Марина Порошина
Пуанты для дождя
– Я тоже давно не была в кино. Со студенчества, наверное, – согласилась Лариса Борисовна. – Спасибо, но – не смогу. Папа болеет в последнее время, я даже от уроков стала отказываться.
– Не отказывайтесь от меня, пожалуйста! – перепугался Моцарт. – И скажите, чем вам можно помочь?
– Конечно! Мы обязательно вам поможем! – подхватила обрадованная Надежда. – Я вот пирожков вам тогда горяченьких, с собой! Возьмите-возьмите! Папе вашему понравится. Вам же некогда.
– Что вы, я справляюсь. Спасибо. За пирожки спасибо, я вообще не умею печь, а папа их любит, – удивительно, но Лариса Борисовна опять улыбалась, как бы говоря: извините, что говорю с вами о своих проблемах. Но улыбка была виноватой и уголки губ дрожали.
Моцарт почувствовал острое желание схватить Надежу Петровну в охапку, вытолкать из квартиры (д что ж такое, в конце концов, вечно она тут, как будто своей жилплощади у нее нет!) – и поговорить с Ларисой Борисовной спокойно и откровенно, узнать, как он может ей пригодиться, а уж он любое поручение будет счастлив выполнить… Но Надежда, как хозяйка, уже провожала гостью в прихожую, и Моцарт, с ненавистью глядя ей в спину, пообещал себе непременно что-то придумать, чтобы избавиться от надоедливой опеки. Он взрослый человек, в конце концов! Он самостоятельный мужчина, от которого, черт побери, ушла жена и который волен проводить время так, как ему захочется и чай пить с кем заблагорассудится!
– Же-ень, ты его злой такой? – проворковала Надежа, запирая дверь. – Пошли, пирожки стынут. С капустой, как ты любишь.
– Вот что делать-то? – взвыл (про себя) Евгений Германович. – И именно с капустой, как я люблю! Ну куда, куда я ее дену?
– Привыкла уж я к вашим урокам, и что потом мы чай с тобой пьем. Пирожки специально пеку. Могу и чаще, да у тебя изжога будет, от печеного-то. Пошли-пошли, чего встал?
– Привычка свыше нам дана, – Моцарт с силой выдохнул, гася раздражение. – Замена счастию она.
– Кто она? – обернулась Надежда. – Борисовна, что ли?
– Привычка, – вздохнул Моцарт, идя за Надеждой на кухню, откуда плыл уютный запах горячей выпечки. – Я к твоим пирогам тоже привык. Очень они у тебя вкусные.
А через неделю Моцарту повезло. Брат Надежды, якобы непьющий-некурящий-неженатый и обещанный медсестре в качестве гонорара за пиар-кампанию по продвижению Надежды Петровны, вдруг ни с того, ни с сего решил поступиться принципами. Разумеется, не всеми разом, а только статусом холостяка. Надежда Петровна получила приглашение на свадьбу. Она долго охала, сокрушалась по поводу того, что теперь невестка «все к рукам приберет», выбирала в подарок электрический чайник, попыталась увлечь в поездку Евгения Германовича под предлогом, что ему нужно «развеяться», но не преуспела, и наконец, уехала. Проводив ее на вокзал, Моцарт радовался, как Малыш, чьи родители уехали в отпуск и оставили квартиру в его (и Карлсона) полном распоряжении. На предстоящую неделю он строил головокружительные планы, удивляясь попутно, как так вышло, что Надежда Петровна из соседки вдруг превратилась в домоправительницу (и временами даже домомучительницу).
К первому уроку «на свободе» Моцарт подготовился основательно: идеально выученное домашнее задание отскакивало от зубов, то есть от пальцев, а это должно было оставить время на чаепитие. Купил торт, фрукты, конфеты. Подумывал еще пойти на маленькую хитрость и объявить себя именинником, тогда уж точно в чаепитии ему не откажут, но вовремя спохватился: имея в общих знакомых вездесущую Бэллу Марковну, врать насчет дат и событий бессмысленно. Хотя в глубине души, зная тещу, он подозревал, что знакомство с Ларисой Борисовной было ею организовано не случайно. Он понимал, что теща жалеет его, переживает и чувствует себя виноватой. Поэтому она не будет возражать, если они с Ларисой Борисовной… Господи боже мой, что – они с Ларисой Борисовной?! Будут бегать по киношкам? Вместе смотреть телевизор? Играть в четыре руки, черт побери?! Она – старая дева с больным отцом на руках, он – старый дурак, брошенный женой, которая была на двенадцать лет моложе. Моцарт злился, волновался, ждал неизвестно чего. На душе было неспокойно и томительно, как будто бы там кто-то неумелый пытался сыграть новую, незнакомую мелодию: начинал, сбивался, повторял и опять сбивался, а он, Моцарт, ждал, что из всего этого выйдет, зазвучит или нет. И какая именно мелодия получится, тоже неизвестно.
И очевидно, на нервной почве Моцарта осенила блестящая идея. Нет, не так. Первоначально идея была проста и бесхитростна: переделав с утра пораньше все дела и откровенно маясь от безделья и ожидания, он решил приготовить себе обед. Что-нибудь вредное, вроде отбивных с жареной картошкой и кетчупом, вместо полезных голубцов и котлет, заботливо оставленных Надеждой. Тихон и Маруся, всячески приветствовали приготовление отбивных, кот обожал процесс их приготовления так же трепетно, как Маруся любила игру на фортепиано. И постарался привить эту любовь своей подружке. Маруся к процессу отнеслась уважительно, вместе с Тихоном они уселись на кухонном шкафу и приготовились наблюдать. Но когда хозяин застучал молоточком для отбивания мяса, кошка вдруг испугалась, метнулась вниз, Тихон рванул за ней, следом упала стоявшая наверху жестяная коробка с панировочными сухарями, а Евгений Германович от неожиданности треснул молоточком по пальцу. Именно с этого момента первоначально простой замысел стал гениальным.
Моцарт обвязал палец бинтом (получилось вполне жалостно) и, ужасно довольный собой, уселся ждать Ларису Борисовну – чаепитие тет-а-тет из вероятного превратилось в неизбежное. Приврать пришлось совсем немного: сказал, что поранил палец не утром, а «вот буквально пять минут назад», так что отменять занятие было уже поздно. А поэтому сегодня придется только слушать музыку в исполнении Ларисы Борисовна и потом пить чай. Или даже обедать. Одному ему плохо, больно и совершенно нет аппетита, – вдохновенно врал Евгений Германович, – но живая музыка его отвлечет, а за компанию он, возможно, сможет заставить себя съесть кусочек чего-нибудь. Всплеснув руками и на этот раз не улыбаясь, Лариса Борисовна согласилась на все сразу – присущие ей сострадание и любовь к ближнему, а также свежезабинтованный палец и взволнованный вид этого самого ближнего указывали ей единственно возможный путь.
И вот все на местах: коты на пианино, Лариса Борисовна за инструментом, Моцарт, на правах больного, расположился в кресле. Сеанс музыкотерапии начался с простого, с Бетховена «К Элизе», потом «Лунная соната» (по просьбам пострадавшего), затем Шопен по выбору исполнительницы для повышения образовательного уровня слушателей. Евгений Германович слушал внимательно. И не отрываясь, смотрел на Ларису Борисовну. Он всегда любил смотреть – именно смотреть, а не слушать, как играют другие, будь то симфонический оркестр в филармонии или Анна дома в гостиной. Смотреть и думать о своем, а музыка, если повезет, помогала, если нет – мешала, но он терпел, потому что музыку в их семье полагалось любить (или хотя бы делать вид). Сам он понимал только музыку со словами, а если без слов, то уж хотя бы мелодия должна быть хорошая, и Шопен в его систему ценностей укладывался не вполне.
Но зато он смотрел на Ларису Борисовну, ее мягкие движения, задумчивый профиль, красивые руки с длинными пальцами без колец и затейливого маникюра. Эта музыка помогала ему, подхватывала ход мыслей, предлагала интересные повороты. Сперва Моцарт подумал, что Анна никогда не позволяла себе и дня провести без тщательного маникюра и всегда, даже дома, носила кольца и браслеты, унаследовав эту привычку от Бэллы Марковны. Он сравнивал, ужасаясь крамольному ходу своих мыслей. До сих пор фортепиано было вотчиной Анны, ее территорией, где она царила и повелевала. Теперь на нее ступила другая женщина. Он сравнивал, сам того не желая и не в силах остановиться. Это музыка, вкрадчивая и будоражащая, затягивающая, лишающая воли, она во всем виновата!
Он вспомнил, что впервые услышав голос Ларисы Борисовны по телефону, отчего-то подумал про осеннее солнце, была в его интонациях мягкая и ненарочитая теплота. Она и в самом деле была похожа на осень, спокойную, неяркую, уже простившуюся с летом и приготовившуюся с мудрым смирением ждать холодов. На ее милом обыкновенном лице уже были заметны первые морщинки, а на висках просвечивала седина, которую она, судя по всему, не собиралась прятать под слоем краски. Кажется, она была ровесницей Анны – и полной ее противоположностью в манере держаться, двигаться, говорить, прикасаться к клавишам. Анна всегда и всех, особенно новых знакомых, будоражила, провоцировала, непременно старалась взять беседу в свои руки и произвести впечатление (надо признать, ей это всегда удавалось), она обожала покорять и нравится, она сама скорее походила на лето в его излете – еще рыжее, еще яркое, еще солнечное, не собирающееся сдаваться на милость листопада и первых льдинок…
Как странно, усмехнулся своим мыслям Моцарт. Я сравниваю Анну с женщиной, которую едва знаю. Я сравниваю несравненную Анну с другой женщиной. И я нахожу общие черты. Виновато колдовское фортепиано, это оно наводит морок и внушает странные мысли. На самом деле ничего этого нет. И быть не может.
За чаем он вдруг ощутил странное желание рассказать Ларисе Борисовне о том, что с ним случилось, как он живет последние месяцы, и что значит для него появление в его жизни музыки, а значит, и Ларисы Борисовны… ну, или наоборот. Сначала он удивился этому странному желанию, потому что отродясь у него не было желания исповедоваться ни перед попами, ни перед друзьями, ни – классика жанра – перед случайным попутчиками. Но та странная мелодия, которую он ощущал в последние дни, неожиданно окрепла, кто-то незнакомый наконец заиграл увереннее, почти не сбиваясь.
И потом, когда они уже пили чай, Моцарт, отдаваясь во власть этой мелодии, вдруг сказал просто и как бы между делом:
– А вы знаете, от меня жена ушла. Уехала с любовником в Израиль. Я хотел отравиться, но у меня не получилось. Меня Надежда спасла. А потом я придумал заниматься музыкой.
Он замолчал. Ждал ответа? Сочувствия? Ответной искренности? Он и сам не знал. Но чувствовал, что от того, что скажет его собеседница, зависит очень многое. Сорвется мелодия в режущий диссонанс или взлетит, увлекая его за собой, освобождая его от тяжести последних месяцев. Понимал, что это странно и глупо, но – молчал. И ждал.
Лариса Борисовна тоже молчала, старательно разглаживала пальцем скатерть. Моцарту стало стыдно за свой глупый, неподобающий мужчине порыв, за неуместные ожидания ответных откровений от малознакомого человека, и он мучительно стал искать слова, чтобы как-то выйти из ситуации. Но тут Лариса Борисовна подняла на него глаза – и в этом взгляде, как в зеркале, он легко прочел свои собственные метания, все мучительные вопросы, на которые, скорее всего, ни у кого и не может быть ответа.
– Близкие уходят, – тихо и медленно сказала она. – От меня ушел брат, потом мама. Сейчас уходит папа, и это… это очень тяжело. Конечно, я понимаю, у вас другая ситуация, ваша супруга сама приняла решение… оставить вас. Но зато она жива-здорова и, наверное, счастлива. Если вы ее на самом деле любите, вы можете постараться радоваться хотя бы этому.
– Она меня предала, – отрезал Моцарт. – Даже не поговорила, не объяснила. Я ее ненавижу. И ее любовника тоже. Чему тут прикажете радоваться?
– Мы не на войне, Евгений Германович. Возможно, у нее просто не хватило сил сделать своими словами вам еще больнее. Но представьте, что ваша супруга, женщина, которую вы любите, не уехала в другую страну, а… – Лариса Борисовна замялась, не желая произносить слово, которое напрашивалось. – Ушла, как мои близкие. Вообще, насовсем… вы поняли. Просто подумайте…
– Я бы тогда тоже умер, сразу, – не стал даже думать Моцарт.
– Вот видите, – наконец печально, но все же улыбнулась его собеседница. – А пока все живы…
– Что – пока все живы? Что дальше, раз все живы? – потребовал Моцарт, ему казалось, что вот-вот и он все же получит ответ, который нужен ему, как воздух.
– Надо жить. Простите меня, другой мудрости я не знаю. Но я человек верующий, мне проще.
– Я тоже хотел бы, – признался Моцарт, – Но не умею.
– Вам труднее, – согласилась Лариса Борисовна. – Но вы справитесь. Вы сильный человек.
Моцарт перевел дух и тоже зачем-то поразглаживал пальцем скатерть, как это делала только что его гостья.
– А знаете, что мне батюшка наш однажды сказал, когда я вот так же, как вы сейчас, сказала ему, что в моей жизни радости было гораздо меньше, чем потерь? Он рассердился и сказал, что счастье не выдается, как приданное. Счастье человек ищет сам, каждый свое собственное, только для него существующее. И рано или поздно находит, порой в самых неожиданных местах – кто в делах, кто в людях, кто в природе, кто в себе, кто в вере. Кто-то находит огромное, раз и навсегда, а кто-то – маленькое, для других невидимое и оттого непонятное.
– А вы нашли? – спрашивая, Моцарт уже успел проклянуть себя за несдержанность.
– Мне кажется, что нашла, – кивнула Лариса Борисовна и поднялась, явно желая прекратить разговор, так далеко зашедший. – Мне пора, Евгений Германович. Я сегодня и так у вас засиделась. Вы лечите палец, и позвоните мне, когда сможете заниматься. А пока учите ноты басового ключа. Хотя бы по две в день, как раз и выучите, я думаю.
– Я раньше выздоровлю! – заверил ее Моцарт. – У меня уже и не болит почти. И простите меня, пожалуйста, если я был бестактен.
Но помогая гостье одеться, он сделал еще одну довольно неуклюжую попытку, попросив Ларису Борисовну взять его с собой в храм.
– Вам не нужно пока, – посмотрела она на Моцарта, склонив голову набок и как бы о чем-то размышляя. – На экскурсию не нужно, да и экскурсовод я плохой. Если захотите, вы сами придете, один.
Проводив Ларису Борисовну, Моцарт и Тихон с Марусей отправились в гостиную и втроем, немного потолкавшись, заняли подоконник, не включая свет. Остановка трамвая была как раз под окнами, и Моцарт хотел посмотреть, в какую сторону поедет Лариса Борисовна. Или просто хотел увидеть ее еще раз. И увидел как картину: мокрый черный асфальт с яркими пятнами от фонарей, проезжающих машин и светофоров, всюду желтые листья, время от времени срывающиеся в полет, как стая птиц, и одинокая женская фигура в длинном плаще. Моцарт сумел разглядеть, что она прижимает к уху телефон, наверное, разговаривает с отцом. Вдруг подумал, что Лариса Борисовна никогда не стала бы разговаривать по телефону с любовником. И что она никогда не ушла бы от того человека, с которым связана взаимными пусть и не чувствами, черт с ними, но хотя бы обязательствами, а еще – десятилетиями прожитой жизни, и совместными планами на оставшиеся годы! И как страшно несправедливо, что она одинока и несчастлива, что бы она там ни говорила. Лишь немногие умеют быть счастливыми в одиночестве, а она не из таких. Уйдет ее отец, и ей тоже станет нечем жить, как Моцарту. И она тоже будет что-то выдумывать, чтобы удержаться на плаву. Но он, Моцарт, обязательно будет рядом.
– Поняли, гуси мои? – весело обратился Моцарт к Тихону и Марусе. – Счастье будем искать, и найдем, каждый свое. А может и…
Продолжать он не стал, энергично почесал две подставленных спины – серую и белую, и, не откладывая дела в долгий ящик, отправился учить ноты басового ключа. Между второй и третьей линейками – «до», на третьей – «ре», потом «ми». Ничего сложного. Надо же с чего-то начинать поиски положенного ему счастья.
На следующий день позвонила Бэлла Марковна. Сходу сообщила, что она при смерти, и что хотя это в ее возрасте совершенно естественно, все же ей не хотелось бы откинуть коньки на приличном мероприятии, никак не связанном с фигурным катанием. А посему она слезно просит любимого зятя Моцарта (фамилию, как всегда, выговорила почти по слогам и с явным удовольствием) сопроводить ее на мероприятие, потому что дочери, видите ли, страшно заняты, а с остальных зятьев – какой спрос, страшно далеки они от культурного народа. А тебе полезно как начинающему, добавила она. Да, конкурс молодых пианистов. Да, в нем участвуют двое ее учеников. Ничего страшного, потерпишь. Поможешь старой больной женщине и получишь плюсик в карму или что у вас там на Тибете полагается за хорошие поступки. Моцарт расхохотался и пообещал Бэлле Марковне заехать за ней завтра в десять утра, одеться подобающе случаю, то есть не в джинсы, от зевания воздерживаться или, в случае крайней необходимости уходить зевать в фойе. Теща звонко чмокнула его в трубку и отключилась. Жизнелюбие и чувство юмора – за это Моцарт любил своих родственников. Таким был Иосиф Самуилович, такой оставалась, несмотря ни на что, Бэлла Марковна, таким было и все семейство Берштейнов. И Анна, разумеется, тоже. Она любила жизнь и черпала ее полной ложкой, не признавая никаких диет и не думая о вреде для здоровья.
– Не думать! – приказал себе Евгений Германович. – Не думать о ней. Выключить. Нажать delete. Так, как это сделала она.
Мероприятие ему неожиданно понравилось. Правда, Бэлла Марковна, которая, вопреки ожиданиям, оказалась вполне бодра и энергична, немедленно бросила его на произвол судьбы, наказав никуда до перерыва не отлучаться, и исчезла в неизвестном направлении, подхваченная под руки многочисленными знакомыми, коллегами и учениками. А он отправился в зал, откуда доносились голоса и музыка.
Музыкальное училище располагалось в современном здании, которое было пристроено к дореволюционному особняку. В особняке был концертный зал, его построил и подарил городу страстно любивший музыку банкир Маклецкий. Илья Захарович руководил крупным банком, имел звание кандидата коммерции, был депутатом городской Думы, которая неоднократно избирала его в состав различных думских комиссий, в том числе в театральный комитет и в городскую санитарную исполнительную комиссию. Также он являлся действительным членом кружка «Охота на волков», городского благотворительного общества, музыкального кружка и общества любителей естествознания. Но именно музыкальному кружку, своему любимому детищу, в первый год двадцатого века он подарил новенький трехэтажный особняк красного кирпича. Через два года Илья Захарович отошел в мир иной. Вскоре могилу его благодарные потомки в порыве благоустройства сравняли с землей. Но остался зал, который сегодня считается лучшим камерным концертным залом России по акустическим параметрам.
Все это Евгений Германович с интересом прочитал, рассматривая музейные витрины в фойе первого этажа, и вздохнул, подумав – счастье, что не дожил человек до Великой Октябрьской социалистической. Хотя и мало пожил, но умер своей смертью, успев полюбоваться на свой подарок любимому городу. Помирать надо вовремя, печально думал он, рассматривая чугунные колонны и лестницу со стертыми каменными ступенями, ведущую из на второй этаж. Надо помирать, пока не стар, пока здоров, пока счастлив, пока обретений больше, чем потерь. Хотя, с другой стороны – зачем тогда помирать?
Но тут грустный ход мыслей был прерван подхватившим его за дверями зала водоворотом музыки, цветов, разговоров, суеты и нервного ожидания. Прелестные, восхитительно юные мальчики и девочки трогательно волновались или делали вид, что прекрасно владеют собой, выслушивали последние наставления от педагогов, отмахивались от мам, все время норовивших поправить им галстук или воротничок, украдкой поглядывали друг на друга и с опаской – на пока еще пустующий ряд кресел у прохода с табличкой «Жюри».
Евгений Германович занял место в последнем ряду (как непосредственно непричастный к событию), старательно изучил программку, из которой понял едва ли треть, еще полюбовался на публику, выключил телефон, посмотрел на часы, достал из сумки предусмотрительно запасенную бутылку воды. Странно, но он тоже заразился атмосферой волнения и томительного ожидания. Наконец появились члены жюри: строгие, преисполненные осознания собственной важности и торжественности момента, они гуськом вошли в зал… и тут Моцарт поперхнулся водичкой, потому что под номером два, изящно опираясь на руку молодого человека, шествовала любимая теща Бэлла Марковна, а ведущий скороговоркой перечислял ее звания и должности. Царственно усевшись, она покрутила головой, очевидно, отыскивая зятя. Возмущенный Евгений Германович немедленно перебазировался на свободное место в ряду перед жюри и оттуда принялся свербить коварную тещу укоризненным взглядом.
– Зачем было врать про учеников?! Про слабое здоровье и одиночество в толпе?! Зачем было тащить меня сюда?! – вопрошал он.
Бэлла Марковна самодовольно улыбнулась в ответ и показала глазами влево, ближе к сцене. Моцарт проследил за ее взглядом и оторопел: впереди сидела Лариса Борисовна. Моцарт обернулся к теще и растерянно развел руками, что означало – ну, вы, Бэлла Марковна, даете!
– Отстань, мне не до тебя, – усмехнулась теща и углубилась в изучение лежащих перед ней бумаг.
Ведущий закончил перечисление фамилий и титулов членов жюри, огласил недлинный список спонсоров – ни одной фамилии, сплошь организации, стало быть, помогают не из личных средств, как когда-то Илья Захарович Маклецкий, а из неких «фондов». Ну и на том спасибо. Наконец на сцену вышел первый участник, высокий нескладный парень, сел к роялю, замер на минуту. Потом заиграл, и Евгений Германович немедленно забыл о нем, верный своей привычке рассматривать. Но на этот раз у него был другой объект для рассмотрения и обдумывания – Лариса Борисовна. Сегодня она была одета в нарядное платье глубокого темно-синего цвета, вырез слегка открывал спину, волосы были убраны в тяжелый сложный узел, поддерживаемый множеством изящных заколок. В ушах изредка поблескивали серьги с синим камнем. Она сидела с прямой спиной, не касаясь спинки сиденья. Руки на коленях, взгляд устремлен на сцену, и вся она – во власти происходящего. Она слушала очень внимательно, полузакрыв глаза, то кивая головой, то замирая, то сжимала губы, то улыбаясь… А как она переживала, потом, когда играл ее бывший ученик! Она жила в его музыке, в каждом касании клавиши, в каждом звуке. Моцарт любовался, так же не в силах оторвать от нее глаз, как она – от сцены.
Поэтому он, конечно же, не видел, как теща, тоже внимательно за ним следившая, вздохнула, мелко покивала сама себе и принялась тщательно протирать некстати запотевшие очки.
В перерыве Евгений Германович хотел подойти к Ларисе Борисовне поздороваться, но не успел. Она вышла из зала и так же стремительно, как Бэлла Марковна, исчезла: это был их мир, их территория, на которой он, Моцарт, не ориентировался. Пришлось сесть на место и ждать. К тому же он боялся отправляться на поиски, рискуя встретить общих знакомых, которых тут у Анны было не счесть. Но зато он занял место поближе к тому, где сидела Лариса Борисовна, и успел даже встать и раскланяться с ней, когда она вернулась в зал. Удивленная и радостная улыбка, которая осветила ее лицо, придала Моцарту решимости – он будет сидеть в зале до последнего исполнителя. А потом предложит Ларисе Борисовне отвезти ее домой.
Несколько часов он сидел за ее спиной, испытывая неожиданное желание потрогать ее волосы или мочку уха с остро вспыхивающей синими искрами сережкой. Вот ведь напасть какая, а. Он думал и пытался подобрать слова, чтобы описать те чувства, которые испытывал, и не мог. Сам не понимал. Интерес – мало и глупо. Любовь – еще глупее и вообще мимо. Но он физически ощущал, что внутри него заполняется некая пустота, что ему становится спокойнее, легче. Как будто он много дней испытывал жажду, а сейчас напился.
А еще он подумал, что давно не слышал голоса Анны. Да, он вспоминал ее каждый день, точнее, не забывал надолго о ней и о том, что случилось. Но разговаривать с ним, как это было всегда и как было в первое время после ее отъезда, она перестала. То ли она отрезала его от себя, окончательно исключила, то ли у него наступила глухота, так бывает после травмы. Что ж, пусть так. Время не лечит, разумеется. Но время будто затягивает события мягкой серой тканью, чтобы не бросались в глаза ненужные подробности, чтобы острые углы не торчали и не ранили так больно. Если аккуратно, то можно жить.
Когда конкурс закончился, Евгений Германович долго маялся у дверей, ждал, когда Лариса Борисовна попрощается с своим учеником, смешным долговязым парнем в костюме, из которого будто вырос – и брюки коротковаты, и длинные руки из рукавов пиджачка торчат, пока раскланяется с многочисленными знакомыми, и, дождавшись, наконец смог заговорить, поцеловать руку (в такой обстановке вполне уместно), предложить довезти до дома. Но она отказалась, она сама сегодня за рулем, к тому же ее ждет подруга. Моцарту отчего-то не понравилось то, что Лариса Борисовна умеет водить машину, вот ведь глупость какая. Ему пришлось вернуться, несолоно хлебавши, к Бэлле Марковне, и везти домой ее. В машине теща наотрез отвергла подозрения в каком бы то ни было умысле, сослалась на невероятную усталость, потребовала снисхождения к ее почтенному возрасту… и невзначай сообщила, что ее мальчик прошел во второй тур конкурса и, стало быть, будет играть завтра.
Прощаясь в просторной прихожей тещиной квартиры, Моцарт посмотрел Бэлле Марковне в глаза – она не отвела свои. В них была печаль. И нежность. Ему повезло с тещей.
А в день второго тура все рухнуло. Мальчик играл один. Ларисы Борисовны в зале не было. Моцарт выскочил из зала, позвонил. Она сказала, что папе ночью стало плохо, он в больнице, она должна быть все время рядом. Занятия пока отменяются, она просит прощения и обязательно найдет ему другого преподавателя.
– Мне не надо другого, – категорически отказался Моцарт. – Я буду ждать. И если вам нужна какая-то помощь… или деньги – пожалуйста, позвоните мне. Я вас очень прошу.
Лариса Борисовна поблагодарила и отключилась. Моцарт долго слушал гудки и боялся сам нажать «отбой», оборвать протянувшуюся между ними тонкую, как паутинка, ниточку. Да собственно, и нет ее, ниточки, придумал он это все. Есть серый пасмурный день, зябкий и скучный. Есть одиночество, таким же зябким холодом пробирающее изнутри.
…Ночью ему приснился сон: очень реальный, просмотренный от начала до конца и наутро легко и детально вспомнившийся, что бывает нечасто со снами. Они с Анной сидят в гостиной. Стол, стулья и кресла сдвинуты в сторону, а в центре освободившегося пространства стоят какие-то деревянные подпорки, на которых лежит тяжелая плита из отшлифованного черного камня, это будущий надгробный памятник. Какой-то невнятный молчаливый человек, одетый во что-то серое, доделывает надпись на плите. Анна, загорелая и улыбающаяся, как всегда энергичная и увлеченная своим занятием, отдает ему распоряжения:
– Буквы должны быть крупнее! Да, «Aннa», латинскими буквами. Все, больше ничего, фамилии не надо.
Мастер немедленно выполнил ее пожелание и в верхней части плиты появилось – ANNA.
Евгений Германович, с живым интересом наблюдающий за процессом, вносит свою лепту:
– Аня, нельзя без фамилии, не делается так.
– Мне можно, – отмахивается супруга. – Мой памятник, что хочу, то и рисую. А внизу будет стилизованная крышка от рояля, как крыло. Или как парус?
– Почему тебе можно без фамилии? – гнет свою линию Моцарт.
– Потому что я так хочу! – смеется Анна. – Ты как считаешь, больше похоже на парус или на крыло?
Моцарт честно задумывается, прикидывая варианты.
– Рисуйте крыло! – решает тем временем Анна.
Мастер в несколько движений, будто рисует на песке, а не на камне, изображает крышку от рояля в виде крыла, получается очень похоже.
– А если парус? – глаза Анны блестят, ей всегда нравилось выбирать вещи.
Еще несколько взмахов – и крыло исчезает, появляется парус. Моцарт с интересом следит за процессом превращения.
– Парус все-таки лучше, да, Женя? – оборачивается к мужу Анна. – Слушай… а может, вообще ни то и ни другое, а просто ноты?
На блестящей поверхности волшебным образом появляются пять линеек и ноты. Моцарт вытягивает шею, рассматривая. Собирается спросить, что за мелодия, ведь не «Жили у бабуси», их он узнал бы, но не успевает.
– Убирайте все! – командует Анна. – Просто «ANNA» на черном фоне, в верхней трети. И буквы пусть не стоят ровно, а улетают, как птицы – вы понимаете?
Серый человек молча кивает, ноты исчезают, будто смытые волной.
– Слушая, Аня, а почему рисунки так легко исчезают и появляются? – беспокоится Моцарт. – Это же камень, так не должно быть! Наверное, это плохой материал?
Он наконец встает и подходит к надгробию, проводит рукой по ровной блестящей поверхности, в которой отражается и свет люстры, и его собственное озабоченное лицо. Камень холодный и твердый, Моцарт отдергивает руку и выпрямляется, чтобы исчезло его отражение на поверхности траурного черного зеркала.
– Убедился? Не волнуйся, все в порядке, – смеется жена и снова поворачивается к серому человеку. – Спасибо, вот так и оставим.
Серый человек кивает и направляется к выходу. Анна, что-то весело щебеча, идет его провожать. И тут Моцарт спохватывается.
– Погоди! Аня, постой! Я не понял, ты что – умерла?!
Он спросил это легко, без всякого надрыва, имея в виду – зачем столько хлопот, если она жива-здорова и вполне, судя по всему, довольна собой, счастлива своей новой жизнью на новом месте. Зачем огород городить, и где его потом хранить, это надгробие с ее именем? Не в комнате же! На лоджии? Или в гараже?
– Аня! Объясни мне, в конце концов…
– Женя, я не знаю, – оборачивается Анна, уже стоя в дверях. В коридоре почему-то не горит свет, и ее фигура тоненьким силуэтом вырисовывается в подсвеченном странным белым светом прямоугольнике. – Ну что ты ко мне пристал со своими глупыми вопросами?
Но увидев обиженное выражение его лица, смягчилась, впорхнула обратно и, почти невидимая в темноте, легко коснулась губами его щеки:
– Я правда не знаю, Женя! Тут все другое, я не привыкла еще, и сама мало что понимаю.
И убежала вслед за серым человеком, оставив дверь полуоткрытой.
Евгений Германович, прижав ладонь к щеке, постоял несколько секунд в растерянности, а потом шагнул к дверям и выглянул наружу. На лестничной площадке горела самая обыкновенная тусклая лампочка, и никого не было – ни Анны, ни серого человека. Моцарт покачал головой, недоумевая, осторожно закрыл дверь.
И проснулся. Умылся, сделал зарядку, принял душ. Позавтракал. Накормил котов. Не помогло – думать об этом сне не хотелось, но и не думать было невозможно. Картинки кружились в голове как вялые, но неотвязные осенние мухи. Включил компьютер, проверил почту – ничего. Зашел даже на ее страничку ВКонтаке, но ее не было там с августа. Криво усмехнулся: понятно, у человека новая жизнь, не до старых контактов. Решил так: сон приснился из-за недавнего разговора с Ларисой (про себя он уже давно называл ее просто по имени), когда она сказала – представьте, что ваша супруга и в самом деле… ушла. Вот он, доверчивая душа, и представил. А Анна жива-здорова и, скорее всего, счастлива. Но просто ушла из его жизни, нет ее больше, хоть как это назови. Отсюда и сон, выкрутасы подсознания.