Марина Порошина
Пуанты для дождя
– Я постараюсь. И в самом деле глупо. Ты столько для меня сделал. Если бы не ты…
– Ну вот и хорошо, договорились! – прервал ее Моцарт, еще не хватало ему выслушивать благодарности за то, без чего он сам бы не смог обойтись. – И знаешь что? Поиграй мне, пожалуйста. Ты мне давно не играла.
– Я вообще давно не играла, – зябко передернула плечами Лариса Борисовна.
Но она подошла к фортепиано, села, задумалась. Погладила клавиши. И неожиданно зазвеневшим голосом сказала:
– У меня руки совсем замерли, оказывается! Хоть гаммы играй «для сугреву», как наш сосед по саду говорит.
– Твой сосед согревается гаммами? – изумился Моцарт. – Не надо нам гаммы.
Она взял ее действительно ледяные пальцы в свои и деловито принялся растирать, поглаживать, даже подышал на них от усердия. А когда поднял глаза, увидел, что она улыбается сквозь слезы: робко, как будто разучившись или стесняясь, но улыбается!
– Знаешь, Лариса, я тебе тоже очень благодарен! – неожиданно для себя сказал Моцарт. Вообще-то я помирать собирался, ну то есть может и не сразу, а так, в принципе, раз жизнь закончилась и заняться больше нечем. А тут ты. И музыка, и Петя с Катериной, и кошки, скоро будет свадьба у нас, а там, не дай Бог, конечно – суд с прокуратурой. Жизнь кипит, как никогда ранее! Друзья мои со мной остались. Кстати, о друзьях. Я приглашаю тебя на свой день рождения!
– Когда?
– Не беспокойся, не скоро. Летом. Но мы решили отметить его в Непале, в альплагере. На Эверест уже не пойдем, конечно, но вспомним молодость, тем воздухом подышим. И я тебя приглашаю. Возражения не принимаются. У тебя есть загранпаспорт?
– Я… Наверное, нет…
– Срок, что ли выходит? Проверь, если что, успеем поменять.
– Я не про паспорт. Я про поездку. Прости, но я не смогу, наверное, – Лариса будто испугалась его предложения.
– Почему?
Лариса помолчала. Мягко отняла руки, отвела прядь от лица. И сказала:
– Я боюсь подходить слишком близко. Там соберутся друзья, настоящие друзья твоей молодости, с которыми у вас целая общая жизнь позади, горы и еще много чего. И я. Нет, я понимаю, что я тоже твой друг. Погоди, послушай. Дружба – это прекрасно, это очень-очень важно, насколько – я только сейчас, благодаря тебе, начала понимать. Но дружба может быть… как бы это сказать? Понимаешь, она может быть и ближе, и дальше. Она может быть и на «вы», и на «ты», в зависимости от обстоятельств. Я боюсь перейти грань. Боюсь тебя потерять. Я тогда не смогу… Прости, я плохо объясняю.
– На мой возраст намекаешь? – отчаянно попытался обратить все в шутку Моцарт, пораженный, как она почти слово в слово повторила не озвученные им мысли. – Не дождетесь, как говорится. Обещаю жить до ста лет. Или пока Рахманинова не научусь играть, или кто там у вас самый сложный, Петя говорил, что он?
– Нет, конечно, нет, – Лариса уже не улыбалась, смотрела печально, но без тени сомнения. – Если твоя жена вернется… Она имеет право.
Это был не вопрос, скорее, утверждение. Моцарт замолчал, крайне озадаченный таким поворотом. И понимая, что у него нет ответа на этот вопрос – что он будет делать, если Анна вернется.
– Вот видишь. Я закомплексована, да. И несовременна. Но себя ведь не переделаешь, да и зачем? Если честно, то я даже на «вы» с тобой боюсь переходить, хотя это и смешно.
– А все, дело сделано! – развел руками Моцарт. – Что ж, нам спешить некуда. Как мы установили в самом начале, зима длинная… Я не понял, загранпаспорт у тебя все-таки есть?
Вернувшись домой, Евгений Германович быстро переделал все домашние дела, их было на удивление немного, хотя Надежда Петровна, занятая подготовкой к переезду и прочими первостепенно важными хлопотами, в последние дни заглядывала к нему редко и ненадолго. А вот поди ж ты, ничего не развалилось, он не умер от голода, коты, кажется, даже поправились, и у Маруси почти отросла шерсть. Он еще походил кругами по комнате, размышляя: завалиться в кресло с книжкой или дать телевизору шанс на реабилитацию… И уселся за фортепиано. Сыграл гаммы и все пьесы своего нехитрого репертуара, которым очень гордился, особенно, конечно, «Муркой» – своим исполнительским дебютом (как они все тогда были изумлены!) и романсом из «Метели» (только правая рука, но зато уже красиво, по-настоящему, с выражением, со всеми положенными crescendo, diminuendo и rallentando). И чем увереннее его пальцы брали ноты, тем спокойнее и радостнее становилось у него на душе. Все будет хорошо, – пели клавиши, – все еще будет хорошо.
Улыбаясь, он положил руки на колени и стал думать о хорошем – пожалуйста. Через неделю Новый год. Завтра, да-да, завтра он поставит елку, то-то изумятся Тихон с Марусей. Будем надеяться, что они приличные коты и не разнесут эту елку вдребезги и пополам. Все постепенно налаживается. Все хорошо у Надежды, она носится, как электровеник и, кажется, впервые в жизни так счастлива. Довольны коты, сидят, ходят и спят бок о бок, и улыбаются. Петя весь в учебе и конкурсных хлопотах, и охотно берется передавать приветы Кате, значит, и у них все не так плохо. А летом он поедет в Непал. Они с Ларисой поедут в Непал. Или он должен поехать один, чтобы вернуться в прошлое, подвести все итоги и начать жизнь с чистого листа? Как она сказала… если Анна вернется, она имеет право.
В задумчивости Моцарт трогал клавиши, и они будто отзывались его мыслям. Анна впрямь может вернуться. Она всегда делает то, что считает нужным. Решила – и уехала. Захочет вернуться – вернется. А он, что будут делать он? Это вопрос его потряс. За прошедшие месяцы он уже прожил целую жизнь без нее, они показались ему такими же долгими, какими короткими вспоминались предыдущие тридцать лет. Все эти месяцы он прощался с Анной навсегда, пытался выстраивать жизнь без нее. А если она и в самом деле вернется, сможет ли он ее простить? Хороший вопрос. Анна и не подумает просить прощения. Она будет жить дальше и позволит ему так же свободно выбирать – жить рядом с ней или уйти, словом, поступить так, как он сочтет нужным. Это и есть, в ее понимании, свобода.
Моцарт вскочил и стал кругами ходить по комнате. Какое-то неосознанное чувство росло изнутри, беспокоило, заставляло дрожать руки. Чтобы не встретиться взглядом с портретом Анны, он подошел к окну и стал смотреть на улицу, как тогда Лариса. С самого утра шел снег. Крупные хлопья медленно, бесшумно, неотвратимо укутывали город, превращая в один большой ватный сугроб. Припозднившиеся прохожие пробирались серединой тротуара, где нет даже тропинки, их следы сразу исчезали. Почти полночь, нет ни луны, ни звезд, но на улице так светло, что, кажется, можно читать. И тишина – как будто нет в мире ни машин, ни трамваев, ни собак. Евгений Германович открыл окно настежь, и тишина, ватная, осязаемая, ледяная на ощупь тишина вползла в дом. Он стоял, слушал, безуспешно пытаясь уловить хотя бы скрип снега под ногами пешехода. И вдруг испугался, представив, что ничего не будет – ни весны, ни Эвереста, ни радости, ни перемен. Только снег, снег, снег до скончания века. И оглушительная тишина.
Ну уж нет! В этом доме больше не будет той мертвой тишины, которая пыталась здесь поселиться. Моцарт захлопнул окно, выталкивая из комнаты тишину и холод, и вернулся к пианино. Лихорадочно перелистал ноты – вот! «Тихо падает снег», страничка, вдоль и поперек исчерканная его пояснениями и заметками. Сперва левая рука: спокойные неспешные переливы звуков, главное правильно поставить пальцы. Один такт, второй, третий. А теперь присоединяется правая: быстрые, высокие, звонкие, как льдинки, от ре к соль и си-бемоль третьей октавы, а потом ре в четвертой, у него аж дух захватывало! Четвертый, пятый, шестой такт! Он играл и не сбивался, и доиграл все три фразы до конца, и стал повторять с начала, сам не веря и удивляясь звукам, которые послушно лились из-под его пальцев. Он играл так, как мечтал, как представлял себе – впервые в жизни.
И был абсолютно счастлив.
Удивительная вещь- елочная мишура и всякие новогодние украшения: до рассвета первого января они полны радости, волшебства, предвкушения, а наутро превращаются в унылые блестки и нелепые стекляшки, до которых никому нет дела, и глаз скользит по ним равнодушно и устало. И елка, пушистая, в разноцветных шарах, серебряном дожде и бегающих огоньках гирлянды – как она нелепа после праздника, после того, как все уже случилось, и чуда опять не произошло, оно опять отложено до следующей новогодней ночи. Елка, огромная, сплошь наряженная в синие шары и золотые звезды, стояла в международном терминале аэропорта, напротив табло вылетов, и все смотрели на табло, скользнув по ней равнодушным взглядом.
– Интересно, у Андерсена есть сказка про новогоднюю елку? – спросил Евгений Германович, поворачиваясь спиной к нарядной штуковине. – Должна быть, я полагаю. Очень подходящий для него сюжет: все было хорошо, и все были счастливы, включая елку, а потом ее пустили на дрова, потому что просто выкинуть было бы не символично и бесхозяйственно.
– Ты знаешь, есть, – кивнула Лариса Борисовна, осторожно трогая пальцем синий шар, в котором отражалось крохотное созвездие светильников. – Именно такая, как ты сказал. Елочка была счастлива в свой самый главный вечер, а потом ее сожгли под пивоваренным котлом, кажется. Там такая печальная фраза в конце: с ёлкой всё кончено, и с этой историей тоже, так бывает со всеми историями… Я недавно внучке читала Андерсена.
– И эту сказку ты ей тоже читала? – заинтересовался Моцарт. Ему важно было услышать ее ответ.
– Не, эту не стала, – вздохнув, призналась Лариса Борисовна и опять украдкой потрогала шар. – Вика еще слишком маленькая для таких историй.
– А я бы вовсе запретил читать Андерсена детям! Это сказки для взрослых. Хотя и им они совершенно незачем, потому что взрослые уже знают, что это никакие не сказки, а чистая правда.
Он перехватил ее руку и нарочно отвернулся, чтоб не встретиться взглядом. Стал изучать табло, уже вдоль и поперек изученное. Екатеринбург-Стамбул, стойки регистрации восемнадцать, девятнадцать и двадцать, терминал А, регистрация уже началась. Лариса руку не отнимала. Смотрела на шар. Наверное, со стороны они выглядели странно: два немолодых человека стоят возле елки, держатся за руки, но смотрят в разные стороны.
– Женя, почему ты летишь один? Как ты там справишься? Все-таки надо было сказать хотя бы ее сестрам.
– Сестры сразу сказали бы Бэлле Марковне. Они не Анна, непременно сказали бы. А у нее больное сердце. Он говорит, что после второго инфаркта ей ставят прогулы на кладбище.
– Узнаю Бэллу Марковну, – улыбнулась Лариса. – Она очень сильная, но в такой ситуации, конечно, достаточно одного слова…
– Вот я и молчу. Приеду, все выясню на месте, а там видно будет. Пока сказал, что поехал в Стамбул, развеяться.
– Но неужели они до сих пор не начали беспокоиться? Уехала, понятно. Но не поддерживает связь?
– Сестры считают, что Анна счастлива своей новой жизнью и ей попросту не до родни. А Бэлла Марковна с ней рассорилась из-за отъезда и не считает нужным делать первый шаг. Все считают себя обиженной стороной, все придумали себе какие-то версии и живут с ними, всем так спокойнее. Если бы не приятельница Анны, и я бы тоже жил еще какое-то время со своей версией. То есть с ее. Она думала, что все просчитала, все варианты…
– …Аня думала, что она все просчитала, все варианты, – полноватая, не по сезону загорелая дама поерзала в кресле, без необходимости уже в который раз расправила складки на юбке, вздохнула, опять включила свою электронную сигарету и выпустила несколько облачков пара, за недолгим полетом которых с неослабевающим интересом следили Тихон и Маруся. – Она делала вид, что относится к предстоящей операции легко.
Евгений Германович сидел напротив, переплетя и сжав пальцы рук, что побелели кончики под ногтями. То, о чем говорила гостья, не укладывалось в голове. Как звали эту женщину, Моцарт немедленно забыл, как только проводил ее в гостиную, он слишком волновался из-за предстоящего разговора. Она представилась одноклассницей Анны, сказала, что живет в Израиле, и навещала приятельницу в клинике Тель-Авива, с этого момента Моцарт вдруг стал плохо понимать речь, как будто сквозь вату.
– Аня сказала мне, что если после операции… не проснется, то она же об этом не узнает и поэтому не расстроится, а вам, то есть родным, об этом непременно сообщат. А если все будет хорошо, то она сама вам обо всем расскажет, – гостья затянулась, выпустила пар и помахала, разгоняя облачка – Тихон и Маруся проследили за рукой. Гостья им не нравилась, облачка пахли отвратительно, но следить за ними было любопытно. – Я с ней не спорила, соглашалась и кивала. А в день операции она мне вдруг позвонила и попросила кое-что передать вам – именно вам, а не Бэлле Марковне и сестрам. Она сказала, что если с ней что-то случится, то письмо для вас лежит во втором томе собрания сочинений Бунина.
Они оба обернулись и посмотрели на книжный стеллаж. Четырехтомник Бунина, советских еще времен, добытый по талонам за макулатуру, разумеется, был на месте, потому что детям из поколения Евгения Германовича родители успели внушить непреложное правило: еда и книги никогда не выбрасываются.
– …после операции впала в кому. И что будет дальше – неизвестно, сами понимаете – онкология… Не оставила контактов в больнице… позвонили мне… администрация больницы хочет связаться с родственниками, но я же просто знакомая…взять ответственность… Приехала к родителям, я всегда в Новый год их навещаю, и вот решила лично…
Женщина, имени которой Моцарт так и не вспомнил, еще что-то говорила, потом наконец замолчала и ушла. Кажется, он ее проводил до двери, хотя с уверенностью сказать не смог бы. Вернулся в комнату, удивленно посмотрел на висящее под потолком многослойное облако пара – откуда? Подошел к книжным полкам. Темно-синие с золотом переплеты – нарядно. Написано – Бунин. Почему Бунин, при чем здесь Бунин. Почему вообще все это происходит. Сложенный вчетверо листок. Точь-в-точь такой же, какой он нашел под крышкой пианино, вернувшись из аэропорта. Аня, Аня, что ж ты намудрила?! Без очков буквы расплываются, да еще и руки трясутся, черт возьми…
– Возьми, я хочу, чтобы ты прочитала, – он протянул листок Ларисе.
– Не буду! Ты с ума сошел. Это письмо тебе.
– Я прошу тебя! Я читаю его уже который день, и ничего не понимаю. Как будто оно написано не на русском. И потом, это письмо всем. Тут так и написано, смотри.
Лариса посмотрела ему в глаза, поколебавшись, взяла все же листок и прочитала надпись крупным летящим почерком: «Тебе. А потом всем».
– Прочти. Пожалуйста, – Моцарт смотрел умоляюще, оно не мог оставаться один на один с этим письмом, ему нужно было поделить этот груз хотя бы пополам, и тогда он, возможно, станет подъемным.
«Я представляю это так. Сентябрь. Ну пусть конец сентября, и деревья за окнами уже желтые, очень красиво. Я открываю дверь своим ключом. Ты дома, я приеду вечером, чтобы ты был дома. Я не буду звонить, чтобы не видеть изумление на твоем лице, когда ты откроешь мне дверь и замрешь на пороге. Поэтому я просто пройду, возьму Бунина (Ты думаешь, почему Бунин? Не знаю. Красивый переплет, наверное), достану это письмо и протяну тебе. Я боюсь, что опять не смогу говорить, горло перехватит. Я сяду в кресло, ты сядешь напротив, и будешь читать. А я буду смотреть, как ты читаешь. Интересно, ты убрал с пианино мой портрет или оставил? Убрал, наверно. Ну все, читай, не отвлекайся, я коротко…»
Лариса взглянула на Моцарта исподлобья, хотела что-то сказать. Читай, – глазами попросил он.
«Мне предстоит операция. У нас ее не делают. А я теперь гражданка Израиля, и у нас самый низкий процент смертности от всякой бяки, включая и мою. Почему я не сказала тебе правду? Дело в том, что болеть тем, чем больна я, очень страшно, больно и даже унизительно, потому что обреченность и беспомощность унизительны сами по себе. Но я собираюсь жить, и поэтому я выдержу. Пусть я буду лысая и, наверное, с дыркой в голове, но я буду живая. Отращу немного волосы и приеду к тебе. А ты этого не выдержал бы. Мою «измену» ты переживешь, ты сильный. Ведь ты поверил, да? И хорошо. Ты будешь пить, ругаться, ненавидеть меня и весь мир, но ты справишься. А моя болезнь тебя убьет, потому что ты ничего не сможешь сделать, ничем не сможешь мне помочь. Только смотреть, как я умираю. И ждать. Такие настоящие мужчины, как ты, Женя, не умеют терпеть и ждать, и надеяться на один шанс из ста, для вас это смерти подобно. И то же самое касается мамы, она тоже человек действия. Ты согласен? Нет? Прости, я так решила, я имею право. У меня нет сил на нас двоих.
Но все уже позади. Я вернулась. Я тебя люблю. И всегда любила. Прости меня, пожалуйста».
Лариса не поднимала глаз от письма, по ее щекам текли слезы. Моцарт молчал. Кажется, он тоже плакал, когда читал в первый раз. Но этого никто не видел.
– Ты сказала – если она вернется… – откашлявшись, проговорил Евгений Германович. – Я все думал потом – в самом деле, а что будет, если она вернется? Что я буду делать, что чувствовать? И понял, что я не смогу…
– Не надо сейчас, Женя, успокойся…
– А теперь… – Моцарт с усилием потер ладонями лицо. – Она хотела меня уберечь. Она решила, что ей проще одной. Она решила, что я переживу и справлюсь. Она решила! А теперь она решила, что это и есть любовь. И что эта любовь лежит на том де месте, где ее оставили, и можно взять ее, встряхнуть, и пользоваться заново.
– Она тебя любит, Женя…
– Нет. Я не знаю, как объяснить, но чувствую, что нет. Она меня сочла обузой и просто отодвинула, вынесла за скобки. Я все это время, что прошло после ее отъезда, задавал себе разные вопросы, искал на них ответы… И почти нашел! Понял, как буду жить. А сейчас все надо начинать с начала? Где это начало, черт побери?! Как будто шел, шел, увидел впереди свет – и вдруг опять уперся в стену.
Они помолчали.
– Уважаемые пассажиры! Заканчивается регистрация билетов на рейс ЮТ шестьдесят пять девятнадцать Екатеринбург-Тель-Стамбул, стойки регистрации восемнадцать, девятнадцать и двадцать, терминал А, – бодрым голосом напомнила диктор.
Евгений Германович вдохнул, наклонился было поцеловать Ларису, просто по-дружески, как обычно делают при встречах-прощаниях, но вдруг смутился, они ведь и расставались-то впервые, и взялся за ручку чемодана.
– Женя! Послушай… Ты найдешь ответы. Обязательно. Даже если их нет, – Лариса улыбнулась, вспомнив, – как пуантов для дождя,
– Пуанты как раз есть, Лариса! – возразил он и тоже улыбнулся, вспомнив полного отчаянной решимости Петю и не менее решительную Катю, чья-то у них возьмет, интересно. – Ну все, пора мне! Долгие проводы – лишние слезы, как в песне поется.
Он решительно наклонился и все же чмокнул ее в щеку, потом подхватил чемодан и пошел к раздвижной прозрачной двери с надписью «Пункт пропуска», окончательно делившей народ на улетающих и остающихся. Лариса незаметно перекрестила его вслед, знала, что он не любит этих ритуалов. Теперь можно, раз он не видит.
Но Моцарт, успевший отойти на пару шагов, вдруг обернулся:
– Спасибо… Слушай, Лариса, я что подумал: между прочим, полет проходит на высоте десять тысяч метров. Получается, гораздо ближе, чем отсюда. Как думаешь, если я там спрошу – мне ответят?