Наталия Кудрявцева
ЭВРИДИКА 1916
И тут моя нежная дочь, мой ранимый болезненный цветочек, раскрыла рот. Обвинения как ножи, вонзались одно за другим.
Я, оказывается, хроническая неудачница, не разбирающаяся в людях, и особенно в мужчинах. Но словам Софи, мои отношения с коннозаводчиком М. – отношения, благодаря которым мы смогли позволить себе хорошую гимназию и личного врача для нее же – были отношениями конюха и породистой кобылы, которую время от времени учили плеткой. Что за чушь? Да, М. выпивал, да, у него был тяжелый характер. Но он чуть не повесился, после того, как я ушла! И выданные им средства отнюдь не были откупом!
И ударить по свежей, едва затянувшейся ране моя дочурка не побрезговала. По ее мнению, я настолько глупа, что позволила Ж. вложить собственные сбережения в акции, которые он потом и проиграл. Это была трагическая случайность, и я за нее заплатила, в том числе и голосом, который после пережитого так и не восстановился целиком. Но какой смысл объяснять человеку разницу между черным и белым, если он сам уже составил собственное мнение?
В итоге Софи ушла, театрально хлопнув дверью. Не знаю, куда, и знать не хочу. Правда, впервые в жизни начала всерьез опасаться, что в доме нет сердечных капель. Не забыть завтра зайти в аптеку.
Три часа ночи. Вроде стало полегче. Более того, я отчасти согласилась с жестокими словами дочери. Только дело не в том, что я не понимаю людей. Просто пускаю ситуацию на самотек, надеясь, что кто-то или что-то поможет. И сейчас, когда на кону стоит моя карьера, холодный душ может оказаться живительным. Буду действовать, а не ждать!
10 декабря
– Что ж… И как по-вашему, должна складываться кульминация?
Ряхин, скрестив руки на груди, смотрел на меня без особого энтузиазма. Но я все свои аргументы обдумала и продумала.
– По сюжету мы с Жоржем влюбились друг в друга, уже оказавшись вместе на острове. Но мой отец попадает в беду, и оказывается в лапах аборигенов, поклоняющихся Дагону. Мы идем спасать несчастного профессора, нас хватают. Жрецы предлагают Жоржу принять веру Дагона, получив в награду странные золотые украшения, лодку и свободу. А меня с отцом принесут в жертву. И Жорж соглашается на эту сделку…
– И что вам не нравится? – проворчал Ряхин.
– Здесь все прекрасно. Меня смущает сама сцена жертвоприношения… Мы с отцом в цепях. Из моря поднимается Дагон. Но цепенеет, проникнувшись моей красотой. И тут Жорж, опомнившись, начинает действовать. Простите, но в этот момент я не верю. Дагон жил на Земле задолго до появления человечества. У него свое представление о красоте и гармонии. Вряд ли его впечатлит женщина. Но я знаю, что действительно может подействовать…
Ряхин смотрел холодно, но молчал, давая возможность высказаться.
– Любое существо в нашей реальности реагирует на звуковые колебания и ритм. Что, если изначально у моей героини есть некий талант? Например, она мечтает танцевать, но отец категорически против, считая это вульгарным. И тогда, стоя в цепях возле молитвенного обелиска, преданная Жоржем, она использует последнее оставшееся оружие. И именно от ее танца Дагон впадает в ступор. А переживший духовное возрождение Жорж, словно Персей – хотите, выдайте ему зеркальный щит для пущего символизма – и пронзает чудовище любым острым предметом на ваш выбор.
Ряхин как-то неуверенно прорабаранил пальцами по столу.
– Ну что ж… Давайте попробуем с танцем. Да, и зеркальный щит… Возможно…
Может, мы действительно начинаем находить общий язык? И нам сообща удастся создать великое произведение искусства? Боюсь сглазить, но спать иду довольная.
12 декабря
Рука трясется, пришлось даже вырвать листок. Но время вспять не повернуть. И часы, оставшиеся до утра, надо использовать с толком. По крайней мере, попытаться объясниться…
Накануне я вернулась домой измученная, но довольная. У дверей квартиры ждал А.П. Он был в пальто с чужого плеча и встрепан, как боевой петух после раунда.
Внизу хлопнула дверь. Кто-то из соседей поднимался на лестнице. А.П. переменился в лице. Все ясно. Сбежал из больницы. Я втолкнула бывшего мужа в квартиру, захлопнула дверь и для надежности прислонилась спиной.
– Ты хоть понимаешь, что и меня и Софи под монастырь подводишь?
– Не дави!
В глазах А.П. вспыхнул обычный для него огонь противоречия.
– Да, я взял твой браунинг, потому что не знал, как еще можно остановить Голицына.
– Голицына?! Леонида Голицына?! Ты стрелял в ухажера Софи?
А.П. ощерился недовольно.
– Когда Соня придет? Мне нужно с ней поговорить!
– Вначале со мной! Или ты все расскажешь, или я вызываю полицию!
В стену застучали. Дом не из дешевых, а стены как в последней меблирашке… Я вздохнула, пытаясь успокоиться.
– Я не видела Соню со вчерашнего вечера.
А.П. заметно побледнел.
– Раз так, я утром поеду в институт и попытаюсь еще раз ей объяснить…
– Спятил? Во-первых, тебя поймают. Во-вторых, только не хватало, чтобы все узнали, что ты ее отец. Черт, мне к восьми на съемки…
Я опустилась на банкетку, размышляя. А.П. нервно переступал с ноги на ногу. И наконец, заговорил, тихо и почти спокойно.
– Сам по себе Леонид Сергеевич прекрасный человек, высоких принципов и таланта. Но его машина… Плюс я узнал, что он собирается искать помощи военных. А это уже другой масштаб…
– Останешься здесь – сухо сказала я. – Переночуешь на диване. А на завтра есть план…
Когда мы вошли в павильон, небо еще слабо синело. Одно из щупалец Дагона оставили висеть в воздухе, и на нем, словно белье на веревке, сохли сделанные художником новые маски. Пока А.П. с недоумением оглядывался, я нашла управляющий трос.
Щупальце заскользило к А.П., наклоняясь.
– Лови!
А.П. растерянно протянул руку как раз, когда первая маска уже соскальзывала на пол. Я дернула шнур обратно. Щупальце вновь заняло горизонтальное положение.
– Дай посмотреть!
Я взяла маску в руки. Другое дело! Теперь смотрится самобытно и зловеще. Здесь же, на щупальце, висели новые плащи жрецов, украшенные рыбьей чешуей. Капюшоны с острой макушкой венчались иглами, словно на спинках ершей.
Отдельной связкой стояли копья. На этот раз похожие на серпы лезвия отточены до предела. Таким можно запросто палец отхватить. Ряхин будет доволен, несомненно…
– Будешь жрецом рыбьего культа. В массовых сценах у нас занято человек сорок, тебя там никто не опознает. В перерыве можешь сидеть в моей гримерке. Иди уже, переодевайся!
В костюме А.П. смотрелся органично. И даже мускулы сохранил, что удивительно при его беспорядочном образе жизни… Но глаза в прорезях маски моргали тревожно.
– Когда ты собираешься искать Соню?
Он еще будет давить мне на больную мозоль! Как будто это он занимался Софи после больницы, изыскивал средства на санатории, покупал одежду, нанимал гувернанток…
Все, больше не могу. Сегодня сложные сцены, нельзя раскисать раньше времени. Поэтому я просто сунула бывшему мужу ближайшее копье.
– Делай то, что скажут. И маску ни при каких обстоятельствах не снимай!
Начали с юмористического эпизода. Герой Федора Абрамовича, рассеянный профессор, моет лицо в ручье. И находясь без очков, сталкивается с одним из жрецов культа Дагона. Не понимая толком, кто перед ним, мой экранный папаша ощупывает плащ жреца, сделанный из рыбьей чешуи, размышляя об интересных текстурах и известных ему традициях ближнего и дальнего Востока.
Надо сказать, глаз у Ряхина точен. Никогда бы не подумала, что пенсне и выстриженная клинышком так преобразят нашего «мещанина во дворянстве». Бывший швейцар выглядит настоящим ученым, рассеянным добряком, как и положено по сценарию. А периодическое кряканье, упоминание святых и разнообразных матерей зритель, слава Богу, не услышит.
– Говорите, говорите Федор Абрамович! Что угодно, главное – с важным видом! – горячился Ряхин, параллельно оттесняя Фильштейна от аппарата, чтобы самому заглянуть в окошечко объектива.
– Так это ж я и говорю… Сноха-то контрамарку попросила, я ей пообещал, а теперича жалею. Для безобразия такого разве что мужчинам, и то из тех, кому и терять нечего… ох, ешкина мать…
– Не надо чесать затылок, умоляю!
– Так это… Из головы вылетело… Сноха моя, говорю…
Взгляд «профессора» неумолимо соскальзывал с плаща жреца в угол, где толпились статистки. Их голые груди теперь были затейливо испачканы золой и охрой, и на мой взгляд, смотрелись вполне этнографически. Однако глаза Федора Абрамовича они по-прежнему притягивали как магнит. Умница Ряхин быстро вычислил причину рассеянности.
– Барышни, попрошу переместиться к буфету!
Стайка островитянок, хихикая, перепорхнула. И бывший швейцар, наконец, обрел покой и концентрацию.
Я стояла у стены, уже одетая и загримированная, и также изо всех сил старалась думать о своих сценах. И тоже не могла сосредоточиться. Ассистент, которого я отправила больше часа назад, должен был найти Леонида Голицына, а вместе с ним и непутевую Софи. Но пока ни слуху, ни духу… От буфета, где толпились изгнанные старлетки, раздался уже громкий смех. Барышни кокетничали со жрецами. Где-то среди них был А.П., но сейчас он был абсолютно неотличим от остальной группы.
Я мысленно поздравила себя с хорошей идеей маскировки. И в этот момент в павильон вошел Леонид Голицын, в пальто и шапке, на ходу снимающий перчатки.
Сердце екнуло. А что, если А.П. еще не оставил планов избавить свет от создателя адской машины? Ведь копье у него в руках вполне боевое…
И я заторопилась навстречу князю.
– Госпожа Веснина? Ко мне приехал ваш человек. Мне жаль, но я понятия не имею, где находит Софья… Я уже съездил в оранжерею, думая, что она может быть там. Видите ли, учитывая ее особый талант…
– Это талант, князь, а болезнь! – перебила я.
– Я знаю, что Софья очень чувствительна к музыке…
– Чувствительна? Что она вам рассказывала?
Голицын заметно смутился.
– Ну… она не может посещать оперу, театр…
Я так и знала. Упрямая Софи преднамеренно скрыла масштаб беды. Мне жаль, милая, но придется раскрыть твоему объекту глаза.
– Когда Софи было пять, она впала в каталепсию и находилась в этом состоянии почти неделю. Ей пришлось почти год провести в больнице, и она до сих пор находится под присмотром врачей, на грани сумасшедшего дома. Я прошу вас дать слово, что Софи никогда больше не будет участвовать в ваших экспериментах!
Голицын, без сомнения, был потрясен.
– Послушайте… Я не знал, что…
– Я вас не виню. Но сейчас вам следует покинуть павильон. Вы же видите, у нас идут съемки…
– Разумеется. Еще раз извините…
Голицын побрел прочь, даже не глянув в сторону Дагона и гологрудых девиц. Похоже, он и впрямь переживает из-за моей дочери. Но по крайней мере, таинственная машина Софи не грозит. И сам князь уехал живым и здоровым.
– Мадемуазель Веснина, прошу! – махнул рукой Ряхин.
Пора было играть любовь и предательство…
По сюжету мы с Жоржем заканчиваем объяснение на фоне ночного океана. Дело идет к поцелую, но появляются жрецы…
Жорж склонился ко мне, закатив глаза. Бедняга изо всех сил пытался изобразить приступ страсти. А я смотрела мимо его плеча, на ожидающих команды войти в кадр жрецов. И вдруг почувствовала, ответный взгляд А.П. Как-то неожиданно для себя я обвила шею Жоржа рукой и прижалась к его рту, как в юности – бескорыстно, благодарно и жарко.
Ряхин смотрел с интересом.
– Голуба, ближе к краю… Фима, бери американский план, что ты тянешь на среднем… Жрецы пошли!
И вот меня уже оттаскивают за руки от Жоржа. Главный жрец выносит затейливую золотую корону и предлагает ее моему заметно ошалевшему любовнику.
– Жорж, не надо закатывать глаза! – грохотал Ряхин – тут не декаданс, ты простой парень из лондонских трущоб, для тебя это непреодолимый соблазн! Колеблешься, но принимаешь!!! Принимаешь!
Мадемуазель Веснина, у вас отчаяние! Ломайте руки! Вот вы можете закатить глаза, и бровями сыграть, вам по эмоции положено!
Я по-прежнему не могла различить А.П. Но его глаза словно сверлили меня через прорези маски. Почему-то вспомнилось, как после вердикта врачей я вернулась домой и объявила, что в нашем доме ни под каким соусом не должна звучать музыка. А.П. взбеленился. Мы поссорились. Я пошла на принцип и подала на развод. Он не стал возражать… Я продала рояль и попыталась жить дальше. Он катился все ниже, пока не дошел до попытки убийства и жалкой участи беглеца. Разве об этом мы мечтали? Разве это все, чего мы достойны?
Я и не заметила, что слезы текут по щекам, размывая грим.
– Фима, держи план! Блестяще, госпожа Веснина! Очень выразительно! Принесите кто-нибудь салфетку. Гримеры? У актрисы тушь потекла!
Наконец, последний и самый важный эпизод – выход Дагона из моря.
Рабочие до полудня расставляли сложную систему зеркал, маскирующее макет по принципу, придуманную иллюзионистами. И действительно, пока сложенный Дагон ничем не проявлял себя…
Ряхин решил, что сцена жертвоприношения должна отсылать к казни Жанне д Арк и процессам над ведьмами. И сейчас вызванные по рекомендации Шушина специалисты-взрывники открывали одну за другой бочки с керосином и втыкали внутрь нечто вроде фитилей.
– Адское пламя ждет тех, кто идет против воли Богов! Господа жрецы, вы слышите, о чем я говорю? Я пытаюсь донести сакральный смысл ваших действий, между прочим! В правый угол кадра двигайте бочку, мне там нужно пламя!
Неожиданный бунт закатил Федор Абрамович. С профессиональной цепкостью ухватив Ряхина за рукав, бывший швейцар забормотал.
– Я извиняюсь, господин режиссер. Но в Филиппов пост такие непотребства… Не могу позволить…
Ряхин выпучил глаза.
– Голуба, да не поздно ли вы опомнились?
– Батюшка в приходе интересовался насчет фильмов. Боюсь и говорить, такая срамота… Застыдит, епитимью наложит!
Федор Абрамович кивнул на Жоржа. Гример надевал на будущего неофита золотую корону и рыбий плащ.
– Его ж крестить будут в веру сатанинскую!
– Господи, Федор Абрамович, это же художественная метафора! Образ! Вы понимаете? Сказка ложь, да в ней намек!
Но хитрые глазки бывшего швейцара моргали неумолимо.
– Не могу, грех, господин режиссер…
– Если в бухгалтерии двойную смену выпишем, возьмете грех над душу?
Федор Абрамович отвел глаза.
– Только из уважения к вам…
Вот ведь хитрая бестия!
Однако когда нас заковали в цепи у молитвенного обелиска, бывший швейцар опять занервничал. Видимо, решил, что продешевил.
– Батюшка ругаться будет…
– Я бы на вашем месте контрамарки прислала и ему, и матушке… – съязвила я. – Пусть насладятся…
– Всем занять свои места! – прогрохотало из рупора.
Словно армия перед наступлением, многочисленная массовка, толкаясь и смеясь, выстроилась на отведенных метках.
Жорж, путаясь в полах ритуального плаща и придерживая рукой корону, встал по центру кадра. Жрецы сомкнули перед ним крест-накрест два копья.
Яблочные щечки Ряхина побледнели от важности момента.
– Внимание… Камера… Мотор!
Застрекотала камера. Мы с Федор Абрамычем задергались в цепях.
– Больше страдания, Больше! – взывал Ряхин. – Где пламя?!
Пиротехники подожгли фитили, и в зале сразу же стало невыносимо жарко.
– Так, жрецы повернулись к морю! Зовем Дагона! Рабочие Дагона, приготовиться к подъему!
Ассистенты кинулись к лебедке. Их лбы блестели от пота. А может, и от волнения
– Жорж, поправь корону! – надрывался Ряхин. – Вдаль, вдаль смотрим! В глубину! Рабочие, внимание… Подъем!
Упершись изо всех сил ногами в пол, помощники завертели лебедку. Торс натянулся, и из-под искусственных волн показалась лиловая голова.
– Где глаза?! Глаза включены? Я не вижу!!!
Веки Дагона разъехались, вспыхнули зловеще вертикальные зрачки. И в них весьма эффектно отразились языки пламени.
– Быстрее крутим, быстрее! Где динамика?!
Но кукла и так разворачивалась со зловещей быстротой. Даже мне стало страшновато. А Федор Абрамович и дергаться перестал, весь увлеченный зрелищем.
– Зверюга, ешкина мать…
Дагон восстал, великолепный в гневе. Жрецы рухнули на землю, прославляя безумного бога. Мне показалось, что я слышу утробный рев из пасти чудовища. Жар опалял лицо, словно я и вправду очутилась в аду. А наш неугомонный Вергилий Ряхин продолжал орать
– Гребень выше! Лапы, лапы! Закрепляем в таком положении! Фима, ты успел хоть что-то приличное отснять из всего этого безобразия?
Дым и гарь не развеялись и к концу смены, но Ряхин запретил уносить бочки: завтра планировалось отснять мой танец перед Дагоном и подвиг Жоржа.
К половину восьмого ушли последние осветители. Выждав для надежности еще четверть часа, я вернулась в павильон. А.П, как и было условлено, ждал в моей гримерке. Костюм жреца, аккуратно сложенный, лежал на стуле, там же стояло копье.
– Сони не было с Голицыным. Если к ночи не придет, завтра утром пойду в полицию. Но по крайней мере, к машине он ее не подпустит.
А.П. кивнул устало.
– Да, он приличный человек…
– Можешь спать в этом кресле.
А.П. покачал головой.
– Я ухожу. Ночью отходят фронтовые эшелоны. Попробую прорваться на запад. Там тетка у меня, места знакомые…
– Как хочешь.
В один миг навалилась усталость. Я почти рухнула на стул и сжала гудящую голову руками.
– Знаешь, я на днях играла Сумерки…
– Что?
А.П, уже почти вышедший из гримерки, замер на пороге.
– Думаю, вам с Соней надо приехать ко мне.
Я ошеломленно уставилась на бывшего мужа.
– Говорят, под Вильно тихо, боев нет. Попытаюсь сделать какие-то документы, да и не будет меня никто искать… Я вас прокормлю, не беспокойся.
– Но зачем уезжать из Москвы в провинцию? Тем более сейчас, когда у меня появился шанс?
– Глупости, а не шанс, – махнул рукой А.П.
Я вздохнула.
– Конечно, Жорж и Федор Абрамович смешны. Но сюжет эффектный, и я вытяну! Ты же видел, что любовная сцена получилась!
– В тебе нет искры. Уже нет.
Много гадостей за всю жизнь я услышала от А.П. Но в этот момент не ожидала удара, а потому растерялась. А бывший муж продолжал, все больше горячась.
– Я благодарен тебе и хочу помочь, потому что помню, какой ты была. Надо избавиться от иллюзий. Теперь мы обычные люди. Наше дело огород копать да счета оплачивать.
Я вскочила, как ошпаренная.
– Знаешь что… иди-ка ты вон! Или я вызову полицейских!
– И станешь соучастницей. Скажу, что ты дала мне пистолет.
– Даже не сомневаюсь, что ты на это способен! Человек, который бросил собственную дочь!
– Вообще-то ты отправилась к любовнику, когда Соня была в больнице!
– Потому что мне было больно, и я искала утешения!
Рот А.П. брезгливо растянулся. Но что-то мешало бывшему мужу продолжать осыпать меня гадостями.
– Прошу, заканчивай с этим.
А.А. взял свое пальто и вышел.
Я слышала удаляющиеся шаги в пустом коридоре.
Что это было? Приступ зависти? Но зависть идет от невозможности проявить себя, а А.П. всегда делал и говорил, что хотел.
Я посмотрела в зеркало, собираясь с силами. Провела расческой по волосам. И на ватных ногах покинула гримерную…
Я вошла в техническое крыло. Миновала лабораторию с огромными баками, в которых вымачивается пленка; далее была комната, где ее промывают, затем зал с огромными валами, на которых она сушится. Мне навстречу вышел молодой лаборант.
– Прошу прощенья, барышня, кого-то ищете?
– Есть ли проявленные куски по Дагону? И можно ли отсмотреть?
Лаборант замялся.
– Господин Ряхин в курсе и настоятельно рекомендовал мне лично ознакомиться с готовым материалом!
Лаборант пожал плечами.
– Ну… В таком случае пожалте в монтажную…
Через какое-то время в небольшой зальчик монтажной внесли несколько коробок.
– То, что успели перфорировать…
Начался первый фрагмент. Мы с Федором Абрамовичем в море, боремся с тряпичными волнами. Неужели у меня и вправду настолько глупое лицо? На нем не читается ни капли страха, только самодовольство и желание понравиться… Вот я показываю след островитян и завожу речь о возможных жителях острова. И опять пялюсь в камеру, словно выпрашиваю чьего-то одобрения. Вот мы с Жоржем добываем пресную воду из ручья. Ведро проливается мне на блузку, и Жорж смущается – неубедительно, как всегда. Но и моя реакция похожа на дерганье механической куклы. Все эмоции, что я пыталась заложить в эту сцену, испарились, не дойдя до экрана. А может, их и вовсе не было? И А.П. прав? Я, словно Дагон, всего лишь пустотелая тушка, управляемая тросиками собственных представлений и иллюзий о том, что красиво, и что правдиво? И нет никакого волшебства. Лишь глупый аттракцион, ярмарочная потеха, лубок…
Дорогая Софи, если ты читаешь мой дневник, значит, то, я планировала, все-таки произошло. Мой последний поступок, вероятно, будет так же глуп, как и остальные. Но я все-таки не могу поступиться законами драматургии. Если уж сходишь со сцены, сделай это, по крайней мере, эффектно.
Я люблю тебя, моя дорогая, хоть никогда тебе об этом не говорила.
Прощаюсь и иду искать напильник.
Да, напильник подойдет лучше всего.
Вера Шушина. Черное пламя.
Москва. Виндавский вокзал
Военно-санитарный поезд отправлялся после полуночи. Официально состав был сформирован в Великих луках, поэтому персонала было мало, как и провожатых. Вагоны, предназначенные под палаты, шли налегке, в остальные загружали медикаменты, продукты и небольшое количество боеприпасов.
Вера Шушина стояла на перроне с одним небольшим саквояжем и наблюдала, как главный врач поезда, Георгий Давыдович Степанов, один из немногих москвичей, командует грузчиками.
– Противогазы на склад. Ящики с сывороткой к аптеке. Если проблемы с ушами, могу помочь с ампутацией, операционные уже работают…
Медсестры сплетничали, что в жилах Степанова текла кровь древнего осетинского рода, и что где-то на Кавказе у него остались жена и трое сыновей. Смуглая кожа и очень густые вьющиеся волосы давали почву для такого предположения, но по темпераменту Георгий Давыдович скорее напоминал норвежца, чем страстного горца. Он никогда не повышал голоса, но ни своего, ни чужого времени не жалел, подчиненных эксплуатировал по полной, за что получил прозвище «Георгий Давящий».
До их знакомства жизнь готовила Веру только к хорошему. Богатый московский дом, красавица мать, насмешливый и веселый старший брат, отец, всегда готовый отгородить от проблем. Даже родственники Шушиных умирали как-то благопристойно, в пожилом возрасте и в основном за границей.
Даже в 14м, когда брат Тимофей добровольцем сбежал на фронт, это скорее казалось чем-то модным и героическим, чем опасным. Вера и сама пошла на курсы сестер, следуя моде. Освоив искусство наложения повязок, уколы в подушку и инструкции относительно «моральной дистанции», которую следовало соблюдать с ранеными, получила форменное шерстяное коричневое платье, и отправилась для практики в только что отстроенный госпиталь на Ходынке.
В кабинете хирурга навстречу Вере поднялся человек в небрежно накинутом на плечи халате. Плечистый, с широкой спиной и непропорционально изящными кистями рук. Как потом выяснилось, у Степанова и нога была маленькой, что поначалу вызывало прилив интереса барышень-доброволиц – до тех пор, пока Степанов не открывал рта…
– Сколько же просил, не присылать институток. Вам, барышня, здесь делать нечего, только мешаться будете…
Бог и муштра матери наградили Веру осанкой, при которой изобразить оскорбленное достоинство не составляло труда, стоило лишь чуть вздернуть подбородок.
– Действительно, опыта у меня нет. Но я готова работать. Я быстро нагоню!
Черные глаза Степанова скользнули сверху вниз, очевидно, оценивая степень Вериной выносливости.
– Ну, идемте в процедурную…
В покрытой кафелем комнате запах карболки смешался с тяжелым привкусом крови. Пожилая медсестра хлопотала вокруг человека, лежащего лицом вниз на столе.
– Дала хлороформ, Георгий Давыдович…
– Хорошо.
Степанов кивнул на пациента.
– Оторвало практически обе ягодицы. Пока подобрали, пока довезли, грязи много попало. Ваша задача очистить раны и обеспечить перевязку, не препятствуя отправлению естественных надобностей. Если выживет, естественно… Ольга Семеновна, покажите девушке, я на операцию…
Медсестра откинула простыню. Вера увидела раны темно-серого цвета. Не плоть, а куски земли. Внутри копошилось что-то белое.
– Черви завелись – будничным тоном прокомментировала медсестра. – Сулемой промыть надо… Сумеете?
Мир закачался перед Вериными глазами. Во рту скопилась горечь, руки вспотели и затряслись.
– Ватку дать?
Вера упрямо протянула руки.
– Перчатки!
Медсестра надела на Веру перчатки. Вера открыла бутыль с сулемой, надеясь, что резкий запах приведет в чувство. Перед глазами уже кружились черные мухи. Главное не упасть на больного. Почти ничего не видя, Вера окропила кусок бинта с ватой и принялась промывать раны.
Раненый задергался и застонал. Вера расставила ноги шире, пытаясь удержать равновесие.
Степанов вошел, уже в полном облачении хирурга.
– Быстро на спину его!
Степанов плечом оттер Веру, и ей пришлось схватиться за край стола, чтобы не потерять равновесие. В ушах все еще гудело, мир превратился в набор мозаичных фрагментов, среди которых всплыло безусое лицо с широко распахнутыми, но уже никого не видящими глазами. Боже, совсем еще мальчик…
Степанов мощными ритмичными движениями давил на грудь пациента.
– Кислород!
Но глаза раненого уже подернулись пленкой, он как-то одновременно вытянулся и обмяк. Степанов прекратил массаж, склонился к разинутому рту.
– Кончился – буднично сказал он. – Что ж, меньше сил потратили, и лекарств…
Глаза теперь уже покойника смотрели на Веру. И в этот момент у нее словно раскрылись уши. Вера впервые услышала ноту в бьющем ключом потоке бытия, которая звучала всегда, но на которую в ее кругу не было принято обращать внимания.
Правда не у тех, кто задает моду или влияет на политику. Единственный ключ в реальность открывается в смерти. Жизнь вытекает из нее и впадает, как закольцованная подземная река. Цветение и тление – две стороны одной медали – вдруг стали видны и понятны Вере одновременно. Мир очистился. И в этой чистоте растворился последний страх.
– Что ж – протянул Степанов. – Может, у нас и задержитесь…
Автомобильный гудок вернул Веру в реальность. На перрон въехала медицинская карета. Вера поспешила навстречу.
– Привезли?
Санитар кивнул.
– Куда загружаем?
– Сейчас….
Вера оглянулась на Степанова.
– Георгий Давыдович, спецбольная приехала…
– Вижу. Грузите в четвертый.
Вера растерялась.
– Но он же для старшего служебного состава.
Степанов поморщился.
– Вы же не общем вагоне намеревались ее везти? Идите, у вас первое купе…
Из кареты выдвинули носилки. На них, закутанная надежно в одеяло, лежала девушка. Редкие снежинки, падая на щеки, застывали нетронутыми, словно попали на мерзлую землю.
Это была Софья Веснина.
Вслед за санитарами Вера вошла в купе. Бывший первый класс хранил остатки роскоши: бархатные занавески, зеркало в тяжелой раме, рукомойник с добротными медными ручками.
– Удачной поездки, Вера Васильевна…
Санитар неловко кивнул и вышел вслед за товарищем. Одна рука Весниной вывернулась в почти неестественном положении. Вера вытянула ее вдоль туловища, и еще раз про себя поразилась, насколько та гибка и одновременно тверда. Дверь приоткрылась.
– Все в порядке? Разместились?
– Да. Еще раз спасибо вам огромное за помощь.
Степанов, небрежно кивнув, сел на кровать.
– Значит, ассистентка вашего жениха?
Степанов повернул лицо Софьи к себе. На скуле девушки виднелся отчетливый синяк, рассеченный алой царапиной.
– Это с момента контузии?
Вера кивнула.
– Вы говорили, там был взрыв. Почему так мало повреждений?
– Ее закрыл собой другой человек. Он погиб, к сожалению…
– Может, и к счастью, если серьезные травмы… Что с сердцебиением?
– Продолжается, но очень редкое.
– Пульс?
– Видимый отсутствует.
– Температура?
– Ниже возможностей градусника, думаю, не больше 23-24.
Кивнув, Степанов провел рукой по синяку на скуле Софьи.
– Кожа такая твердая с самого начала?
– Да. Иглу ввести не удается. Также невозможно открыть рот. Но суставы гибкие; она легко принимает любую позу.
Степанов согнул и разогнул руку Весниной.
– А что родные?
– Ее мать погибла там же при взрыве. Больше ничего не известно.
– Что ж, будем действовать по обстоятельствам. По хозяйству обращайтесь к Марье Яковлевне. Столовая через два вагона, аптека в седьмом, ключи через меня. Еще вопросы есть?
Вера благодарно дотронулась до ладони Степанова.
– Спасибо вам…
Степанов осторожно освободил руку и вышел.
И почти сразу поезд тронулся.
Красные станционные огни поплыли перед лицом, заставляя Веру моргать. Блики от фонарей проплывали и по безмятежному лицу Софьи. Поколебавшись, Вера все же отвернула голову девушки к стене. И только после этого принялась раздеваться…
Ржев
Поезд прибыл на станцию к девяти утра. БОльшая часть персонала уже закончила завтрак, настраиваюсь на фронтовую суматоху. Когда Вера вошла в вагон-столовую, там осталось всего несколько человек. Приветливо заулыбалась кастелянша Марья Яковлевна, низенькая, всегда пахнущая яблоками и йодом, еще одна знакомая Веры по госпиталю на Ходынке.
– Верочка, детка, проходите. А вот наша старшая сестра, Дарья Феоктистовна Возничная. Вера сопровождающая, я вам говорила…
Возничная пожала Верину руку. Высокая, тонкая, лицо молодое, а волосы абсолютно седые. В форменном платье Красного креста старшая сестра выглядела словно монашка, вернувшаяся из ада, но при этом распространяла на метр вокруг облако сладких духов от «Герлен».
– Значит, вы в работе поезда не участвуете?
В голосе Возничной отчетливо читалось осуждение, словно Вера устроила увеселительную прогулку за казенный счет. А Вера, с детства не переносящая сладкие запахи, изо всех сил старалась не чихнуть.
– Почему, я готова, если это не противоречит интересам моей пациентки.
– Верочка работала у Георгия Давыдовича. Она везет редкую больную. Кажется, тяжелая форма истерии… – вступилась Марья Яковлевна. Вера перебила добрую кастеляншу.
– Если уж мы заговорили о моей пациентке… Можно организовать для нее ванную?
– Мы топим котел только при полной заполняемости, не меньше двухсот человек, – отрезала Возничная.
– Для нее это замена питания. И я…
Вера, не выдержав, чихнула.
– …разработала систему.
– Систему?!
– Дарья Феоктистовна, дайте уже самой девочке поесть. Разберетесь с ванной…
Марья Яковлевна изо всех сил пыталась смягчить ситуацию. Вера благодарно ей улыбнулась и поспешила подальше, к повару, разливающим по тарелкам жидкую кашу.
Шлейф духов исходил, казалось, и от скупо приправленной маслом пшенки. А за окном мелькало все серое, черное, белое. Тимофей обычно шутил:
– В наших широтах чудеса природы обычно сводятся к потеплению. Растаял снег – уже благодать. Клубника созрела на неделю раньше – пора крестным ходом идти, чудо славить…
Мысль о брате пронзила болью. Тим дразнил Веру, звал жужей и плаксой, разыгрывал, а порой пугал, но без его присутствия жизнь становилась пресной. И Тим всегда приходил на помощь, если это действительно было нужно…