Наталия Кудрявцева
ЭВРИДИКА 1916
Когда Вере было десять, матери пришла в голову идея нанять нового учителя музыки. До этого с Верой занималась бонна, дама добродушная, готовая воспринимать Верины экзерсисы на слух. И Вера, откровенно на занятиях скучавшая, нашла способ кормить волков и овец. Под ноты клалась книжка или номер Нивы. Вера играла гаммы, параллельно зачитываясь очередным романом или разгромной статьей, порицающей излишнее стремление англичан к роскоши. А бонна умиленно внимала из соседней комнаты. Данное положение устраивало всех. И вдруг мать пригласила даму из консерватории, которой вменялось «поднять уровень» Верочкиного исполнения. Дама сразу же взяла быка за рога, принявшись разучивать с Верой «Октябрь» Чайковского. И начался ад…
– Милая, эту тему нужно играть аффертуозо, с чувством! Вспомните красные листья в воздухе, запах зимы… Ощущение потери, горечи, быть может… Вы переживали потери? Может, кто-то съедал последний кусочек торта, на который вы рассчитывали?
Вера, ненавидящая сладкое, в ответ сильней нажимала на клавиши.
– Разве вы не слышите, что конец фразы груб?! Давайте-ка еще от второй цифры…
Через месяц Вера окончательно перестала понимать, чего от нее требуется. А мать, накрученная преподавательницей, ставила ей в вину невнимательность и лень. Тимофей заступался за сестру.
– Может, Жуже лучше вязание освоить? Мам, ну серьезно, я уже с ума схожу от ее Октября…
– Зачем ты оскорбляешь сестру?
– То есть Петра Ильича оскорблять можно подобным исполнением? Он все равно уже помер?
– Тим, хватит! Ты сам ничего не можешь довести до конца. Вспомни свои занятия. Вера, иди и работай…
Но мать была неправа относительно упорства Тима. Через неделю, войдя в комнату Веры, он поманил сестру пальцем.
– Есть идея. Если ты готова, конечно…
Тим к этому моменту заканчивал гимназию, кокетничал с барышнями, обожал физику и показательно игнорировал церковные службы, поэтому Вера искренне изумилась, когда брат затащил ее в кладовую и продемонстрировал книгу.
– Мифы Древней Греции? Но я еще в детстве их прочла.
– Тогда ты точно помнишь, что там ни одно действие не обходилось без жертвы. Но ведь боги живут вне времени, стало быть, и обмен веществ у них отсутствует, и кровь с мясом им никак не пригодится. Но потом я понял. Энергия Богам нужна, чтобы двигать время. Чтобы будущее наступило. Точнее, то из вероятных будущих, которое хочется…
Вера моргала глазами, плохо понимая.
– Будущее как цыпленок, понимаешь? Чтобы разбить скорлупу и проявиться, ему нужны силы. А где их взять? Только из плоти. Мы приносим жертву, и двигаем будущее… Понимаешь?
Вера кивнула осторожно. Тимофей хмыкнул.
– Эх, Жужик, совсем я тебя запутал. Короче говоря, если хочешь, чтобы эти дурацкие уроки прекратились, надо пожертвовать чем-то живым. Как насчет Сени?
Сеня, джунгарский хомячок, официально состоял на Верином попечении, отличался скверным нравом, кусался и мстительно разбрасывал вокруг клетки загаженную солому. Но убить?!
А Тим уже полез куда-то наверх кладовки и торжественно вытащил оттуда зловещего вида конструкцию, напоминавшую гильотину.
– Купил на Сретенке крысоловку. Тесак пришлось позаимствовать на кухне, но я потом разберу и верну. Верхняя часть утяжелена, чтобы повысить скорость падения. Лезвие наточено отлично, волосок перерубает. Он ничего не успеет почувствовать, гарантирую!
Сейчас Вера с трудом могла понять, как она вообще решилась на такое. Но когда все в доме легли спать, послушно притащила клетку с хомяком в кладовую. Тимофей положил внутрь кусочек яблока – единственная вещь, которая могла смягчить суровый Сенин нрав.
– Выпускай!
Трясущимися руками Вера подхватила хомяка поперек брюшка. Сеня тут же тяпнул ее за палец, недовольный подобной фамильярностью, но Вера восприняла это даже благодарно.
– Прости, прости – шептала она, опуская зверька на стол.
– Сейчас он учует яблоко…
Хомяк действительно двинулся было к ломтику. Но, остановившись, сел и стал чиститься.
– Да что ж такое, я чуть поближе подвину…
– Не надо, Тим…
Тимофей уже схватился за приманку. Вера, пытаясь остановить брата, чуть дернула его руку. И лезвие тесака рухнуло прямо на кисть Тима. Раздался резкий хруст. Хомяк свалился куда-то под стол. А Тим взвыл от боли.
– Черт!
Брат быстро прижал руку к рубашке. На глазах Веры ткань стала набухать темным.
– Я позову маму…
– Нет! Желание! Думай о желании! – прохрипел Тим, сползая по стене и садясь на корточки…
В итоге брат делался сравнительно легко, оттяпав лишь кусочек мякоти безымянного пальца на правой руке. Плюс получил формальных розог от отца, поскольку всю вину за эксперимент взял на себя.
А хомяк пропал. Исчезла и консерваторская мадам. Как потом выяснилось, у нее начались семейные проблемы, и она сообщила Вериной матери, что временно прекращает уроки. Затем у Веры случилась желтуха, и мать отказалась от дальнейшего музыкального образования дочери.
Этот глупый случай сблизил брата с сестрой еще больше. И хотя у Тима были свои друзья, увлечения и вкусы, Вера всегда чувствовала между ними особую связь. До того вечера на масленицу, когда Тим представил нового друга – Леонида Голицына…
– Вера Васильевна?
В шлейфе мускуса и пачулей подплыла Возничная.
– Я договорилась насчет ванной. Воду уже греют, так что поторопитесь…
Санитары внесли носилки с Весниной в так называемую банно-прачечную часть. Миновав вагон-раздевалку и прачечную, они вошли непосредственно в помывочную. Вагон был поделен на несколько душевых кабинок; возле каждой выставлена шайка. В конце стояла одинокая ванная. Вода в ней чуть покачивалась от движения состава.
– Раздевайте, остынет.
Вера заколебалась. Возничная, поняв, кивнула мужчинам. Те вышли. Вдвоем они вынули Софью из рубашки и осторожно переложили с носилок в воду. При дневном свете кожа девушки мало отличалась по цвету от белоснежного белья. Голова безвольно откинулась назад, коса достала до пола.
– И как вы собираетесь ее кормить?
Вера вытащила из кармана банку, заполненную чем-то вязко-желтым.
– Индийские йоги полагали, что кожа также является органом, способным всасывать полезные вещества. Здесь смесь меда, прованского масла, немного миндальной эссенции. Натру ее после ванной. Будем надеяться, что хоть что-то попадет через поры…
– Я бы на вашем месте не увлекалась эзотерикой, – процедила Возничная. – Я не психиатр. Но если это форма истерии, через пару дней она сама придет в себя.
Презрительный тон старшей сестры заставил Веру вспыхнуть.
– Я буду делать все, чтобы улучшить ее состояние. Даже если для этого надо будет вставать в пентаграмму и читать заклинания Люциферу…
Густые брови Возничной дернулись потревоженными гусеницами. С чувством юмора у старшей сестры все было сложно.
– Когда закончите, позовите меня или санитаров.
Оставшись одна, Вера взяла щетку и принялась расплетать косу Софьи. Волосы девушки не выглядели сухими или безжизненными. Они даже блестели и расчесывались легко. Вера заставляла себя не рассматривать, но ее глаза упорно останавливались на родинке под ключицей Сони, беззащитно вздыбившихся волосках на тонкой шее, маленькой, но красивой груди.
И сразу всплыл перед глазами тот масленничный вечер. Последняя безмятежная довоенная зима, полная снежных битв, катания на коньках, троек и безудержного веселья. Вере только исполнилось шестнадцать, и почти все знакомые гимназисты находили ее «интересной» им «романтичной». Поклонников было много, каждый вечер расписан. Мать усмехалась, но победы дочери поощряла, видя в этом хорошую возможность набраться опыта для «серьезных отношений». И тут Тим появляется в обществе невысокого блондина.
– Знакомьтесь, Леонид Голицын.
Серые глаза с застенчивым любопытством взглянули на Веру, и более за весь вечер ни разу на ней не останавливались. Поэтому Вера искренне удивилась, когда мать наутро пригласила ее для conversation intime.
– Ты знаешь, он ведь побочный сын Сергея Михайловича от какой-то гувернантки? Но официально признан, тем более, мать давно умерла, и он фактически единственный наследник…
Мать обожала говорить, что ставит себя выше предрассудков, особенно сословных, но при этом наизусть могла перечислить родословную всех более-менее значимых фамилий Петербурга и Москвы. И разумеется, дальнейшее приглашение на «семейный ужин» Леонида Голицына было продиктовано не интересом к науке.
Отец, как всегда, пропадал на своем заводе, и «семейный ужин» проходил в минимальном составе. И опять Голицын говорил и ел мало, а смотрел рассеянно. Мать же, напротив, впала в игриво-сентиментальное настроение, вспомнив между прочим, что когда Веры еще не было на свете, они с Тимом посетили некий благотворительный концерт, после которого тот долго утверждал, что слышал ангелов.
– При этом мероприятие, прямо скажем, было так себе. Какие-то выпускники консерватории, совершенно неизвестные…
– Вообще-то галдеж вокруг собственной персоны обычно поднимают существа иного полета… – не без ядовитости заметил Тимофей, который не любил, когда мать вспоминала этот эпизод.
– Но дорогой, если они действительно были талантливы, то должны было пробиться!
– Чаще бывает наоборот.
Похоже, впервые за вечер Леониду Голицыну было что сказать.
– По моему опыту, очень многие музыканты растрачивают свой потенциал на пути к известности. И наоборот, те, кто не пробился, часто являются носителями большого количества творческой энергии…
Шушина прищурилась насмешливо. Тимофей, заметив это, бросился в бой.
– Леня знает, о чем говорит. Скоро наши искусствоведческие споры не будут иметь смысла, поскольку появятся четкие физические критерии, отличающие гения от пустышки.
– Ну, это преувеличение – смутился Голицын. – Я просто пытаюсь понять алгоритм работы мозга исполнителя и связать с производимым на слушателя впечатлением…
– Как интересно! А вы уже кого-то замеряли? – больше из вежливости поинтересовалась мать.
Голицын полез в карман и достал блокнот
– Ну… К примеру, Панина…
– Вера Панина? Сама Панина?
– Да… Так, у нее 5,8… Неплохой результат, но не выдающийся. Шаляпин -3,6…. Вяльцева – 4 с половиной…
– Не может быть. Вяльцева? Она великолепна!
Голицын пожал плечами.
– Я сужу только по процессах, которые происходят в их мозге. А эффект от выступления может быть и от костюма, и от выпитого бокала шампанского… Но если Тимофей не смог забыть тот концерт, не помня при этом деталей, значит, на него повлияла именно музыка. Кстати, вы очень меня обяжете, если вспомните участников концерта. Вдруг удастся найти этих людей…
– Может, программка и осталась. Если вам угодно…
Мать Веры махнула рукой горничной.
Получив заветную программку, Голицын как-то подозрительно быстро откланялся и ушел. И опять же, никаких знаков внимания в сторону Веры. А ведь только позавчера очередной румяный гимназист пригрозил покончить с собой от любви к ней! Почему Голицын этого не видит? Не выдержав, Вера отозвала брата.
– Твой друг какой-то странный, тебе не кажется? И не очень-то вежливый.
– Он гений – буркнул Тимофей. И тут же смутился, что выразился слишком серьезно – По крайней мере, в сортах крымского портвейна разбирается по-Голицынски. А там из-за количества сахара сам черт ногу сломит…
Больше Леонида Голицына Вера не видела; наступила весна, затем война, и почти сразу Тимофей сбежал на фронт.
Комиссовали брата в октябре 1914года. Когда Тим вошел в квартиру, Вера кожей почувствовала пульсирующую беду, и только потом заметила пустой рукав шинели, примотанный к поясу.
Та самая, «жертвенная» рука. Ампутировали ее в полевом госпитале наспех, кость обрубили прямо, культя сформировалась неправильно, и теперь любой протез причинял Тимофею чудовищную боль. Да брат и не стремился как-то улучшать свое положение. Целыми днями лежал, отвернувшись к стене, вставал только поесть. Несколько раз неловко зачерпнув еду левой непослушной рукой, бросал ложку, иногда в стену, и уходил к себе. Вера, понаблюдав несколько дней за этой картиной, решила все же вмешаться.
– Смотри, в Ниве новая повесть… А вот про Китай интересная заметка.
Тим повернулся и посмотрел на Веру.
– Знаешь, что я думаю? Нужна новая жертва…
На следующий день Вера приехала на физический факультет, нашла нужную аудиторию и вошла, не постучавшись.
Леонид Голицын возился со странным сооружением, напоминающим шлем. При виде Веры он растерянно заморгал и покраснел. А Вера осознала, что не видела Леонида полгода и соскучилась по робкому взгляду его серых глаз.
Весть о состоянии брата заметно взволновала, но и приободрила Голицына. Наконец-то им было о чем поговорить.
– Я не знал о ситуации. Разумеется, я сегодня же навещу Тимофея…
– Он сходит с ума. Хочет, чтобы я достала ему руку. Правую. Мужскую…
Вера опустилась на стул, не замечая, что он опутан проводами.
– Георгий Давыдович выгонит меня, если узнает…
Голицын кивнул.
– Без сомнения. Вам не стоит этого делать.
– Но Тим…
– Дайте мне пару дней, хорошо?
Вера шла с дежурства и заметила знакомую фигуру. Леонид Голицын стоял возле хирургического корпуса Ходынки. В руке был сверток, по виду довольно тяжелый.
– Мне предложили на выбор – гангренозную или после ожога. Я выбрал ожог. Скажите Тиму, что завтра мы проведем церемонию…
Жертвоприношение решили провести в бывшем родовом поместье Голицыных – Влахернском. Сергей Михайлович давно продал имение под дачи, и теперь в бывшем барском доме располагался госпиталь для офицеров. Леонид привел всех к Оранжерее.
– Любимое место в детстве – стесняясь, признался он. – Теперь у меня и ключа нет, здесь агротехнические курсы, но я рад, что растения хотя бы не выселили…
На курсах, очевидно, были каникулы. Дачники давно разъехались. И приятный, не до конца облетевший парк был полностью в их распоряжении. Вечер был ветреный, но для конца октября достаточно теплый. Леонид складывал поленья, готовя костер. Рядом стоял ящик из-под коньяка, сверху укутанный Андреевским флагом.
– Леонид Сергеевич, я не опоздал?
– Нет, Аполлон Палыч, как раз вовремя. Распаковывайтесь пока…
Седеющий мужчина с виолончельным кофром кивнул Вере и Тиму, но без особого пиетета. Тимофей непонимающе покосился на Голицына.
– Это тот самый виолончелист, которого ты слышал в детстве. К сожалению, пианистку найти не удалось.
– И не удастся. Она больше не играет – буркнул виолончелист.
Тим потрясенно смотрел на Голицына. Тот же изо все сил старался сгладить ситуацию, словно и не сделал ничего особенного.
– Аполлон Павлович, пальцам не слишком холодно?
– Не зима, справимся, инструмент жалко – буркнул виолончелист, уже усевшись на ближайший пенек и взявшийся за колки.
Виолончель ответила простуженным и резким звуком.
– Сейчас будет теплей…
Голицын достал охотничьи длинные спички и, присев на корточки, аккуратно зажег поленницу с четырех сторон. Под ветром пламя быстро вспыхнуло; потянуло жаром и теплом.
Приняв ящик с флагом, Тимофей неловко, но самостоятельно водрузил его на поленья. Затем обнял Веру здоровой рукой. И кивнул Голицыну.
– Леня, подойди…
Голицын, все осознав, встал с другой стороны, и обнял Тима за плечо. Так они и стояли втроем, наблюдая, как пламя на секунду присело, словно зверь перед прыжком. А затем охватило ткань, с наслаждением облизывая.
Виолончелист заиграл, и Вера почти с ужасом осознала, что он играет всю ту же тему из Октября Чайковского. Но на этот раз в мелодии был ветер, холод и тоска и вместе с тем надежда на обновление.
Ткань плавилась, пламя становилось черным. В глазах Тима стояли слезы. И все, что отмерло и отгнило, уходило в ночь…
Тело Весниной уже было полностью растерто, когда из части вагона, предназначенной для дезинфекции, раздалось тихое, но отчетливое покашливание.
Вера дернулась, словно застигнутая врасплох.
– Кто там?
Больше звуков не доносилось, только привычный перестук колес. Но Вера уже была уверена, что не одна. Стараясь соблюдать спокойствие, она подошла к шнурку связи и дернула. Вошел санитар.
– Вы случаем не кашляли?
– Нет, барышня.
– А в дезкамере кто-то может быть?
– Нет, заперто там. Ключ у Георгия Давыдовича и у старшей.
– А дальше?
– Так помывочный последний, дальше только цистерна с водой и платформа с санитарной машиной.
Санитар косился на не закрытую полотенцем Софью.
Вера встала так, чтобы загораживать голую девушку от любопытных глаз.
– Правду она не мертвая, только заговоренная?
– Что вы глупости говорите. И позовите кого-нибудь из женщин, пожалуйста…
Великие Луки
Не успел поезд встать на запасной путь, как подъехала бричка, из которой выбрались двое господ. Один низенький, но с пышными баками, в шубе с бобровым воротником. Другой, как нарочно, худой, носатый, с желтой кожей и костлявыми руками без перчаток, вылитый Кащей. Как выяснилось, оба руководили двумя крупнейшими госпиталями города и пришли просить помощи.
Степанов с коллегами был любезен, но непреклонен.
– Армия Радко-Дмитриева начнет наступление 26го, сразу после Рождества. И мы должны быть готовы…
– Будет, не будет… Начальство не понять, а у меня люди гибнут! Лежат уже на лестницах, скоро разве что на кладбище сразу везти, чтоб не дважды! – кипятился низенький с баками. Высокий и желчный вторил ему.
– Такие ресурсы простаивают. До 26го вы могли бы сотни человек принять…
– Я не уверен, что наступление не начнет раньше – отбивался Степанов. – У нас четкий приказ! Я не имею права заполнять палаты!
После часа горячего обсуждения сошлись на том, что поезд отдаст часть медикаментов, продуктов и чистое белье в обмен на использованное.
Лампочка в цейхгаузе долго и отчаянно мигала, а потом и вовсе потухла. Но вкручивать новую времени не было – обоз ждал, чтобы вернуться уже с использованными в госпиталях и предназначенными для стирки простынями и бинтами.
Кастелянша Марина Яковлевна пересчитывала необходимые комплекты в тусклом свете уличных фонарей. Увесистые тючки, пахнущего уютно, почти по-домашнему, мылом и лавандой, белья, персонал относил к обозу. Вера, как и остальные, включилась в круговерть и сейчас стояла с вытянутыми руками, на которые кастелянша кидала один комплект за другим.
В вагоне появилась Возничная, в своей неизменной кожаной куртке, туго затянутой ремнем, и также неизменно благоухая Герленом.
– А вы чего ждете? Собирайтесь. Обратным рейсом поедете до госпиталя, вместе с вашей подопечной.
Больше тянуть смысла не было. Вера решилась.
– На самом деле я рассчитываю добраться до Митавы.
– А Георгий Давыдович знает? У вас официальный пропуск до Великих Лук.
– Нет, не знает. И я сама с ним поговорю – торопливо сказала Вера.
– Этому поведению одно название – саботаж! Вы пользуете чужое место, питание, манипулируете главным врачом.
– Вы претендуете на купе, что так злитесь?
Возничная пулей вылетела из вагона. Марья Яковлевна укоризненно покачала головой.
– Верочка, будьте мудрей. Она брата на войне потеряла.
Мой брат тоже пострадал! – хотелось крикнуть Вере. Но она лишь кивнула в ответ. Кастелянша водрузила ей на руки последний комплект.
– Несите уже…
Двери в банный сектор были открыты. Очевидно, истопник пытался избежать излишней духоты в поезде. Спеша по коридору, Вера заметила в тамбуре, спиной к ней, человека в пальто. Модель серого английского сукна, приталенную, словно шинель, Вера не раз видела на Леониде Голицыне. Но этот человек был выше, старше и крупней. И до этого момента Вера его в поезде не видела.
– Простите…
Спугнутый незнакомец быстро дернул на себя дверь и скрылся в вагоне-раздевалке. Вера поспешила следом, с ворохом белья.
Миновав раздевалку, вбежала в прачечную. Никого.
Плечом Вера толкнула дверь помывочной. Там было ощутимо жарко и так же пусто. И тут снова раздался знакомый кашель.
Прижав к груди белье, словно щит, Вера еще раз громко спросила.
– Я не собираюсь вас выдавать. Просто хочу знать, кто вы и что делаете в поезде…
Вера медленно двигалась вдоль душевых. За белыми стенками ничего не было видно. И в момент, когда она была уже готова засомневаться, не увидела ли призрака, темная тень напрыгнула сзади. К горлу прижали что-то острое. Опустив подбородок и стараясь спиной оттолкнуть нападавшего, Вера с трудом прохрипела.
– Я не буду кричать! Отпустите… Просто поговорим!
Хватка неожиданно ослабла. Вера обернулась, и увидела небритое растерянное лицо. Маевский! Тот самый виолончелист, что играл на похоронах Тимовой руки. И тот, что по неясной Вере причине пытался напасть на Леонида, но в итоге пострадал сам!
– Вас разве отпустили из больницы?
Вера осторожно отвела от себя заточку. Маевский не сопротивлялся.
– Я сбежал. Еду к тетке в Крейцбург. Санитарный поезд единственный, остальные уже не ходят…
– Но Крейцбург оккупирован.
– И что? Семи смертям не бывать, а другого выхода у меня все равно нет. На каторгу не хочу…
Вера наклонилась, поднимая рассыпавшиеся простыни. Маевский, опомнившись, стал помогать.
– Но как вы в поезд-то пробрались?
– Позаимствовал ключ проводника. Но не бойтесь, я никому зла причинять не собираюсь. И простите за свое поведение… Запаниковал.
Вера вздохнула.
– Вас все равно отыщут. Лучше бегите сейчас.
– И что мне делать в этом забытом Богом городишке? – буркнул Маевский. – Ни еды, ни работы. Уж лучше сразу под трибунал…
Вера покосилась на него. Небритый, щеки опали, выглядит, как бродяга. И этот человек когда-то заставил ее брата плакать?
– Леонид Сергеевич считал вас очень талантливым – почему-то вырвалось у нее. Маевский только рукой махнул.
А Вера вспомнила события двухлетней давности.
После проведенной церемонии «жертвоприношения» Тим действительно ожил, и активно включился в работу Леонида. В какой-то момент проверить Эвридику – так Леонид назвал свой тестер для гениев – попросили и Веру.
– Я ничего не сыграю – вяло отнекивалась она.
– Хотя бы тему. Тот же Октябрь…
– Ненавижу его!
– Вот нам и нужно проверить твое ощущение…
Блестящий шлем с проводками все время спадал на глаза. Но Вера послушно сыграла кусок из намертво въевшегося в память Чайковского. И оглянулась на ожидающих в нетерпении Голицына и брата.
– Ты, жужа, полный шлак – ухмыльнулся Тимофей. – но не расстраивайся, таких большинство. И если у Лени есть еще хоть какой-то шанс, мы уж точно ничего выдающегося не совершим…
– А кто совершил?
– Да хотя бы Аполлон Палыч. Помнишь, во Влахернском? У него отличный потенциал.
Да, ей не дано. Но она может хотя бы помочь тем, кто избран.
– Если обещаете вести себя прилично, я вас укрою на время стирки! – твердо сказала Вера.
…
К счастью, до купе им никто не встретился.
– Ванной нет, но рукомойник имеется. Элементарные гигиенические процедуры можете произвести. Принести вам еды?
Маевский молчал. Он смотрел на лежащую на кровати Софью.
– Не бойтесь, она не мертва, просто в глубоком сне. – устало сказала Вера. – Я надеюсь довезти ее до психиатрической клиники
Гинтермуйжа.
– Что с ней произошло?
– Несчастный случай.
В дверь постучали.
– Верочка?
Марья Яковлевна! Вера поднесла палец ко рту и открыв дверь, выскользнула наружу, оставив Маевского в купе.
– Отнесла белье?
– Несу, простите. Отвлеклась…
Казалось, конца и края не будет кипам грязного, всего в бурых потеках, белья. Две гигантских стиральных машины работали на износ. И только когда вся помывочная плотно была завешана простынями и полотенцами, Марья Яковлевна дала сигнал отбоя.
В столовой Вера наложила щедрую порцию картошки с мясом, и собралась уже выходить, но наткнулась на Возничную.
– Ваша подопечная уже ест за троих?
– Я просто хотела поесть в купе.
– А мне кажется, купе вам пора освобождать. Ваш конечный пункт вон, за окном. И если вы думаете каким-то образом уговорить Георгия Давыдовича…
– А меня не надо уговаривать. Мы идем к границе.
Степанов подошел, как всегда, мягко и неслышно. Брови Возничной опять взлетели вверх, но главврач продемонстрировал листок телеграммы.
– По последним данным, наступление начнется раньше, 23го. мы должны быть близко. Нельзя, чтобы люди мучались, добираясь до госпиталя.
– Но… Там уже и аэропланы, это может быть опасно – пробормотала Возничная.
– Прорвемся. Вера Васильевна, если хотите обедать в купе, никто вам не запретит.
Когда Вера внесла тарелку, Маевского в купе уже не было. Но обозы со свежими простынями уже покинули перрон. И скорее всего, в банном вагоне, завешенном насквозь простынями и полотенцами, опять наступила тишина, прерываемая лишь капаньем воды.
Себеж
В Себеже опять встали. Степанов засел рядом с радистом, пытаясь выяснить хоть какие-то новости. А параллельно выяснилось, что городе расквартирован драгунский полк. И местный штабс-капитан лично явился на поезд с приглашением на Рождество
– Так рано, пост еще, – отбрыкивался Степанов. Но штабс-капитан оказался неплохим дипломатом. С собой он также привез фляжку отличного коньяка. И за час оживленной беседы в купе главврача сумел донести свою позицию.
– Кто знает, дождемся ли Рождества? За барышнями сани пришлем…
В итоге решили ехать, но официально пить не за Рождество, а исключительно за воинские победы.
Вера колебалась. Перспектива бессонной ночи ее мало привлекала; к тому же она боялась оставить Веснину надолго одну. Но ее неожиданно для нее самой уговорил земгусар Попович.
Этот юноша в щеголеватой шинели уже давно посматривал на Веру.
Но, зная ироническое отношение к представителям Земгора, ограничивался лишь вежливыми поклонами в столовой. А сейчас, явно решившись, постучал в Верино купе и, прижимая к груди фуражку стал что-то сбивчиво бормотать о долге, подъеме патриотизма в войсках благодаря женскому присутствию.
– Марья Яковлевна присмотрит за вашей больной!
И Вера сдалась. В конце концов, может и имеет смысл развеяться…
Возничная выплыла в неожиданно нарядном шифоновом платье, поверх которого натянула неизменную, туго затянутую поясом кожаную куртку.
Поехал и Степанов. На поезде остались лишь обслуга и несколько медбратьев; впрочем, им были обещаны гостинцы, чем они полностью удовлетворились.
Себеж был маленьким, сонным городком, запертым меж двух озер. Штаб драгун располагался в одном из лучших зданий города, очевидно, гостинице. Сейчас ее окна были заклеены изнутри бумагой, но внутри обнаружился вполне довоенный уют, включающий в себя хрустальные люстры, пальмы и ковры настоящего персидского качества.
– Обстрел немцами у нас происходит как по часам, утром и вечером. Недавно закончили, так что можем веселиться.
В холле стояла празднично украшенная ёлка, горели свечи. Как будто и нет войны. Нет промерзших тел, время от времени попадающихся на дороге, гор окровавленного белья, запаха карболки и трупного разложения.
И этот контраст пугал куда больше. Все вдруг вспомнили, что потеряли на самом деле. И оттого напились как-то быстро и яростно.
Возничная вместе со Степановым пили водку; Попович налегал на чудом раздобытое драгунами шампанское «Новый Свет».
– Отечественный продукт, наследие Голицыных, дай им Бог здоровья! – умиленно шептал он, осматривая бокал на свет.
Командир полка, седоусый полковник, громко постучал вилкой по бокалу.
– Предлагаю выпить за новую жизнь, которая обязательно должна наступить в будущем году. Что-то должно поменяться…
– Да уж, на этом уровне вряд ли останется – усмехнулся Степанов. – хуже бы не было.
Зато Попович, у которого шампанское, словно у барышни, вызвало прилив смеха и румянца, не отходил от Веры.
– Вы, Вера Васильевна… Я давно порывался вам сказать. Вы живой символ духа русской армии, ее милосердия и невинности…
Вера хотела бы рассмеяться. Но дикая по нынешним временам атмосфера уюта и спокойствия прибила иронию, словно мокрый снег к мостовой.
И так некстати всплыл в памяти вечер февраля, когда Голицын собрался в Африку за каким-то редким видом кварца, а перед этим предложил поговорить наедине.
Вера к этому моменту уже была влюблена и по-детски отчаянно верила: сразу после объяснения их отношения перейдут на какой-то другой уровень, спадет пелена неловкости и суеты, которая накрывала обоих сразу же, как только они оставались наедине.
И вот они вдвоем в так называемой «музыкальной гостиной» генеральши.
Леонид бесцельно вертел в руках фарфоровую статуэтку балерины. Крышка рояля – того самого, которым так долго мучали Веру – поднята. А в голове, вопреки желанию Веры, женский голос напевает:
– Рояль был весь раскрыт и струны в нем дрожали…
Почему-то эти строки всегда заставляли щеки Веры вспыхивать от смущения, словно речь шла о чем-то непристойном. Но раз смерть является половиной правды, другой половиной должна стать любовь. И Вера ждала. Наконец, Леонид Голицын, словно услышав молчаливый призыв, заговорил.
– Вера Васильевна… Я уезжаю надолго. Могу ли я надеяться… видеть вас своим адресатом по переписке?
Это определенно было не самое изящное объяснение в любви даже для малоискушенной Веры. Но желание гнало ее вперед. Подойдя вплотную, с закрытыми глазами, она плотно прижалась губами к губам Леонида. Тот ответил на поцелуй, но робко и невнятно. Вместо волшебства намечалась какая-то детская возня. Вера упрямо обвила шею Леонида руками, прижавшись грудью. Однако Леонид, опомнившись, перехватил ее руку и прижал к губам, при этом отстранившись.
– Я идиот… Я действительно хотел просить вашей руки, и… Вы же составите мое счастье?
Голицын так осторожно сжимал Верину кисть, словно боялся, что она треснет, как фарфоровая балерина, надави он чуть сильней.
– Да, да, разумеется, да. Я согласна…
Помолвка вышла скомканной. К этому моменту отец Леонида скоропостижно скончался в Европе, а сводные сестры, возможно, обиженные за раздел наследства, не сочли нужным присутствовать, ограничившись поздравительными телеграммами. В Славянском базаре дали семейный завтрак, во время которого счастливыми казались лишь мать Веры да Тимофей.
Генеральша спешила с помолвкой, понимая, что для Веры это повышение статуса, и если бы Сергей Михайлович был жив, еще неизвестно, состоялся бы этот брак. А сейчас, несмотря на всю демократичность, она уже мысленно упивалась эскизами будущего столового серебра дочери с «тем самым» гербом.
Тимофей же с наслаждением катал новым, самолично разработанным протезом, шарики из хлеба, а затем бросал в рот.
– Удивительное ощущение, когда действие есть, а тактильного подтверждения нет. Раз – и во рту хлебный мякиш. Натурально, манна небесная…
В этот момент официант, подошедший к Леониду, что-то виновато и тихо зашептал ему на ухо.
Генеральша толкнула мужа. И Василий Андреевич блеснул очками недовольно.
– Слушайте, у нас важное мероприятие, и все организационные вопросы решайте со мной.
Но дело оказалось хуже. Официант был принужден передавать плохую новость. Сгорела бывшая усадьба Голицыных, по
официальной версии, из-за неосторожного обращения с печами. К счастью, никто из раненых не погиб. Но дом, в котором вырос Леонид, выгорел дотла.