась, пытался просунуть кусачки под наручник, чтобы освободиться. Инструмент соскользнул, чиркнув по запястью, но Аполлон ничего не замечал. Словно зверь в клетке, находящийся в плену однообразных движений, он снова и снова дергал рукой, пытаясь освободиться. На пол уже капала кровь.
– Остановись, слышишь? Успокойся! Стой!
Маевский замер, смотря на Соню настороженно, как тигр на дрессировщика. Продев пальцы под наручник, Соня просунула туда свой чистый платок. Кадык на шее отца дернулся.
– Папа, послушай… Я на самом деле хочу понять…
– Хочу, хочу… Все чего-то хотят! – взорвался отец. – Вопрос формулировки своих желаний! Думаешь, я хотел всей этой бульварщины? Я недооценил людскую глупость, признаю, и сам повел себя глупо. И теперь они не оставят меня в покое…
– Они?
– Господи, ты правда в газете работаешь? Наивна, как бабочка-однодневка… Военная разведка, кто еще? Забрали меня еще в больнице, прямо из палаты. А я сдуру еще пытался рассказать, как опасна Эвридика. Конечно, придя в себя, заткнулся. Но механизм-то запущен! И теперь я сдохну в спецбольнице, а они заберут машину и отправят на фронт…
– Зачем?
Маевский вздохнул.
– Эвридика дает все, а потом все отбирает. Чтобы вернуть первое ощущение, с голыми руками на танк пойдешь, да еще улыбаться будешь…
Соня не хотела проявлять эмоции. Но недоверчивая усмешка вылезла сама собой.
– Извини, но у меня тоже есть опыт работы с Эвридикой. И ничего плохого я не заметила. Наоборот, впервые почувствовала себя нормальным человеком.
Глаза отца забегали испуганно.
– Соня, тебе нельзя. Слышишь? Эвридика тебя уничтожит. Отправит обратно в больницу!
Стук в дверь прервал беседу.
– Открывайте. Я все подготовил…
Хотя они пробыли внутри не больше десяти минут, у Сони по возвращению в аудиторию глаза щипало от света. Отец же деловито натягивал пальто Голицына, которое явно было ему коротко.
– Аполлон Павлович, надеюсь, вы осознаете, что ваше бегство не может быть бессрочным. Вас поймают, рано или поздно…
– А я вечно жить не планирую.
Крякнув, Маевский тяжело забрался на подоконник.
– Но если Софью загубите, будет на вашей совести.
– Что вы имеете в виду?
Отец пожал плечами.
– Я думал, вы в курсе, раз ее исследуете.
– Хватит, папа!
Голицын мягко, но решительно отодвинул Соню и кивнул Маевскому, требуя объяснений.
– Врач сказал, это редкая форма амузии, – продолжил Маевский. – Дело дошло до больницы. Если бы вы видели… Кукла, да и только. Не говорит, ни дышит…
Больше терпеть Соня не могла. Проскользнув под локтем Леонида, она двумя руками со всей силы толкнула балансирующего на подоконнике отца.
– Прекрати!
Потеряв равновесие, Маевский полетел вниз. Снег был глубокий, и в другой момент ситуация показалась бы Соне комичной. Но не сейчас, когда серые глаза Голицына пронизывали ее не хуже рентгеновского луча.
– Сколько вы провели в таком состоянии?
– Год.
– И не сочли нужным меня предупредить?
– Слушайте, это было в детстве. Больше это не повторялось. А сейчас, благодаря вашей машине, у меня появилась надежда жить нормально. Поэтому я очень вам благодарна и…
Леонид с грохотом задвинул оконную раму. Опустив шпингалет, повернулся.
– Никаких дальнейших экспериментов не будет, Софья. Ваш отец прав. Это слишком рискованно.
Копыта извозчицкой лошади мерно стукали, и от каждого стука голова все больше болела.
– Остановите!
Соня соскочила напротив аптеки. Может, хоть нюхательные соли помогут прийти в себя. А если не поможет, всегда есть цианид…
У стойки провизора стояла барышня и что-то застенчиво и очень тихо вещала провизору. Пожилой еврей с моноклем в глазу перебил этот шелест.
– Мадемуазель Каган, я знал вашего отца. Это был приличный человек, который, к счастью, уже умер и не может огорчаться из-за проступков дочери. Но в моем заведении, ни в ближайших вы ничего подобного не получите, уверяю вас!
Девушка, покраснев, быстро вышла из аптеки. Секунду помедлив, Соня поспешила следом. Барышня далеко не ушла; стояла на углу, закрывая лицо рукавом изящного пальто. Соня, решившись, подошла.
– Прошу прощения…
Девушка осторожно взглянула на Соню. Не красавица, круглолицая, с еще по-детски пухлыми щеками, теперь еще и красными от стыда и слез.