Марина Порошина
Пуанты для дождя
– А Аня когда вернется?
– Через месяц примерно. Вы простите, пожалуйста, но я еще не очень хорошо себя чувствую…
– Конечно-конечно, не буду мешать, – заторопилась Надежда Петровна и нелогично закончила, – так я завтра зайду!
– Заходите, – вздохнув, согласился Евгений Германович, понимая, что вариантов у него, собственно, и нет. Захочет заходить – будет заходить, не выгонишь.
Окна гостиной выходили на северную сторону, поэтому солнце заглядывало в комнату ближе к вечеру, да и то ненадолго. Тишка старался не пропускать эти визиты, всегда встречал закат на подоконнике, подставляя поздним мягким лучам пушистые бока. Вот и сегодня он привычно расположился возле горшка с какой-то зеленой несъедобной дрянью, потрогал лапой первого солнечного зайчика, зажмурился в предвкушении…
– Тишка! Тишка, иди сюда, поговорить надо, – позвал хозяин. – Иди-иди, не притворяйся глухим.
Евгений Германович настойчиво похлопал рукой по дивану и Тихон, вздохнув, неохотно сполз с окна и забрался на диван. Приготовился слушать.
– Так вот, – тоже вздохнув, начал хозяин. – Остались мы с тобой вдвоем. Как Робинзон Крузо с попугаем. Попугай – это ты. А поговорить с кем-то надо, мысли в порядок привести. Поэтому я тебе сейчас все объясню, заодно у меня мозги, может быть, на место встанут. Если что не поймешь – переспрашивай, не стесняйся. Только не спи, не могу же сам с собой разговаривать, это, брат, уже сумасшествием попахивает.
Жили-были, понимаешь, старик со старухой. Причем жили, что интересно, ровно тридцать лет и три года, годовщину в ресторане отметили летом, как положено. Думали и дальше жить себе, поживать, добра наживать. Ребенок вырос давным-давно, землянка не ветхая, два года назад ремонт делали, дача есть, на новое корыто тоже хватит, если что. Вот какой, ты думаешь, дальше мог быть сюжет? Что там нам литература подсказывает? Ну, рыбку поймать, ладно. Внучка себе слепить себе из подручного материала. Репу вырастить. Колобок испечь. Курочку Рябу завести на садовом участке. Могли просто жить долго и счастливо без всех этих заморочек и умереть в один день. Что, кстати, исключительно удобно для наследников.
И никто, понимаешь ты, Тихон, не додумался до варианта, что старуха только потому старуха, что за стариком замужем. А так она вовсе и не старуха, а молодая и красивая. Вот смотри, мне уже шестьдесят девять. А ей всего пятьдесят семь. Чувствуешь разницу? И какое я имею право заставлять ее быть старухой? Правильно – никакого права я не имею. Люди вообще права друг на друга не имеют. Любишь человека, и люби на здоровье, но он тебе за это ничего не должен. Полюбит в ответ – твое счастье. А она меня полюбила…
Господи, как же он был тогда влюблен! Он был болен всякую минуту, когда не мог взять ее за руку. Друзья смеялись и не верили, что он может так сходить с ума. Он, красавец и плейбой, кандидат физико-математических наук, капитан заводской волейбольной команды, лыжник и альпинист, острослов и душа любой компании – и девчонка, с виду старшеклассница, тощая, маленькая. Как говорится, ни рожи, ни кожи. Одни глазищи да волосы рыжие, в компании сидит, на личике гримаска высокомерная, словом, посмотреть не на что. А какие женщины вокруг него всегда вились! Красавицы, умницы, на все готовые ради его внимания, хоть в театр, хоть в поход, хоть в ЗАГС. Да и без ЗАГСа тоже готовы, что уж там скрывать. Он потому и не женился до тридцати пяти, что никак остановиться не мог, все свободу свою жалел.
А за этой рыжей он больше года как заколдованный ходил. По вечерам встречал с занятий в консерватории, провожал домой, а если не домой, то в филармонию или в театр. Он столько музыки за всю свою жизнь не слышал, сколько за тот год. Сам он только на гитаре умел, семи аккордов для песен у костра вполне хватало. Аня смешно морщилась, когда он играл, прижимала к вискам тоненькие пальчики. Но чаще все же улыбалась, подпевала даже. Романсы любила. Смешная такая, девочка на вид, а серьезно так выводит: «И я живу, покинутая вами…» У него аж сердце замирало. Волейбол забросил, на лыжи не вставал. Сказала бы – и очередное восхождение пропустил бы, хотя готовились весь год, и ребята пальцем у виска покрутили бы. Но она не сказала, и он уехал, и в тот год вместе с друзьями «сделал» свой четвертый семитысячник, и получил потом жетон «Снежный барс». Ни на один день потом в лагере не остался, помчался домой, и назад, к Рыжику. Это важнее.
В то лето она диплом получила. И стало быть, он мог, как они и договаривались, пойти к ее родителям делать предложение. Родители были против. Однозначно и категорически. Аргументов у них было много, и все крупнокалиберные: он тебе в отцы годится (ха-ха, он всего на двенадцать лет старше, ты старше мамы на десять, и что?), он не нашего круга (мамочка, его круг не хуже, там ученые, доктора наук и даже два академика есть!), он столько женщин перебрал (как можно?! Что ты говоришь, Иосиф, при девочках?! – это уже мама), он на своей горе убьется, они там все сумасшедшие (а я попрошу, и он бросит).
Но ничего этого жениху сказать не успели. С порога же на человека бросаться не будешь, все-таки интеллигентные люди. Глава семейства – главный дирижер симфонического оркестра, супруга – известная пианистка, трое дочерей консерваторию окончили, природа не отдохнула. Иосиф Самуилович надел парадный пиджак с военными орденами. Бэлла Марковна – концертное платье (вишневый бархат, кружевные вставки, элегантно и официально). Сестры оделись одинаково: черные юбки в пол, белые блузки, ворот под горло, хотели подчеркнуть свое неодобрение. Отчасти их можно было понять: старшие, а обе не замужем, и тут младшая решила выскочить за плейбоя, по возрасту больше подходящего… ну да, им. Папа хотел зятя непременно еврея, желательно врача. Мама хотела непременно врача и тоже желательно еврея. Про браки с русскими в семье рассказывали неблагополучные истории. К тому же возраст родителей уже настоятельно напоминал о том, что в семье, состоящей из одних музыкантов, надо иметь собственного врача. И тем не менее, поскольку люди интеллигентные: вечер воскресенья, кружевная скатерть, столовый сервиз, домашняя наливка, сложные закуски. Вежливая беседа, которая всех тяготит. И вот наконец, сочтя момент удачным, претендент набирает побольше воздуха, встает из-за стола и выдает: так мол и так, уважаемые Иосиф Самуилович и Бэлла Марковна, прошу руки вашей дочери. Обещаю любить и все такое.
Мама покрывается пятнами в тон платью и смотрит на папу, имея в виду: ты у нас по обороне, вот и дай отпор врагу, как договаривались. Папа крякает и крутит головой. Вот ведь негодница, эта младшенькая. Сказали же ей, чтоб никакого сватовства, все равно откажем, а она смеется да отмахивается. И теперь изволь неприятное человеку говорить. Как будто он виноват в своих недостатках – и не еврей, и не врач, и не молод, ох, немолод.
Но Анна, безмятежно ковырявшая вилкой заливную рыбу, подготовилась к сватовству лучше всех. Не дав отцу открыть рот, она с видом триумфатора сунула родителям под нос паспорт жениха, который еще накануне велела ему непременно принести (а то забудешь, и тогда все). Он удивился, не понял, что именно – все, но послушался, принес. Мало ли какие у родителей странности. Может, прописку хотят проверить или что штампов о браках-разводах нет. Будущие родственники, надев очки и внимательно изучив первую страницу, синхронно охнули, всплеснули руками, посмотрели друг на друга и уставились на жениха. Выражение лица у них тоже было до смешного одинаковое: одновременно восхищенное изумление и покорность судьбе. Наверное, так дикари смотрели на стеклянные бусы, привезенные коварными миссионерами, понимая, что за это чудо они отдадут все принадлежащие им гектары джунглей и пампасов. Сестры, поджав губы, смотрели в разные стороны, но тоже молчали, подавленные стечением обстоятельств.
Дело в том, что в паспорте жениха было написано – Моцарт. Моцарт Евгений Германович.
Против судьбы не попрешь. Назавтра подали заявление в ЗАГС, а через три месяца сыграли свадьбу.
…Солнце давно ушло из комнаты. За окном тихо сгущались теплые августовские сумерки. Тихон спал, свернувшись пушистым колобком. Ему снился хороший сон про неторопливое солнце и нагретый подоконник и сидящего рядом хозяина. Хозяин гладил шерстку, улыбался и говорил что-то ласковое, приятное.
Евгений Германович сидел на диване, гладил кота, пропуская сквозь пальцы шелковистый мех и улыбался своим воспоминаниям.
Хороший получился разговор, одним словом.
Евгений Германович проснулся в два часа ночи от приступа удушья. Ломило виски, колотилось сердце, горло было как наждачная бумага. Он хотел встать, сходить за водой, но не смог даже сесть в постели. Откинулся на подушку, едва переводя дыхание. Возле головы топтался Тихон, заглядывал в глаза.
– Вот… видишь… Дома будто «горняшка» достала, – прохрипел Евгений Германович и сам испугался своего голоса. – Ничего, Тиша, сейчас… Мы люди бывалые.
«Горняшкой» или «аклимашкой» бывалые альпинисты со снисходительным высокомерием профессионалов называли горную болезнь, от которой, как известно, страдают или дураки, или нахальные новички. Или те, кому горы противопоказаны. Будучи новичком, Евгений Германович отдал ей дань, и больше никогда так не подставлялся, но видел не раз, как от удушья люди падают замертво или теряют самоконтроль. Причины понятны – переутомление, холод и ураганные ветры, обезвоживание, злое горное солнце, резкие перепады температур, когда в течение суток градусник словно сходит с ума, падая от плюс тридцати до минус двадцати.
Именно все это разом в его жизни и произошло за несколько последних дней, и было не до акклиматизации. Вот и накрыло. Даже смешно, что его, «Снежного барса» («Барсик», – дразнила Анна) старой закалки, хватит кондрашка-горняшка прямо в постели. Очень по-стариковски.
– Ну уж нет. В постели помирать не буду, – просипел Евгений Германович. – Из принципа.
– Горизонтальное положение заболевшего недопустимо в любое время суток, – зазвучал в голове спокойный до нудности голос их всегдашнего экспедиционного врача и его старинного друга Эдика Якубовского. – Каждый час ночного времени должен использоваться не для сна, а для спуска, потому что состояние заболевшего к утру всегда заметно ухудшается. Спуск пострадавшего вниз является самым действенным методом лечения. Следует полностью использовать любую возможность самостоятельного передвижения пострадавшего, которое не дает развиваться апатии, безразличию и переохлаждению.
Надо же, они Эдика не особенно и слушали, положено ему – пусть нудит, они все это уже сто раз слышали. А вот поди ж ты, слово в слово вспомнилось, – удивился Евгений Германович и решил спускаться. Спускаться!
Черт возьми, хотя бы с кровати.
И он встал.
То есть сперва сполз вниз, на пол. Тихон тоже спрыгнул, стал тереться, будто помогая. Бодал головой, подталкивал, даже кусать пытался. Не Тихон, а отряд спасателей, усмехнулся хозяин. Посидел на полу. Когда немного отпустило, ползком двинулся к кухне. Очень не хотелось помирать, не выпив стакан воды. Добрался, дотянулся, придерживая рукой готовое выпрыгнуть из груди сердце. Напился. И вдруг вспомнил анекдот из еврейской жизни, которые коллекционировал его тесть, Иосиф Самуилович. Тысячи полторы экземпляров было в коллекции, по два, а то и по три на каждый случай жизни. Вот этот самый: умирает старый еврей, стоят у кровати многочисленные дети. «Сколько денег на вас потрачено, сколько сил, – вздыхает умирающий. – Ничего не жалел, чтобы было кому стакан воды подать. Вот умираю, а пить не хочется».
И отпустило, спасибо незабвенному Иосифу Самуиловичу, выручил. Обратно в спальню шел хоть и по стеночкам, но уже не ползком. Тихон за ним, хвостиком, почти успокоившийся. Первым вспрыгнул на кровать, потоптался, довольный – хозяйка запрещала, но вот где она? Без нее вообще отлично. Подождал, пока, тяжело ворочаясь, устроится хозяин, забрался в уютную щель между подушками, вытянулся длинной колбасой…
– Слушай… – толкнул его в бок Евгений Германович. – Задание тебе на ночь. Хватит сопли на кулак мотать. Раз я не помер ни сегодня, ни в тот раз, значит, надо срочно придумать смысл жизни. Мне. Ну и тебе заодно. Хотя бы на неделю вперед. Понял? Думай. И я думать буду. Все равно не усну, проверено.
И ошибся. Уснул хоть и под утро, тяжелым и вязким, но все-таки сном. Из которого его выдернула Надежда Петровна, немилосердно трясшая за плечо и толкавшая в спину. Взъерошенный кот возмущенно наблюдал за вторжением, отодвинувшись на безопасное расстояние.
– ЕвгеньГерманыч! А ЕвгеньГерманыч! Вы живой, нет? – причитала соседка. – Ах ты, Господи! Просыпайтесь, или мне опять скорую вызвать? Вы выпили, что ли? Или вам плохо? Двенадцать уже, а вы спите и не откликаетесь!
– Живой я, живой, – с трудом разлепив глаза, – пробормотал Евгений Германович. И порадовался, что голос его слушается, не то, что ночью. – Просто ночь не спал, вот и… А вы как сюда?
Спохватившись, он натянул одеяло до подбородка и, кажется, даже покраснел, вспомнив про любимые безразмерные семейные трусы, игравшие роль пижамы. Трусы были в игривых сердечках с глазками и с распростертыми для объятий ручками. Анна подарила и всегда над ними сама же и смеялась.
– Я пришла… Обед вам… А вас нету. То есть вы есть, но я-то подумала… И испугалась. Мало ли, – исчерпывающе объяснила соседка.
– А. Ну да, спасибо. Вы идите, я сам, – Евгений Германович постарался быть вежливым, но убедительным.
Не подействовало. Соседка не изъявила ни малейшего намерения покинуть спальню, пока он не даст ей честное слово, что сейчас, вот немедленно, встанет, умоется и придет на кухню завтракать… то есть обедать. Слово пришлось дать. А значит, пришлось вставать, преодолевая головокружение, тащиться в душ, бриться – все-таки предстоял завтрак с дамой. После контрастного душа Евгений Германович почувствовал себя ну почти бодрячком. Из кухни чудесно пахло яичницей и какой-то выпечкой, и он вдруг понял, что зверски голоден, потому что вчера, съев тощий больничный завтрак, больше ничего и не ел, не хотелось.
Надежда Петровна хлопотала на кухне. На этот раз она была одета просто-таки нарядно – в сарафан чудесной расцветки (синие розы по коричневому фону) и синие хлопчатобумажные носочки в тон. С собой она принесла свежеиспеченные оладьи и миску со сметаной, а на сковороде шипела яичница с колбасой. Хозяин дома едва не захлебнулся слюной, и все отговорки вроде «спасибо я сам, мне ничего не надо» тоже проглотил.
– Вам чай или кофе сделать? – деловито уточнила кулинарная фея, порхая от плиты к столу круглым воздушным шариком.
– Ммм, – согласился на все сразу Евгений Германович.
– Мя-а-ау! – напомнил о себе Тихон, имея в виду колбасу.
Моцарт ел торопливо и от жадности, неверное, некрасиво, помогая себе не ножом, а куском хлеба, но было так вкусно, что он остановиться не мог, и только мычал благодарно и крутил головой. Тихон так же быстро (пока не отобрали) ел из своей миски корм, в который сердобольная Надежда Петровна тайком от хозяев всегда добавляла немножко колбаски или еще чего вредного и вкусного, за что Тихон ее отдельно уважал и любил. А сама Надежда Петровна сидела напротив хозяина, по бабьи подперев пухлую щеку кулаком и жалела. «Бедненькие вы мои», – прямо на лбу у нее было написано «бегущей строкой», но поскольку все были заняты едой, то никто текст не читал.
Но терять время она не собиралась, и когда Евгений Германович, расправившись с яичницей, принялся за оладьи, она решительно перешла к делу.
– Вот что! – это прозвучало так неожиданно, что оба, и кот, и хозяин, на секунду замерли и перестали жевать. – Я этого так не оставлю. И не возражайте!
Сильный пол прижал уши и занялся едой, сочтя возражения в данной ситуации неблагоразумными.
– Раз Анна уехала, и я так понимаю, что надолго, то я за вас теперь отвечаю. Как друг, как соседка. И как старшая по подъезду. Как женщина, наконец! – это прозвучало с вызовом, но оладьи со сметаной и корм с колбасой примиряли аудиторию с излишней категоричностью оратора.
– Я с вами столько лет вместе, и сейчас вас не оставлю, не беспокойтесь. Все приберу, приготовлю, постираю. То есть все, как обычно. Анна то, между нами говоря, всегда была никакой хозяйкой – и пылища везде, и белье не глажено…
– А почему – была? – вдруг насторожился Евгений Германович.
– Была, есть и будет! – отрезала Надежда Петровна, серьезно подготовившаяся к разговору с соседом. – Никакая, и не спорьте. Весь дом на мне и на вас, и Леночку я вынянчила. И вообще!
Последний аргумент прозвучал особенно убедительно, и заступаться за хозяйственные таланты жены Евгений Германович не стал, всякому джентльменству есть разумная граница. Домашние дела юная Анечка сразу после свадьбы с удовольствием передала в полное ведение без ума влюбленного супруга. А тот, поняв, что семейный быт сложнее холостяцкого, внял совету мудрой тещи – нанял домработницу, то есть Надежду Петровну. Она тогда работала маляром, еще сторожем иногда. Ну, и халтуры с девчонками брали, когда подворачивались. Крутилась, как белка в колесе, муж пил, зарплату целиком до дома никогда не доносил. Предложение соседа «помогать по дому» сперва показалось ей смешным и несерьезным, да разве платят деньги за то, что все тетки и так делают, забесплатно? Но Евгений Германович тогда, тридцать лет назад, был чудо как хорош, прямо как артист с обложки журнала «Экран», что она подумала – а чем черт не шутит?
То есть нет, сперва она, конечно, подумала, что деньги лишними не будут, вон на Пашке одежда и обувь будто горят, да еще велосипед просит на день рождения. А потом уже, когда присмотрелась как соседи живут, тогда уж и подумала вот это «чем черт не шутит». Соседи жили, на ее взгляд, странно, не по-людски. Анна вечно на работе с утра до ночи (как же, пойди, проверь), приходит домой с цветами, будто артистка, а сама аккомпаниаторша в балете, тьфу! Дома только отдыхает, телевизор смотрит, книжки читает, с подружками по телефону болтает, на пианино тренькает. А тарелку за собой помыть – избави боже, руки надо беречь. А что им сделается, рукам-то?! Мужа только так погоняла – подай-принеси-купи-сделай. А он и рад стараться, бегает, как собачонка, хвостом виляет, со стороны смотреть противно. Мужик такой видный, непьющий, зарабатывает на своем заводе деньжищи, машину купил, каждый год в Сочи ездят, да не дикарем, а в санаторий по путевкам. Ему бы жену хорошую, под стать, чтоб хозяйственная, уважительная, не шлондра какая.
Было время, когда тайная Надеждина мечта была на волосок от исполнения. Она тогда как раз с мужем развелась, надоел до печенок, алкаш проклятый. А Анна дочь родила, Ленку. Чуть ли не сразу ссориться они с мужем начали, все больше из-за ребенка. Ленка-то с младенчества крикливая была, точно знала, что певицей будет, вот стразу голос-то и разрабатывала, орала с утра до ночи, да и по ночам тоже. Анна ходила по дому непричесанная и в халате, злилась, на всех орала не хуже Ленки, даже к родителям пару раз убегала, но мать с отцом ее быстро домой возвращали. Полгода так, бедная-несчастная, дома посидела и на работу запросилась. Евгений Германович упал в ноги: Надежда, говорит, Петровна, выручайте! Вся жизнь от вас зависит! Вспоминая этот разговор, Надежда Петровна до сих пор волновалась и все переживала заново. Дочку, говорит, я только вам доверить могу. Вот тогда, точно, она про черта и подумала, когда ради их Ленки со стройки уволилась. Ну теперь то уж должен он понять, какая жена ему нужна: вот эта кошка рыжая, которая вечно шляется непонятно где, или приличная женщина, которая и за ребенком доследит, и дом в порядке будет содержать. А мужика будет всегда за хозяина дома считать, что сказал – делать, если он того стоит, конечно. А не помыкать им, как эта его Анечка.
Ленку она до садика дорастила, все, как положено. В бригаду не вернулась уже, устроилась нянечкой в тот же садик, чтоб догляд за ребенком был. А уж потом ее Евгений Германович на работу к себе устроил, лаборанткой. Рай земной, а не работа: чисто, не хлопотно, народ вокруг ученый, вежливый, не то что прорабы да каменщики на стройке. И ни сквозняков тебе, ведер с краской, ни матюков, избави боже. Переход из маляров и нянечек в лаборантки Надежда Петровна восприняла как честно заслуженный карьерный взлет, а заодно еще больше Евгения Германовича зауважала. Как не уважать, если в заводском НИИ у него под началом едва ли не полсотни человек народа, и все к нему с почтением, а он им царь, бог и воинский начальник. И делами такими занимаются, что простой человек и закорючки в их бумагах и чертежах не разберет, а заграницу, даже в Болгарию, его не отпускают, потому что работа секретная. Она даже гордиться стала, что вот, мол, с каким человеком, можно сказать, живу.
Так вот тридцать с лишним лет и пролетело. И всё осталось, как было, все при своих. Анна при музыке, Евгений Германович при Анне, она, Надежда – при хозяйстве, сбоку-припеку. Лена закончила музыкальное училище, консерваторию, а потом, к ужасу отца и к радости матери, уехала сперва в Москву, а потом и вовсе в Германию. Поет там в каком-то городишке в оперном театре (у них, говорят, так уж заведено, чтоб в каждом городишке свой оперный театр был, любят они, видно, это дело). Ну по Италиям правда ездит на гастроли, и по телевизору ее один раз показывали. В газете еще про Ленку писали, Евгений Германович показывал, хвастался. Замуж там вышла за какого-то мужичка, он как ее делами занимается, при своей жене вроде директора, хотя что это за работа, непонятно. Наверняка дармоед, вроде ее, Надеждиного бывшего. Детей Ленка рожать не хочет, говорит, только-только карьера началась. Ага, в сорок захочет родить, а фигушки. Домой носа не кажет. Мать к ней ездит, и не по разу в год. А Евгений Германович не хочет, скучно ему там, в этих городишках с оперными театрами, ему все горы подавай. Зараза, короче, Ленка выросла, в мать.
…Обо всем этом Надежда Петровна напоминать, конечно, не стала. Зачем? И так все понятно. Она не чужой человек и обязана позаботиться. Вот она и заботится, а кто, кроме нее?
– Вы же на работу по вторникам ходите. И по субботам на свои собрания по альпинизму вашему, так? А сейчас вообще никуда не ходите, потому что лето, так?
– Так, – покивал Евгений Германович, ожидая продолжения.
– Вот я буду днем приносить вам обед. После обеда мы будем гулять.
– После сытного обеда полагается поспать, – растерявшись от такого напора, не смешно пошутил Евгений Германович.
– Вы после обеда не спите, я же знаю. Если хотите, будем гулять до обеда, – не стала спорить соседка.
– Да мне, собственно…
– Тогда после, мне так удобнее, – подвела итог Надежда Петровна. – Я вам буду список составлять, что купить. Если много чего будет или тяжелое, может вместе на машине съездить, вместе даже лучше, – тут она вдруг замолчала и щеки ее порозовели. – Пока Аня не приедет. Вы один, и я одна. Шевелиться надо. И вам не скучно, и мне веселее.
Евгений Германович на секунду задумался, внимательно посмотрел на соседку и спросил:
– Жить станет лучше, жить станет веселее… Надежда Петровна, вы письмо у меня в комнате не находили? Такой листочек небольшой, вчетверо свернутый?
– Нет! – покосившись на едва отвалившегося от миски Тихона, открестилась та. – Важное, что ли, письмо? Может, вы выбросили, да забыли? А я, когда ведро выносила, не смотрела, что там. Привычки такой не имею.
– Избави Боже от такой привычки, – согласился Евгений Германович. – Что ж, по рукам! Гулять так гулять, как говорится. Начнем с завтрашнего дня.
Надежда Петровна расцвела счастливой улыбкой и принялась собирать посуду со стола.
Ближе к вечеру Евгений Германович готов был признать, что идея совместных прогулок была не так уж и бессмысленна. Длинный душный августовский день тянулся, как мед, и был так же приторно хорош, не к чему придраться. Суббота, лето, теплынь. Живи, да радуйся, а тошно. И заняться нечем. Вот если бы Аня была дома, она бы еще с утра его куда-то утащила: на прогулку по городу, в лес за грибами, в парк кормить уток, в магазин выбирать новое платье, обедать в ресторан, к родне просто так, без повода. Вечером они непременно пошли бы в театр, в филармонию или в гости – как ему надоели эти театры, гости и особенно филармония! Как он мечтал посидеть вечером дома у телевизора или с книгой, а не тащиться на очередное мероприятие в противном костюме с ненавистным галстуком. Кстати, интересно, сохранила ли история имя негодяя, который изобрел эту удавку, испортившую жизнь многим поколениям мужчин? Анна смеялась и говорила – вот исполнится тебе сто лет, тогда куплю тебе фланелевую пижаму и отстану, а сейчас одевайся и пошли.
Бойтесь желания своих, ибо они исполняются.
Так он же и не хотел, честное слово, не хотел! Так просто, ворчал для порядка. На самом деле ему очень нравилось, что жена вечно создает вокруг себя энергетические завихрения, в которые втягивает окружающих, и его в первую очередь. Когда они несколько лет назад были в Непале, там им один столетний высохший до полной невесомости, но бодрый дедок рассказал, что у каждого человека имеется девятнадцать энергетических центров, именуемых «вихрями». Семь главных и двенадцать второстепенных, и все они вращаются с большой скоростью. Евгений потом смеялся, что у Анны вихрей не девятнадцать, а тридцать восемь, и крутятся они с явным превышением скорости. Смеялся и восхищался одновременно. В этом смысле они с женой были похожи, но у него было в жизни три главных вещи – работа, семья и горы, и все его вихри послушными потоками текли в заданных направлениях. У жены этих направлений было неисчислимое множество, ее вихри сталкивались, меняли скорость вращения, мощность и заряд, и никогда нельзя было угадать, куда все это направится и чем закончится для окружающих. Ему казалось, что в ярко-рыжих Аниных волосах иногда вспыхивают самые настоящие электрические искры.
Она очень выручила его два года назад, когда ему пришлось уволиться с завода. Очередное новое руководство, не спрашивая, торжественно проводило на заслуженный отдых. Он старательно делал вид, что ничего страшного, что пенсионеры тоже как-то живут на свете. Правда, как именно, и главное – зачем он не очень отчетливо себе представлял. Тогда именно жена, используя свои бесчисленные знакомства, устроила так, что его пригласили в политех – вести секцию скалолазания, и вскоре руководство учебного заведения страшно гордилось тем, что будущие инженеры карабкаются по стене под руководством мастера спорта по альпинизму и судьи республиканской категории по скалолазанию.
Анна закружила его, завертела, не оставила свободной минуты, на какое-то время подключила к своему аккумулятору. И он выжил.
Сейчас он опять должен был ответить себе на вопрос – зачем. Зачем вставать утром, зачем придумывать себе занятия на длинный пустой день, зачем выходить на улицу или включать телевизор, зачем ложиться спать в ожидании нового, такого же бесполезного и бессмысленного дня? Наверное, если бы он мог ревновать к тому, с кем Анна сейчас, ему было бы легче. Собрать злость в кулак, сосредоточиться на ненавистном объекте и вынашивать планы мести – наверное, это отвлекает…
Смешно. Смешно и странно ненавидеть человека, которого никогда не видел. Возможно, он человек редких душевных качеств, незаурядного ума и обаяния. Скорее всего, так и есть, Анна никогда не влюбилась бы в пустышку. Наверное, он ближе ей по возрасту. Он еврей и увез ее туда, куда она всю жизнь стремилась. Но самое главное, что это было ее решением. Все решения она всегда принимала сама. Впрочем, как и он сам. И с этим ничего нельзя поделать. Один человек не должен приносить себя, свои мечты и планы в жертву другому. Наверное, не должен… Ведь и он сам никогда не обещал Анне отказаться от гор, как она ни умоляла. Когда по нелепой случайности в альплагере Безенги погибли двое его товарищей, Анна и плакала, и разводом грозила, но он все равно на следующее лето был там. Теперь настала ее очередь не обращать внимания на то, что близкий человек умирает от страха и ожидания.
Все правильно. Но внутри все болит и ноет, и что с этим делать – непонятно.
Намотав очередной круг по комнате (Тихон уже давно устал считать и задремал под шорох шагов хозяина), Евгений Германович вдруг подскочил к пианино и, поставив портрет жены, как положено (кто его роняет постоянно, черт возьми?!), громко и недовольно спросил, будто продолжая разговор:
– И как ты себе это представляешь?!
Кот подскочил, убедился, что спрашивают не его, и опять уронил голову на диван.
– Я сильный, да. И ты уверена, что я справлюсь. Пока ты там со своей мечтой разбираешься. Получил фашист гранату, называется. Письмо в нашем случае. Отлично. Еще бы оставила инструкцию, что и как. Пошагово. Нет? А что так? Ты же всегда все знала, что и как делать. Может, поискать?
Он демонстративно открыл крышку пианино, со злостью провел кулаком слева направо, клавиши басовито охнули, взвизгнули тоненько, обиженно замолчали. Тихон опять подскочил и вытаращил перепуганные круглые глаза.
Жена смотрела на него, улыбалась нежно и беззащитно, за эту улыбку он всегда готов был продать душу. Евгений Германович немедленно устыдился своей вспышки – мужик, а орет, как баба, негоже.
– То есть я хотел спросить… Как ты там устроилась? Нормально? Погода тоже ничего? Ну да, там холодно и не бывает. Да… Ты мне напиши потом, что ли. Через месяц или когда захочешь. Нет, я не буду ждать. Я просто так сказал.
Странно, но стало полегче. Евгений Германович отправился на кухню ставить чайник. Телевизор, обрадованный вниманием, радостно понес чепуху:
– Всенародно избранному президенту вживляют нанокомпьютер. У всех избирателей есть смартфоны, и они в режиме он-лайн голосуют за каждое принятое президентом решение. Если решение три раза не принято большинством избирателей, то компьютер дает команду, и президент взрывается. Мне кажется, нам не помешало бы…
– …немного мозгов, – проворчал Евгений Германович и переключил канал.
– Попробуй новый гель для душа с ягодами и шоколадом! Не ешь его! Открой его! Не ешь его! Нанеси его! Не ешь его! – заорал телевизор.
Евгений Германович послушал, пока кипит чайник, поудивлялся креативности товарищей из телевизора. Заварил чай, крепкий, с мятой и лимоном, сахара пять ложек, Аня всегда ругалась и грозила ему неминуемым диабетом. Всю жизнь пью – и где он?
Поставил чашку на стол. Рядом водрузил кошачью миску, Тихон удивился.