Марина Порошина
Пуанты для дождя
– Катюша, во-первых, поговорить с вами – это исключительно наше с Ларисой Борисовной решение, Петя здесь не при чем…
– Ах, вот вы о чем… Мне следовало догадаться, – кивнула сама себе Катя.
– Пожалуйста, выслушайте нас, – заторопился Моцарт.
– Зачем? Хотите, я сама все скажу? «Петя переживает, а мы переживаем за Петю». Еще «милые бранятся – только тешатся». Еще – «вы обязательно помиритесь, вот мы в ваши годы…» И еще – «вы должны его хотя бы выслушать». Это все?
– Все, – опешив, подтвердил Моцарт. Именно это он и собирался сказать и теперь не знал, как быть.
– Хорошо, считайте, что вы все это мне сказали, – Катя говорила совершенно спокойно. – Вы же не думали, что я стану перед вами отчитываться и объяснять, что, почему и как?
– Катюша, подождите, – заторопилась Лариса Борисовна, умоляюще глядя на девушку. – Вы правы, мы не должны вмешиваться, и вы не обязаны нам отчетом, все совершенно верно. Но понимаете, Петя – мой крестный. Он сын моей подруги. Я учила его с пяти лет. Он мой ребенок, понимаете? И сейчас ему очень плохо. Если вашему близкому человеку плохо, вы же попытаетесь как-то ему помочь?
– А как вы можете помочь? – Катя не отворачивалась, смотрела прямо в глаза, и от ее спокойного взгляда Ларисе Борисовне еще более становилось не по себе.
– Может быть, если вы могли бы нам назвать причину… Причину вашей ссоры… Возможно, мы… то есть Петя… смогли бы что-то исправить.
– Мы не ссорились, – подтвердила Катя первоначальную версию. – Просто я так решила.
– Почему? Пожалуйста, скажите, почему? – взмолилась Лариса Борисовна. – Неизвестность убивает. Лучше самая тяжелая, но ясность. Ведь у вас же все было хорошо. И Петя никогда не смог бы вас обидеть, я уверена.
– При чем здесь все это? – Катя смотрела холодно, серьезно, как бы ожидая, что они прояснят свою позицию, до сих пор ей непонятную, и оставят, наконец, ее в покое.
– Но ведь вы же его любите… любили… Возможно, какое-то недоразумение… – Лариса Борисовна смотрела беспомощно, эта девочка, с ее холодным спокойствием, была ей совершенно непонятна.
Катя усмехнулась и промолчала. Достала из кармана перчатки и стала их натягивать. Моцарт понял, что сейчас она откроет дверь и уйдет, и даже подвезти себя до дома не позволит, и вся их (его!) дурацкая затея пойдет прахом. И он опять решил пожертвовать фигурой, причем своей собственной.
– Катя, вы знаете, несколько месяцев назад от меня ушла жена. Уехала с любовником в другую страну.
Как и ожидалось, сообщение произвело эффект. Катя забыла про вторую перчатку и посмотрела на Моцарта с новым выражением. И вы вот так спокойно в этом признаетесь – читалось в ее взгляде (помнится, Петя тоже сказал, что стыдно быть брошенным – как одинаково они мыслят!). И еще – неужели у таких стариков, как вы, бывают в жизни такие же, как у нас, ситуации?
– Она просто уехала, как будто в отпуск. А потом написала мне письмо. И вот это было больнее всего – в спину, неожиданно, без объяснения. Я хотел отравиться. Не получилось.
Катины глаза распахнулись, теперь в них был неподдельный интерес и, пожалуй, испуг. Моцарт попал в цель. Фигура была пожертвована не зря.
– Вы же не хотите, чтобы Петя… Вы никогда себе не простите. Почему вы не можете ему сказать все, как есть? Или вы, как моя супруга, боитесь разговора с человеком, которого предали? Всего лишь разговора, Катя, речь только об этом.
– Ну хорошо, я скажу, – отвернувшись к окну, пробормотала Катя. – Я скажу вам, а вы, если хотите, передайте ему. Вы правы, да, я не могу сказать ему это в глаза. Вы сейчас были на спектакле? Вы видели меня на сцене? Ведь нет же, правда? Все лебеди одинаковые, к тому же я танцую ближе к заднику. Это называется кордебалет, вы же знаете? А потом идут солисты характерного танца, вторые солисты, первые солисты и примы. Так вот, мой потолок – солистка характерного танца. Через двадцать лет балетного стажа я смогу выйти на пенсию. Мне будет тридцать восемь лет. И на этом все. Преподавание мне не светит, только если детский танцевальный кружок, но и то поздно начинать. Мы все, балетные, об этом думаем. Вот… Когда я встретила Петю, он мне очень понравился. Потом я узнала, что он талантливый пианист. Очень талантливый, вы сами знаете. Что у него большое будущее – учеба в Москве, стажировки, заграничные гастроли. Я подумала, что такой муж, как он, позволит мне прожить жизнь такую, как будто я – прима. Этуаль.
Катя замолчала.
– Так вы не любите Петю? – еле слышно спросила Лариса Борисовна.
– Любовь… – Катя пожала худенькими плечиками. – Это мужчины могут позволить себе любить девочек из кордебалета. А женщины любят солистов. По жизни солистов, понимаете? Это естественный отбор. Откуда я знаю, за что я его люблю – за него самого, за его талант или…
– Или за ту жизнь, которую он мог бы вам дать, – продолжил Моцарт. – Но недавно вы узнали, что он болен. И что его карьера исполнителя под угрозой. Петя верит в возможность выздоровления, а вы не можете так рисковать. Я прав?
– Ну и что же? – Катя упрямо вскинула подбородок, но в глазах уже стояли подступающие слезы.
– Господи, девочка, разве так можно? – прошептала Лариса Борисовна. – Ведь это же не по-людски…
– А полюбить водителя маршрутки умереть в нищете – это по-людски? У меня отец – строитель, мама – воспитатель в садике. Я наелась нищеты, понимаете?!
Она все-таки не удержалась и заплакала, эта девочка, Дюймовочка, воображавшая себя Снежной королевой. И Моцарт, еще секунду назад собиравшийся наговорить ей колкостей и молча отвезти домой, понял, что не имеет права судить. Она еще ребенок, ничего не видевший, кроме балетного класса и далекого от авансцены пыльного задника, ребенок, придумавший себе и принца, и сказочное будущее в волшебной стране. Как умела, так и придумала.
– Катя, послушайте меня… – начал он, подбирая слова. – Вы знаете, зачем Петя хотел с вами увидеться? Не только поговорить, нет. Он хотел, чтобы вы послушали музыку, которую он написал для вас. Она называется «Пуанты для дождя». Я мало что смыслю в музыке, но там потрясающая мелодия. Мне кажется, Петя будет сочинять гениальную музыку. Ведь все самое хорошее мужчины делают во имя любви. А Петя вас любит.
Он замолчал. Катя и Лариса Борисовна смотрели на него с одинаковым выражением на лицах – недоверие боролось с желанием поверить. Этот восхитительный коктейль опьянил Моцарта и закончил он просто, сдержанно, но вдохновенно (Con espressione):
– Впрочем, решать вам, Катя. Я уверен, что Петя справится, он сильный. Множество гениальных произведений родились как раз от несчастной любви. Он будет писать музыку независимо от того, с ним вы или отвернулись от него. Поедемте, я отвезу вас домой.
Они ехали молча, каждый в свое окно рассматривая ночной заснеженный город, при свете фонарей казавшийся сказочной декорацией, выстроенной для будущего спектакля. В сквере возле театра на чугунные личные фонари были надеты огромные абажуры из оранжевой ткани с кистями, чудесная придумка местного художника, и это делало все еще более нереальным, выдуманным. «Действующие лица и исполнители», – повторял про себя фразу из театральной программки Евгений Германович, уставший от этого разговора так, как уставал в молодости, добравшись в полном снаряжении до очередного лагеря. «Действующие лица и исполнители…» Странно, он полагал, что будет доживать в тоске, одиночестве и бессобытийности, а теперь вокруг него такая круговерть: музыка, глупые влюбленные дети, коты, тоже очевидно влюбленные, Надежда Петровна, незаметно ставшая почти членом семьи и вот – Лариса Борисовна… Он ведь ради нее все это затеял, а не ради Пети. Хотя и ради Пети, конечно, тоже, Петя ведь теперь из списка людей и котов, за которых он, Моцарт, отвечает.
Выйдя из машины, Катя остановилась и вдруг сказала:
– «Пуанты для дождя»? Это же глупо… Невозможно танцевать в дождь на пуантах. Или… Или в этом все и дело?
Моцарт вернулся домой уставший, но страшно довольный собой. Они сделали все, как надо. И девочка поняла все правильно: и про дождь, и про пуанты, и про то, что невозможное всегда возможно. Особенно в молодости.
Тихон сидел под дверью. Моцарту не обрадовался, на плечи не вскарабкался, посмотрел искоса, снизу вверх, и все. Это вопиющее нарушение традиций вернуло Евгения Германовича с розовых небес на грешную землю.
– Черт побери… – пробормотал он. – И ты туда же. Сговорились все. Что я вам – Дед Мороз, что ли? Фея Золушкина?
Тихон совершенно не по-кошачьи всхлипнул и протяжно замяукал. Этого Моцарт вынести не мог. Еще раз помянув черта, он опустился перед Тихоном на корточки и торжественно дал честное слово, что пойдет на преступление ради его кошачьей любви, что он немедленно вызовет Надежу Петровну и Марусю сюда, в штаб-квартиру, и они устроят военный совет, и будут обороняться до последнего патрона, но своих не выдадут. А Маруся – она уже своя, потому что слишком много времени прошло. Так и не сняв ботинок, с которых натекла уже довольно приличная лужа, Евгений Германович достал телефон и начал набирать номер Надежды Петровны, совершенно позабыв о том, что время было неприлично поздним для звонков.
Но телефон вдруг ожил сам, тревожно замигал экраном и разразился мелодией, оглушительно громкой в тишине пустой квартиры. Звонила Лариса Борисовна: отец полчаса назад умер у нее на руках.
Евгений Германович, как был, не переодеваясь, немедленно поехал в больницу, потом отвез Ларису Борисовну домой. Остался у нее ночевать, поскольку время было уже за полночь, и он побоялся оставить ее одну. Нет, Лариса не рыдала и не заламывала руки. Она просто обессилела, погасла, как свеча, которая из последних сил горела теплым желтым пламенем, чтобы согревать того, кто в этом нуждался. Она выпила таблетки и уснула. Он долго смотрел беззвучный телевизор, потом тоже задремал, сидя в кресле.
В воскресенье с утра они объездили на машине все положенные «инстанции»: больницу, морг, похоронное бюро, кладбище, церковь, кафе, в котором пройдет поминальный обед. Так получилось, что кроме Моцарта, помогать было некому: единственный племянник Ларисы Борисовны работал на Севере, его жена сидела с двумя маленькими детьми, а помощь была нужна. Он кормил Ларису (она равнодушно ела), предлагал лекарства (она, не спрашивая, соглашалась), обзванивал тех, кого надо было пригласить на похороны, а таких вдруг оказалось неожиданно много. В хлопотах прошли воскресенье и понедельник, похороны были назначены на среду.
Евгений Германович заезжал домой несколько раз, чтобы переодеться и взять необходимые вещи. Он не обращал внимания на Тихона, который по-прежнему жил в прихожей, чутко прислушиваясь к каждому шороху на лестничной площадке. Шерсть его потускнела и висела сосульками. Он сильно похудел, потому что ни разу за два дня не ел, только пил, опрометью кидаясь на кухню и через секунду возвращаясь обратно. Кажется, он не сомневался, что Маруся вернется, надо просто подождать и не пропустить этот момент, чтобы встретить. Хозяина он тоже не замечал, Евгений Германович и Тихон будто стали прозрачными друг для друга. Тем неожиданнее для Моцарта было в понедельник вечером увидеть Тихона совершенно прозревшим, опять вернувшим хозяину свое благосклонное внимание и одарившим его приветственным мяуканьем. Поневоле заинтересовавшись такими переменами, Моцарт прошел за котом в гостиную и увидел там царственно восседающую в кресле, разрумянившуюся и страшно довольную собой Надежду Петровну.
Тихон вспрыгнул на подлокотник, сунулся мордой в полотенце, которое Надежда Петровна держала на руках, что-то спросил по-кошачьи. Из полотенца ему ответили нежным голоском. И тогда в ответ на вопросительный взгляд Моцарта Надежда Петровна жестом фокусника развернула полотенце и оттуда показалась… нет, не Маруся. А странное существо бело-розового цвета, больше похожее на очень крупную крысу. У крысы была слипшаяся белая шерсть, сквозь которую просвечивала розовая кожа, и длинный голый хвост, тоже розовый и тоже в клочках белой шерсти. Шерсть была не просто мокрая, было похоже, что перед мытьем крыса уснула в шкафу, и там ее поела моль: на теле оставались островки совершенно голые и еще более интенсивно розового цвета. В сочетании с розовыми голыми ушами зверь производил отвратительное впечатление.
– Это… что? – спросил Евгений Германович. – Откуда вы это взяли?
Надежда Петровна и Тихон улыбались, забавляясь его недоумением и не спешили давать объяснения. Наконец крыса потянулась и выбралась из полотенца. Моцарт на всякий случай сделал шаг назад, во-первых, противно, а во-вторых, вдруг крыса кинется? Бело-розовая дрянь и в самом деле спрыгнула с колен Надежды Петровны и направилась в его сторону. Лапы были длинные, не крысиные, но от этого зверь не стал краше. Но прежде чем Моцарт успел открыть рот, чтоб грозно вопросить – какого черта?! – крыла нежно мяукнула и потерлась об его ногу, подняв верх узкую лишайную мордочку с розовым носом. На Моцарта смотрели два смеющихся (он голову бы дал на отсечение, что это именно так) глаза, один – ярко-голубой, второй – зеленый.
– Маруся?! – изумился Евгений Германович, плюхнулся на диван и озвучил-таки свою реплику. – Какого черта?!
– Да не бойся, не заразная она! – засмеялась Надежда Петровна. – Я ее только что с шампунем вымыла, сушила как раз.
– А почему она такая облезлая?!
– Тихону нравится!
– Мря-у, – подтвердил Тихон.
– Надя, объясни, пожалуйста! – взмолился Евгений Германович.
– Ты со своими похоронами и забыл совсем про нас, – Надежа Петровна была жизнерадостна и смотрела искоса, кокетливо.
– Так надо же помочь, больше некому. Сегодня она к племяннице уехала ночевать, вот я и… – непонятно объяснил Моцарт, не желавший ничего объяснять, но признававший укор справедливым. – А приходила хозяйка? Что ты ей сказала? И что вы все улыбаетесь, я не понимаю?!
– А праздник у нас! – объявила Надежда Петровна. – У них вон – день всех влюбленных, а у меня…
– А у тебя что? – никак не мог догадаться Моцарт.
– А у меня новая жизнь начинается! – объявила Надежда Петровна и даже встала для обозначения важности момента.
В застиранном халатике и ношенных тапках, взлохмаченная, с мокрым полотенцем в руке она выглядела королевой: не щуках румянец, глаза сияют, как у Маруси, подбородок гордо поднят вверх, свободная рука уперта в бок. Моцарт аж засмотрелся. Выждав артистичную паузу, Надежда Петровна удовлетворенно кивнула и по-хозяйски произнесла:
– На кухню пойдем, там у меня готово все.
На кухне и впрямь было все готово: на столе вокруг бутылки шампанского громоздились салатницы с оливье, селедкой под шубой и чем-то желтым, неизвестным, но очень аппетитным. Стол был подвинут впритык к подоконнику, на подоконнике стояли две десертных тарелки с кошачьим паштетом
– Прошу! – царственным жестом пригласила Надежда Петровна, и Моцарт никак не мог понять причину такой резкой перемены, случившейся с ней к тому же совершенно внезапно – не возвращение же Маруси тому причиной.
Коты не заставили себя просить, синхронным прыжком взлетели на подоконник и принялись уничтожать паштет.
– Кушайте, зайки, у меня еще есть, – умилилась Надежда Петровна.
– Надюш, а можно я тоже сперва поем? – жалобным голосом попросил Моцарт. – Я сегодня только завтракал, я даже их паштет готов съесть, честное слово, а у тебя тут все так вкусно!
– Ешь, – разрешила королева своему нетерпеливому подданному. – Пока ешь, я тебе все расскажу, а потом уж выпьем. И за них, и за меня.
Евгений Германович принялся за салаты, собрав в кулак все свои хорошие манеры, и все равно казался себе похожим на обжиравшегося на окне Тихона.
– Так вот. Звонит сегодня эта стерва… – голос рассказчицы звучал эпично, как «в некотором царстве, в некотором государстве». – Я ей и говорю: приходите, голубушка, если уж вам так хочется, забирайте.
– М-м-м? – проявил интерес Евгений Германович, орудуя вилкой, которую он с удовольствием заменил бы на ложку, но есть селедку под шубой ложкой в присутствии дамы было все же неловко.
– Она пришла, значит. Маруся еле ходит, на глазах помирает, облезлая, вся в лишаях, шесть слиплась. На хозяйку свою бывшую и не посмотрела, аж отвернулась – ну это-то она по Тише убивалась. Вот, говорю, хотите – берите. Но она заразная и весь ваш питомник вам перепортит. Вот и справка, говорю, от ветеринара. Она справку-то как увидела, аж вся перекосилась, да как давай орать! – Надежда Петровна даже зажмурилась от удовольствия, вспоминая эту сцену.
– И что? – Моцарт смог перестать жевать на минуту, так был заинтригован.
– А что? Поорала, судом погрозилась, что мы ее кошку угробили, плюнула и ушла. Все, наша теперь Маруся. Не докажет она ни-че-го. Я с адвокатом советовалась. Да вы зайки мои!
Зайки, наевшиеся от пуза, сползли с подоконника и подошли к ней с двух сторон – тереться об ноги и благодарить. Получивший передышку Евгений Германович расправился, наконец, с селедкой под шубой, выпил два стакана морса и смог перевести дух. Перевел и тут же приступил к расспросам более детальным. Надежда Петровна с удовольствием пересказала события еще раз. История вскрылась занимательная.
В пятницу днем, когда Надежа Петровна вернулась домой, злая, как фурия, волоча под мышкой Марусю и ее приданое, Пашка был дома. После того, как в прошлый раз сын дал ей умный и полезный совет, Надежда Петровна прониклась к нему уважением. Уважение подкрепилось еще и тем, что последние несколько месяцев Павел регулярно ходил на работу, вдруг стал без напоминаний платить коммуналку и покупать продукты, а пить перестал вовсе, только если пиво. Она выложила сыну все, как есть: кошку отдавать нет никакой возможности, а хозяйка грозится судом и кричит, что ее кошка стоит миллион, вот дура. Павел выслушал, подумал. И весомо так, по-мужски, сказал:
– Успокойся, мать. Придумаем что-нибудь для вашей кошки. Мы своих не выдаем.
Надежда Петровна едва не прослезилась от гордости за сына – мужик в доме, а она и не заметила. Точно, дура. Вечером в воскресенье он привел какую-то тетку, внешности вполне обыкновенной: серые глаза, русые волосы, щекастая (но зато с ямочками), кругленькая такая, невысокая, какая-то мягкая вся, на булочку похожая. Хотя может, потому кругленькая, что беременная, месяцев семь, прикинула на глаз Надежа Петровна. Павел объяснил, что Саша – ветеринарный врач. Пусть она Марусю посмотрит и даст им совет.
Александра взяла кошку в руки, ловко и аккуратно осмотрела, что-то ласково приговаривая, присвистнула и осторожно поставила на пол, как драгоценную статуэтку. Мать и сын посмотрели на нее с удивлением.
– Не повезло вам, – вздохнула Саша. – кошка эта, конечно, стоит не миллион, но тысяч двести точно.
Слушатели потеряли дар речи и вытаращились на Марусю так, будто у нее отросли рога или крылья.
– Если я не ошибаюсь, это порода као-мани. Раньше их держали только короли Тайланда и считали, что эта кошка притягивает удачу, богатство и долголетие в дом. И сейчас это очень редкая порода, в России их единицы, да и в мире не много. Я вообще не слышала, что у нас в Екатеринбурге као-мани есть.
– Санечка, а может, вы ошибаетесь? – жалобно спросила Надежда Петровна, убитая ее эрудицией.
– Нет, у вашей кошки все прямо по стандарту, и глаза совершенно особенные. Их еще называли кошками с алмазными глазами.
– А что разноцветные они у нее? Может, бракованная она? – искал варианты Павел.
– Нет, это часто бывает. На цену не влияет. Эти кошки даже в соревнованиях редко участвуют, им не с кем соревноваться, их просто показывают. Я вам больше скажу: она у вас еще и глухая, это недостаток породы, который часто встречается. И даже это на стоимости кошки не сказывается.
– Так она же все слышит! – не поверила Надежда Петровна. – И музыку любит! Германыч как играть, так она шасть на пианино и сидит, слушает!
– Она вибрацию ощущает, – пояснила Александра. – И за руками следит. Впрочем, Бетховен тоже сочинял музыку, потеряв слух. Может, Маруся у вас – кошачий Бетховен.
Она улыбнулась, на щеках образовались ямочки, Пашка глянул на нее и тоже заулыбался.
– Ага, Моцарт у нас уже есть. Нам только вот этого вот… как его… не хватало, – расстроилась Надежда Петровна.
– Саш, так что, ничего сделать нельзя? – пришел в себя Павел.
– Не знаю… Я уверена, что та женщина заплатила за кошку большие деньги, купила ее для разведения, рассчитывала заработать…
– Так отдавать, что ли? – едва не плакала Надежа Петровна, прижимая к себе кошку и отчаянно жалея глухую брошенную сиротинку, на которой злые люди собираются зарабатывать деньги. – Следила бы за своим добром, ворона! Может, ее вообще бы собаки порвали или машина переехала… А теперь отдать?!
– Давайте я подумаю. И вечером позвоню, – пообещала Александра, и Павел отправился провожать ее домой.
…Рассказчица взяла паузу и глотнула морса, как делают докладчики. Моцарт, забыв о еде, весь превратился в одно большое заинтересованное ухо. Коты нежились на полу в обнимку, дремали под журчание рассказа, как под звук водопада.
– Дальше-то что? – не выдержал Моцарт.
А дальше стало еще интереснее. Перед назначенной на понедельник встречей Павел опять привез Сашу. Надежда Петровна встретила гостью, как самого дорого родственника: теперь ей вдвойне не хотелось отдавать «бедную несчастную кису» какой-то наверняка злой и жадной тетке. И Саша принялась за дело. Она местами выбрила кошке шерсть, в нескольких местах намазала какой-то мазью, отчего оголенные участки кожи покраснели. Набрызгала на шерсть какой-то воды и высушила феном, шерсть на глазах слиплась и приобрела неопрятный вид. Маруся немедленно принялась чесаться, и вид стал у нее совершенно несчастный и больной. Саша сказала не волноваться: мазь безвредная, на шерсти – сахарный сироп. Зато кошка теперь похожа на лишайную, и если у той дамы свой питомник, то она не рискнет забирать кошку в таком состоянии. При первой возможности Марусю надо будет хорошенько вымыть, и все пройдет. Шерсть на оголенных местах отрастет, правда, выставки Марусе в ближайшее время не светят с таким макияжем. Да и вообще, если у нас все выгорит, то као-мани придется перейти на нелегальное положение. Это «у нас» так умилило Надежду Петровну, что она едва не расцеловала врачиху, подумав, что вовсе она и не незаметная, а ужасно обаятельная, симпатичная, добрая и сопереживательная.
Поколебавшись, Александра вручила Павлу «тяжелую артиллерию» – справку о стерилизации кошки, потому что стерилизованная кошка не имеет смысла для питомника. Сказала, что сделала ее на работе, и справку можно показать, как последний аргумент, но обязательно забрать обратно. Павел поклялся, что ни в коем случае не подведет и только из его рук! Оставаться и ждать визита хозяйки Саша отказалась, сказав, что ей нельзя волноваться, а сцена может быть бурной, но чтобы ей потом сразу позвонили, потому что она все равно будет волноваться. Павел повез ее домой, а Надежда Петровна с Марусей остались ждать. Маруся выглядела все хуже, и если бы Надежда Петровна не знала про сироп, она бы решила, что кошке осталось жить считанные дни.
Хозяйка про сироп не знала. Поэтому, едва увидев свою потеряшку, она сперва потеряла заодно и дар речи, а потом разразилась разными словами, которых Надежда Петровна, вращаясь по преимуществу в интеллигентных кругах, не слышала уже давненько. Но она держалась молодцом, изображала из себя туповатую пенсионерку, да смерти напуганную угрозами и объявленной стоимостью найденного во дворе имущества, ныне сплошь покрытого лишаями. Прибывший на подмогу Павел с минуту послушал перепалку и сделал ход конем: сгреб отчаянно чешущуюся кошку в охапку и попытался сунуть в руки хозяйке, присовокупив – забирайте вашу дрянь шелудивую, она мне самому до смерти надоела, да и жить ей осталось всего ничего, пусть лучше у вас сдохнет, мы и так на стерилизацию потратились, так еще и хоронить ее, заразу. Услышав про стерилизацию, дама поперхнулась, кошку в руки взять отказалась, пригрозила милицией-судом-прокуратурой-карами небесными и покинула поле боя.
– …Ну вот! – закончила Надежда Петровна и снова отпила морса, у нее пересохло в горле от такого небывало длинного выступления. – Теперь давай за меня пить.
– Давай! – согласился Моцарт и начал было открывать шампанское. – Ты была права, нельзя Марусю отдавать, Тишка без нее чуть не помер.
– Погоди, – остановила его Надежда Петровна. – Я же не за них пить-то хочу, а за себя.
– Надюша, ты просто гений… – заново начал Моцарт, но она махнула рукой, останавливая.
– Расскажу сперва, потом откроешь, а то выдохнется.
После ухода разгневанной хозяйки Надежа Петровна хотела было пойти в ванну мыть Марусю, но у нее неожиданно так закружилась голова, что пришлось выпить таблетку и лечь. Перепугавшийся Пашка (мать на его памяти никогда не болела), укрыл ее одеялом и пошел мыть кошку сам. Через десять минут криков, Пашкиной ругани и кошачьего ора они оба вернулись в комнату, насквозь мокрые, злые и обессилевшие. Надежде Петровне стало лучше, но она хотела еще немного продлить этот редкий момент собственной беспомощности и Пашкиного беспокойства, а также по возможности использовать его в корыстных целях. Сын был необщителен и к разговорам на личные темы не склонен, но у Надежды Петровны в голове зародились некие версии, которые требовали немедленного подтверждения или опровержения.
– Па-аш… – слабым голосом позвала она. – Посиди со мной. Где ты ее взял, это Сашу?
– Я ей машину чинил на сервисе, вот и… – исчерпывающе пояснил сын.
– Хорошая какая женщина. И добрая, и понимающая. Повезло же кому-то.
– Мне повезло, мать, – сказал Павел. – Внучка у тебя будет. В январе, если все нормально.
… Надежда Петровна сидела, положив руки перед собой, как пианист, только что взявший последний аккорд блестяще исполненной симфонии. Глаза ее лучились. Она представляла, как все будет, когда исполнится придуманный Пашкой план: перед Новым годом они поженятся, можно было и раньше, но Саша хотела, чтоб именно под Новый год. А пока Павел сделает косметический ремонт в ее «однушке», и Надежда Петровна переедет туда, если согласится, конечно (конечно, согласится, еще бы!). У Саши еще сын-первоклассник, всем в ее однушке тесновато будет. А ей, Надежде Петровне, конечно, далековато, но зато на берегу пруда и лес рядом, как она и хотела. Восемнадцатый этаж, вид на город. И будет жить одна, сама себе хозяйка. Будет приезжать к ним, помогать водиться с внучкой. Или к ней будут привозить, там все же и озеро, и лес, детям свежий воздух нужен. Саша пусть побыстрее на работу выходит, вдвоем заработают и на море все поедут. И ее, Надежду Петровну, возьмут, ведь она же никогда моря не видела, а тут сразу на Средиземное! И они теперь без нее никуда, кто с лялькой-то сидеть будет? Они вечером на танцы, а она будет сидеть на балконе с видом на лес и озеро и караулить внучкин сон…
Только одно печалило ее в этой лучезарной картине обновленного мира – он, Моцарт. Ну ничего, она же первое время будет часто приходить к детям, и к нему тоже, они справятся. Но говорить о грустном сейчас не хотелось, поэтому она молчала и улыбалась.
Евгений Германович посмотрел на нее, вздохнул и тихо, без щелчка, открыл шампанское.
– Смотрите, правая рука – что это за знак?
– Легато!
– Совершенно верно, то есть все шесть звуков вы должны сыграть так, чтоб они перетекали один в другой. Попробуйте… Хорошо! И следующие четыре такта тоже – видите, какое длинное легато? Не отрывайте руку.
– А в левой не легато?
– До левой руки мы еще не добрались.
– Я добрался! Сам. Вот, смотрите… Только палец неудобно, тут даже моей руки не хватает.
– Очень хорошо! Здесь как раз первый палец нужно отрывать. Но давайте сперва по отдельности поиграем. А потом соединим.
– Не успеем к Новому году!
– Ничего страшного, успеем к Рождеству. И вообще – зима длинная. Играйте!
Зима длинная. Длинная зима. Лариса Борисовна встала и подошла к окну. В последнее время с ней такое часто случалось: какая-то фраза – и она словно выключалась из действительности, повторяла ее бесконечно и бессмысленно, не замечая ничего вокруг. Ее это пугало, но она ничего не могла с собой поделать. Наверное, все из-за тех таблеток, что прописал врач, но без них она пока совсем не сможет.
Моцарт сбился, начал заново, опять сбился, с досады перестал играть, оглянулся. Лариса Борисовна стояла у окна, опираясь на подоконник, но смотрела не во двор, где переливалась огнями большая елка, катались с горки дети и сновали туда-сюда собаки с людьми, пристегнутыми к поводкам. Она смотрела поверх, сквозь. Он знал этот взгляд. Потом иногда глаза ее наполнялись слезами, а иногда она просто что-то тихо шептала про себя. Она держалась молодцом все эти дни. Приняла неизбежное, старалась никому не досаждать своим горем, но время от времени оно становилось сильнее ее. Моцарт, как и обещал себе, был рядом. Помогал, чем мог. Настоял на продолжении занятий, тем более, что Петя уехал на очередной конкурс, а там должен был встретиться с московским педагогом и решить вопрос об аспирантуре. Старался изо всех сил, проводя дома за фортепиано целые часы ради того, чтобы порадовать ее своими успехами – их успехами. Он и правую руку уже знал наизусть (Петя показал «с рук», взяв клятву молчания), и левую разобрал и выучил самостоятельно. Но это был сюрприз к Новому году. Он рисовал себе эту картину: он играет, у него все получается, музыка красиво распадается льдинками и рокочет сонным зимним водопадом – а она, Лариса, смотрит на него удивленно и восхищенно, и в глазах ее постепенно появляется та самая улыбка, к которой он так привык и без которой тосковал.
– Лариса… Борисовна, – Моцарт подошел и встал рядом. Он понимал неуместность и несвоевременность вопроса, но отчего-то вдруг решил задать его именно сейчас и ничего поделать с собой не мог. – Можно я вас попрошу об одной вещи?
– Да? – не сразу откликнулась она, приходя в себя. – Конечно.
– Давайте перейдем на «ты». И если можно, без отчества. Мы уже достаточно давно знакомы. И я даже вхож к вам в дом.
Она внимательно смотрела на него, отвернувшись от окна, как будто ждала, что он еще скажет. Моцарт хотел объяснить, что хочет хоть как-то вытащить ее из того странного морока, в который она время от времени уходит, стать ближе. На «вы» – дистанция для чужих людей. На «ты» – это протянутая рука, в которую можно вложить свою руку. Но объяснение получилось бы косноязычным, и он промолчал, просто ждал ответа.
– Наверное… давайте. Давай, – проговорила она. – Только у меня сразу не получится.
– Если тебе… если неудобно, то не надо, – смутился он.