Марина Порошина
Пуанты для дождя
Надежда Петровна, так и не дождавшись от него реакции на свой выпад, поджала губы, подумала… и попросила разрешения присутствовать на уроке. Веской причины для отказа Евгений Германович сходу придумать не смог и вынужденно согласился. Таким образом, к началу первого урока собралась аудитория из троих слушателей: недовольная Надежда Петровна, искренне заинтересованная Маруся и поневоле ставший меломаном Тихон. Моцарт волновался, аж руки вспотели. Лариса Борисовна была спокойна и доброжелательна.
– Сегодня у нас план такой, – начала она. – Сначала немного физкультуры, потом теория, потом играете вы…
– Я? – удивился Моцарт. – Я только гамму…
– Ничего сложного, вот увидите! Давайте начнем с рук. Мы будет учиться расслаблять руки. Встаньте ровно, руки в стороны. А теперь расслабляйте сперва кисти, потом до локтя, потом плечи. Хорошо, только не торопитесь, почувствуйте сперва напряжение, а потом расслабление. Второе упражнение: руки поднимем вверх, не спешите… потянулись… И уронили вниз!
Долговязый Моцарт так старательно махал руками, выполняя указания, что едва не сшиб люстру. Потом учились «дышать» руками, и он смешно путался, дергался, убирая руку с клавиатуры на колени и поднимая ее вверх, когда Лариса Борисовна командовала «Вздох», при этом устроившиеся на верху Тихон и Маруся отшатывались в разные стороны. Потом безуспешно воображал теннисный мячик между кистью руки и клавиатурой – как играть-то при этом?! Пытался не оттопыривать мизинец и не поджимать большой палец… и в результате опять устал так, будто разгрузил машину картошки. И поэтому, когда Лариса Борисовна сказала, что сейчас она поиграет, а он, Моцарт, пусть посмотрит за ее руками и просто послушает, он выдохнул с облегчением и уселся рядом. И это они еще играть не начинали…
…В самом начале урока Надежда Петровна с независимым и равнодушным видом уселась в кресло, подальше от фортепиано, и уже там вдруг с удивлением обнаружила, что портрет Анны переместился с крышки пианино на стену и теперь был из угла гостиной не виден. Сто лет стоял, и вдруг на тебе. Зачем Моцарт его перевесил? Это надо было обдумать. Но не получалось. Делая вид, что интересуется занятиями, то есть наоборот – делая вид, что совсем ими не интересуется, Надежда Петровна попыталась собраться с мыслями. Но мысли бродили в голове расстроенные и неупорядоченные, лохматые и вредные, как невыспавшийся Пашка, и выстраиваться в ряды не желали. Казавшаяся вполне невинной затея с игрой на фортепиано обернулась присутствием в доме новой женщины, в общении с которой Евгений Германович был искренне заинтересован. Несколько успокаивало то, что учительница музыки была вот именно что учительница – приличная и порядочная до мозга костей, такая умрет, а ничего лишнего себе не позволит. Но опять же ученик не дите малое, а вполне видный мужчина, да что там говорить – завидный жених. А по этой сразу видно, что старая дева. И одета как попало, в коричневое, длинное и мешковатое, волосы некрашеные, хотя вон седина мелькает, собраны в хвост простой резинкой, и ни сережек тебе, ни колечка, ни бусиков каких. Это хорошо. Но чутье подсказывало Надежде Петровне, что все не так просто. В этой училке была простота и доброжелательность (Пашка про таких говорил – «беспонтовость»), которые располагали к себе и лишали бдительности. Такая и без мыла влезет, чтоб ей провалиться. Теща, старая ведьма, нарочно это все устроила. Зять хороший мужик, с таким ссориться неохота, мало ли как жизнь сложится. Вот и подсунула ему…
Тут мысли Надежды Петровны совершенно перепутались и зашли в тупик. А если эта кошка драная, Анна, нагуляется, передумает и вернется – всяко жизнь оборачивается, а таких мужей еще поискать, то, получается, теща своими руками дочери яму вырыла? Нет, на Бэллу Марковну это было не похоже, она хитрая лиса, всегда свою выгоду соблюдет…Но тут грянули аккорды, Надежда Петровна подпрыгнула от неожиданности и вдруг прозрела: Бэлла вот именно что порядочную подобрала! Такая, если что, сразу уступит, между мужем и женой не полезет. А пока жена не нагулялась, как раз ее место и займет, вон какая подходящая – и скромная, и приятная, и симпатичная, вот ведь гадость-то в чем! И моложе его, и не замужем, и с квартирой поди, – растравляла себя Надежда Петровна под несмолкающие аккорды и со злорадством наблюдала, как предатель Тихон, не выдержав грохота и вибрации, спрыгнул с пианино и спрятался за ее кресло.
– Иди сюда, Тишенька, солнышко, – она подхватила кота на руки и, поглаживая, стала шептать ему в ухо. – Да у тебя нос горячий! Собрались тут… музыканты, прости Господи. Руками машут, будто делом заняты. А эта твоя Машка хороша, уселась, слушает, будто понимает чего. И мой тоже хорош, уши развесил, глаза вытаращил. Упала эта музыка на нашу с тобой голову…
Неприятная музыка постепенно стихала, съеживалась, потом усохла до одного-единственного звука и наконец прекратилась. Тихон и Надежда Петровна вздохнули с облегчением – кажется, урок подходил к концу. Лариса Борисовна в тетрадке в клеточку (вот смех-то) написала ученику домашнее задание, Надежда Петровна запомнила дату следующего занятия – четверг, в шесть вечера – и, подхватив перенервничавшего Тихона поперек живота, отправилась вслед за бодрыми Моцартом и Марусей в прихожую, проводить гостью. Ну и заодно проконтролировать, что к чему. Моцарт противно суетился, бегал в комнату к окну смотреть, не пошел ли дождь, спрашивал, есть ли у Ларисы Борисовны зонтик, словом, выглядел очень глупо. Надежда Петровна с Тихоном мысленно плюнули на это безобразие и ушли в гостиную, то есть она ушла, а перебравшийся на плечо Тихон на ней уехал. Ну а эта что, попрощалась и ушла, как будто ничего не заметила. Заметила наверняка, да виду не показала, потому что училка, все правильно Надежда Петровна про нее поняла.
Евгений Германович вернулся в гостиную, потирая руки и улыбаясь. Подскочил к Надежде Петровне, обхватил ее в охапку и закрутил ее в вальсе вместе с ошалевшим котом. Моцарт напевал, кот придушенно мяукал, Надежда Петровна вяло отбивалась, потом, не выдержав, тоже засмеялась.
– У меня замечательное настроение! – объявил Моцарт. – И зверский аппетит!
– Я сейчас… – подхватилась было Надежда Петровна.
– Это я сейчас иду в магазин, покупаю мясо и делаю отбивные, о которых давно мечтал! А вы все сидите и меня ждете, никто не уходит! Потом будем есть арбуз и раскладывать пасьянс. Ты мне обещала, и теперь твоя очередь!
Наевшись вкуснейших отбивных с картофельным пюре и завершив пиршество арбузом, они сыграли пару раз в подкидного дурака, потому что на пасьянс ни умственных, ни физических сил не осталось. Вечер оказался для них обоих непростым, но в итоге хорошим, и Надежда Петровна решила пока зря голову не ломать. Моцарт вон развеселился, коты тоже довольные, а она им зла не желает. Эта Борисовна, похоже, не их таких, как Анна, чтоб ей, сразу на мужика не кинется, а там поживем – увидим.
Проснувшись на следующее утро, Евгений Германович с трудом удержался от того, чтобы сразу не метнуться к пианино и не начать выполнять домашнее задание, данное ему Ларисой Борисовной. Только сила характера и годами выработанная самодисциплина, которыми он всегда втайне гордился, заставили его сделать зарядку, принять душ и позавтракать. Потом он потратил еще пару минут на то, чтобы переодеться, потому что пианист, как и альпинист, не может быть расхристанным и одетым не по форме, в нем все должно соответствовать обстановке. И наконец уселся перед инструментом. Тихон с Марусей немедленно водрузились на верхнюю крышку и приготовились слушать. Под их выжидательными взглядами Моцарт ответственно вспомнил про чертов мячик и как надо «дышать руками» – и приступил. Пятью пальцами правой руки от до и обратно. То же самое левой рукой. Потом двумя руками, сначала в одну сторону потом в разные. Сверился с тетрадкой – там это называлось «симметричной» и «несимметричной» аппликатурой – и возгордился. Еще в тетрадке было слово «артикуляция», от нее стрелочки к вовсе непонятным, но красивым словам «легато», «нон легато» и «стаккато». Чтобы не путать аппликатуру с артикуляцией, дальнейшее освоение музыкальной грамоты решил отложить на вечер. Лариса Борисовна придет послезавтра, и он должен предстать во всем блеске. Ничего сложного, ему такие чертежи приходилось читать, что эти стрелочки-закорючки и прочие загогулинки перед ним ни за что не устоят, нужно только время. А этого добра у него – девать некуда.
Покончив с домашним заданием, Евгений Германович закрыл пианино. Коты, сразу потеряли к Моцарту интерес и отправились на любимый подоконник. А Моцарт так и остался сидеть перед инструментом, глядя на портрет Анны. Теперь, со стены, она и вовсе смотрела свысока, улыбка была невыносимо снисходительной. И неожиданно Моцарт разозлился, как будто она сказала ему что-то обидное, что-то вроде – знаю, мол, что для меня стараешься, только мне твои подвиги и даром не нужны, у меня теперь своя жизнь, у тебя своя, вот и живи, как знаешь.
– А знаешь, я хорошо жить буду! – заявил он. – И тебе желаю жить хорошо со своим этим… как его? Хорошей вам погоды, и как в песенке поется: «До свиданья, дорогие, вам ни пуха, ни пера, пусть вам встретятся другие, лишь попутные ветра!»
Нарочно спел, чтобы ее позлить. Анна не любила его вечные песенные цитаты, как не жаловала и авторскую песню в целом, называя и текст, и музыку «дворовыми», но на концерты приезжих известных бардов, тем не менее, с мужем всегда ходила и признавала, что лица людей в зале всегда были совершенно особенными. Как будто все они – счастливые единомышленники, знающие о жизни что-то такое, что позволяет всегда и несмотря ни на что надеяться на лучшее. Но тут же добавляла, чтобы последнее слово оставалось за ней – в филармонии у людей такие же лица. Моцарт не спорил, хотя по его наблюдениям, на филармонических концертах часть людей борется со сном (в этом смысле совершенно непобедим орган), часть изо всех сил старается выглядеть сопричастными (а высокое искусство на то и высокое, чтоб не все могли до его понимания дотянуться), и лишь часть получает удовольствие. Он периодически примыкал то к первой, то ко второй группе, в зависимости от исполняемой программы, жена всегда была в третьей, что не мешало ей неизменно критиковать исполнителей, не взирая на чины и звания. А на концертах авторской песни зал был един и не делился на части, все любили исполнителей и друг друга, и старые песни – за то, что они добрые и умные, и за то, что от них хочется плакать и улыбаться, и делать хорошие вещи, а критиковать не хочется совершенно. Но, разумеется, все эти аргументы Моцарт проговаривал про себя, вполне довольный тем, что Анна соглашалась пойти вместе с ним. А если ей нравится во всем быть правой – да ради Бога.
– Молчишь? Нечего сказать, да? – теперь в его голосе звучала настоящая злость. – А я вот не помер! И жить собираюсь долго, так что, может, увидимся еще. Только ты одна приезжай, без этого своего. А то я ему морду набью. Я с ним дружить не буду, и не надейся, эти все твои любовные треугольники – выдумка, не бывает такого в реальной жизни.
Это тоже был камень в ее огород. Анна отчего-то восхищалась Лилей Брик – музой, любовницей, подругой Маяковского. Собирала книги о ней, ее фотографии. Даже портрет этой дамы на книжной полке стоял. Анна очень хотела найти ответ на вопрос, которым задаются, наверное, все женщины, знающие историю Щена и Лисятика, великого поэта и великой любовницы. Тот же вопрос, кстати, задала ему не так давно и Надежда: ну что такого есть в некоторых женщинах, что к их ногам падают самые сильные, талантливые, знаменитые мужчины? Почему они соглашаются на любые ее условия, а она играет ими, «как девочка мячиком»? Конечно, в формулировке Надежды он звучал проще: почему одним (у которых ни рожи, ни кожи) все, а другим (покладистым и трудолюбивым) – фигу с маслом?! У Анны подход был тоньше: она мечтала найти и выделить тот ингредиент, который дает любой, у которой ни рожи, ни кожи, власть над мужчинами. Тогда уж ей-то, признанной красавице, успех будет обеспечен.
Однажды она потащила его смотреть квартиру в доме напротив почтамта. Покупать они ничего не собирались, но по ее данным, именно в этой квартире в начале тридцатых жила Лиля Юрьевна со своим очередным мужем, героем Гражданской войны Виталием Примаковым. Анна не поленилась соврать риэлтеру, чтобы попасть в столь интересующее ее жилье.
– Представляешь, Маяковский умер в апреле, а зимой она уже приехала в Свердловск с новым мужем. Ну как, скажи мне, как?! Она ведь к тому же была замужем за Осей эти своим, и почему такие мужчины даже это готовы были стерпеть, лишь бы быть рядом?
Анна искренне страдала от любопытства и непостижимости тайны, Моцарт смеялся и говорил, что он бы на эту страхолюдину Лиличку и глазом бы не повел, а любит Анну без всяких там заковыристых секретов. И вообще (тут он изображал негодование) – зачем ей все мужчины, если у нее есть он, Моцарт, самый лучший на свете. Или не так? Так, – смеясь, соглашалась Анна, но в ее глазах ее оставалась задумчивая тень, делавшая ее неуловимо похожей на Лилю. Тем более, с неудовольствием подумал тогда Моцарт, глаза у нее совсем как у Лилички, «карие, горячие до гари».
Тогда это казалось смешным, потому что есть он, Моцарт, и она, его жена, а больше нет никаких мужчин и женщин, они посторонние в их маленькой вселенной. И скажи кто, что все так обернется, Моцарт бы ни за что не поверил. Вся жизнь прожита вместе, они одно целое, и так будет всегда…
– А я Лиличку твою сейчас к чертовой матери! – объявил вошедший в раж Моцарт.
Он взял с книжной полки портрет этой гадкой бабенки (хороший портрет, надо признать – она сидит на подоконнике, хрупкая фигурка, задумчивый профиль), достал из рамки и с удовольствием порвал на мелкие клочки.
– Туда ей и дорога! – порадовался он своей идее. – Давно надо было. И еще знаешь что? Если ты ко мне заглянешь, я тебе сыграю.
Вдохновленный странной идеей, он вскочил, принес компьютер и поставил его на фортепиано. Нашел в интернете «Рахманинов. Самый знаменитый концерт». Положил руки на клавиши – так, как учила Лариса Борисовна, чтоб и мячик, и дышали. И включил динамик на максимум. Минута, друга, третья… Аккорды нарастали, обрушивались почти нестерпимой мощью, но он не убавлял звук, упиваясь своим странным, болезненным триумфом. Защемило сердце, но это не напугало, только добавило ему азарта.
– Я вот так сыграю… У меня времени много… А ты будешь слушать, ты же так любишь Рахманинова. А я его ненавижу! И тебя ненавижу, и эту проклятую музыку ненавижу, вечно ты и вечно музыка, и будьте вы обе прокляты!
Он очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Придя в себя, увидел перепуганные глаза Надежды Петровны.
– Женя, что с тобой?! Выключи, ради бога! Сейчас соседи прибегут, нельзя же так громко! Я еще за дверью услышала, такой грохот! И что ты кричал? Ты свихнешься совсем с этой вашей музыкой проклятой!
Моцарт сник, будто из него выпустили воздух. Но и боль отпустила разом, будто сжимавший сердце кулак превратился в ладонь, и на этой ладони лежало сердце, дышало, медленно возвращаясь к обычному ритму.
– Нет, Надюша, не свихнусь, не волнуйся, – он похлопал Надежду по руке, все еще лежавшей на его плече. И видя, что тревога из ее глаз не исчезает, неловко соврал, – я динамик проверял у компьютера. И микрофон. Как видишь, все работает отлично, а то барахлили. Ты что пришла?
– Так уже обед пора готовить, а мы еще на рынок с тобой договаривались идти. Осень, там овощи свежие, не то, что в магазинах, а мы с тобой все дрянь эту берем, будто до рынка дойти нельзя…
Слушая ее причитания, Моцарт окончательно пришел в себя. Перехватил ее руку и неожиданно поцеловал.
– Ты что? – смутилась Надежда, да так, что аж слезы на глазах выступили.
– Спасибо тебе. Ты всегда так вовремя приходишь. Что бы я без тебя делал, – сказал Моцарт.
И он был совершенно искренен.
Анне снился сон. Длинный, бесконечный. Она просыпалась и пыталась открыть глаза, но было совершенно темно, непонятно, день или ночь на дворе. Она хотела и никак не могла проснуться, потому что ей отчего-то надо было досмотреть этот сон до конца. Она шла бесконечными лабиринтами странного незнакомого дома. В доме были люди, они говорили с ней, но она не понимала ни слова, потому что их язык был тоже странный, совсем непонятный. Она им отвечала, ее не понимали, брали за руку, куда-то вели, чего-то от нее хотели, она вырывалась, и снова бродила по комнатам. Сил уже не было, ноги подкашивались, она прислонялась к дверным косякам и сползала вниз, а потом снова вставала и шла неизвестно куда, почти теряя сознание.
А потом она услышала музыку. Она ее когда-то знала, но не могла вспомнить, что это за музыка. Музыка звучала едва слышно, издалека. Собрав остаток сил, Анна встала и пошла, опираясь на стены. Где-то играл оркестр, но солировало фортепиано. Нарастали аккорды в верхнем и среднем регистрах, им отвечал утробный звук фа контроктавы. Да-да, сейчас музыка будет расти, как грозовая туча, становиться мощнее… а потом будет покой. Идеальное растворение в музыке и покой.
Но до этого еще надо было дойти, доползти, дотерпеть. Только бы хватило сил – и будет покой, и счастье, и отдых. Будет свет, и будут родные люди, и будут понятны их слова и взгляды. Только дойти. И она бесконечно шла, почти ползла, теряя остаток сил. И вот наконец высокая белая дверь, за которой та самая музыка. Анна замерла от страшной догадки: там, за дверью, никого нет, там пустота, потому что такую музыку не могут играть обычные люди, она появляется откуда-то независимо от их воли, и люди не могут так божественно и страшно играть. И все же она должна открыть эту дверь – и будь что будет. Последним усилием она толкнула створки и успела увидеть огромный пустой зал с белыми, теряющимися вдали стенами и потолком, и человека, сидящего за белым роялем. Он был один. И это был ее Моцарт.
Люди за спиной что-то говорили встревоженными голосами, она их по-прежнему не понимала, но теперь это стало совершенно неважным. Она не удивилась, что Моцарт играет, и что он играет эту невозможную гигантскую, сокрушительную музыку один. Это же Моцарт, ее Моцарт, ради нее он может все. И наступил тот самый момент, которого она так ждала – музыка стала другой, музыка обняла ее, подхватила и понесла куда-то, и это было так прекрасно, что Анна наконец потеряла сознание. Последнее, что она вспомнила, были слова, совершенно неподходящие – Adagio sostenuto. Ну конечно – медленно, спокойно, не спеша. Все правильно. Больше спешить некуда. Она пришла, и Моцарт тоже здесь. Значит, все будет хорошо.
…Вечером Моцарт, глядя жене в глаза, попросил прощения за свою несдержанность. Но Анна не ответила. Как выяснилось позднее, она вообще перестала ему отвечать. Ну что ж, так тому и быть – решил Моцарт. – Помолчим. Навязываться не буду.
И жизнь пошла своим чередом. Гаммы и простенькие мелодии, которые день за днем упорно и вдохновенно осваивал Евгений Германович, словно капли, подтачивали громадную серую стену, отгородившую его от жизни после ухода жены. Он вновь начал слышать звуки и видеть краски, замечать желтые листья и тяжелые темно-синие тучи за окном, стал спать по ночам и просыпаться без чувства отвращения к новому дню. Надежда Петровна как-то незаметно заполнила его досуг хлопотами по хозяйству, совместными обедами и вечерними чаепитиями, научила его раскладывать пасьянс, правильно держать моток шерсти для перемотки в клубок, аккуратно резать капусту для квашения и яблоки для сушки и не хвататься немедленно за телевизионный пульт, как ковбой за пистолет, если на экране шел сериал (последнее давалось Моцарту особенно тяжело, но ради Надежды он старался).
С началом учебного года возобновила работу секция скалолазания в техникуме и теперь вокруг него шумели, смеялись, ссорились и мирились, болтали чепуху и рассуждали о важных вещах мальчики и девочки, казавшиеся ему совершенным детьми, а себе вполне взрослыми людьми. Он их учил не только навыкам подъема по отвесным стенам – учил не жалеть себя, верить в мечту и работать, работать, работать, и тогда вершины не смогут не покориться. И сам учился у них тому, что знает только молодость. Друзья-альпинисты, то ли узнав про обстоятельства его жизни, то ли просто по случайному совпадению, озвучили план, который вполне мог вернуть его к жизни: отпраздновать следующий день рождения в Непале, в базовом лагере под Эверестом. Он сперва не поверил в эту авантюру, но его легко убедили: уж если в советские времена добирались до Непала, согласовывая все вопросы в великом множестве инстанций, то теперь и вовсе нет проблем – билет, виза, самолет. И сто грамм ледяной водки у подножия ледника Кхтумбу, который они «сделали» в далеком 1965-м, за свой день рождения и за светлую память Лешки Торопова. Евгений Германович думал, что всего этого в его жизни уже не будет, но, как выяснилось, ошибался.
Поездка была намечена на апрель-май, времени на подготовку и на предвкушение было предостаточно. Пока же он учился играть на фортепиано с таким упорством и целеустремленностью, что приводил в изумление и Ларису Борисовну, и тещу, которая считала своим долгом ежедневно контролировать процесс освоения фортепианного искусства любимым зятем. При личных встречах он отчитывался сольным мини-концертом, в другие дни он иногда играл, поставив рядом включенный телефон, и Бэлла Марковна неизменно выражала свое восхищение моцартовскими успехами и хвалила свою прозорливость – ведь это именно она поддержала начинание. Моцарт уже забыл все те убедительные и тщательно сформулированные мотивы, по которым он взялся за учебу. Он просто помнил, что ему это надо, что он однажды так решил. И поднимался вверх по отвесной стене фортепианного искусства, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром, думая лишь о том, каким будет следующий шаг, что впереди таких шагов великое множество. Но как опытный альпинист знал: вершина однажды будет покорена, и там ему откроется что-то такое, чего он раньше не видел, что изменит его самого и его понимание жизни. С вершинами – любыми – так всегда и бывает.
Еще он как-то быстро привык к Ларисе Борисовне. Как будто они были давным-давно знакомы и просто долго не виделись. Теперь их уроки длились гораздо дольше часа, отведенного Моцарту для игры. Потом играла Лариса Борисовна, а потом они разговаривали обо всем подряд: сперва о здоровье ее отца, потом о котах, которые полюбили Ларису Борисовну, как родную, нежной взаимной любовью, Маруся – за отличную игру, Тихон – за паштетик, который она приносила в качестве гостинца. Потом об учениках (его – с энтузиазмом карабкались по стене, ее – с неохотой играли этюды), о прошлом и о планах на будущее, и это было замечательно, потому что теперь и у Моцарта были планы на будущее!
Евгений Германович долго ждал, когда Лариса Борисовна спросит его о фамилии, все новые знакомые делали это в первую же минуту: одинаково вытаращивали глаза и одинаково спрашивали – что, правда Моцарт?! А как это? Но Лариса Борисовна была слишком деликатна, чтобы вытаращивать глаза и задавать очевидные вопросы. Но все же спросила, когда к случаю пришлось:
– Мне никто не верит, что среди моих учеников есть Моцарт. А я все думаю – неужели возможно такое чудо, что вы и в самом деле потомок самого Моцарта? Или таких совпадений не бывает?
– Я не потомок, – заверил ее Моцарт-второй. – Хотя моя супруга всегда мечтала именно таком родстве. Даже заказывала генеалогическое исследование. Кучу денег угрохала.
– И что? – улыбнулась Лариса Борисовна. – Они доказали, что вы его прямой потомок?
– Увы… – развел руками Моцарт. – Род Моцарта прервался с смертью его двух сыновей. А мне, то есть супруге, попались порядочные исследователи. Они выяснили, что мой род ведется от коновала Амоса Моцарта, его имя упомянуто в хрониках города Белоозеро в 1687 году.
– Да вы что? Это же просто чудо! – всплеснула руками Лариса Борисовна, на этот раз и вправду удивленная.
– Что именно? Что коновал? – не понял Моцарт. – Ветеринар по-нынешнему, хорошая профессия, но самая обыкновенная.
– Чудо, что они нашли ваших предков аж в семнадцатом веке! Ведь мы нынче дальше деда-прадеда не знаем никого, и следов не осталось, а вам такая история –ну конечно, чудо! Я бы загордилась, непременно загордилась.
– А моя жена расстроилась, – вздохнул Моцарт. – Я оказался и не граф, и не музыкант, не немец и даже не еврей. То есть толку с меня никакого. А она всегда мечтала уехать…
Лариса Борисовна разговор не поддержала, отвернулась, стала что-то искать, перелистывая ноты. Коты свесились с крышки, восторженно наблюдая – мелькание и шуршание нотных страниц они любили отдельной любовью. Евгений Германович тоже замолчал, вдруг вспомнив, как расстроилась Анна, когда в результате долгих изысканий выяснила, что коновал Амос Моцарт и его многочисленные потомки по национальности были караимы, и что ученые до сих пор спорят, к какой нации следует этих самых караимов отнести – евреи они или татары? К тому же оказалось, что караимы Моцарты, жившие на территории Литвы, от своего не до конца установленного «еврейства» всячески отказывались, татарами себя тоже не признавали, и на уговоры не поддавались. Точь-в-точь как и сам Евгений Германович. Раздосадованная Анна устроила скандал, обвинила мужа во всех грехах его «неправильных» предков, в равнодушии к ее мечтам, в нежелании менять жизнь к лучшему и – неожиданно – в квасном патриотизме.
До сих пор Евгений Германович молчал, слушал супругу с обреченным вниманием, по опыту зная, что вставить в монолог Анны слово – все равно что плеснуть бензина в костер. А если не плеснуть, то может возгорание и не приведет к пожару. Но в этом месте он неожиданно расхохотался и опрометчиво сообщил, что квас не любит. И стало быть, обвинять его именно в таком виде патриотизма не следует. Тогда к перечисленным обвинениям добавилось то, что он: издевается над женой – раз, совсем ее не любит – два, и если он хочет сдохнуть в этой стране в полной нищете и беспросветности…
Тут Евгений Германович прервал ее во второй раз. Нет, он не закричал и не стукнул кулаком по столу, и не наговорил обидных слов. Он встал, выпрямился во весь рост, и нависая над сразу притихшей Анной произнес, ставя точки после каждого слова:
– Я. Никуда. Отсюда. Не поеду. Хочешь – уезжай одна. Все. Больше мы об этом никогда – ты слышишь, ни-ког-да – не разговариваем.
И Анна поняла. Больше они и в самом деле об этом не разговаривали. Она переключилась на дочь и сделала все, от нее зависящее, чтобы Лена выросла с убеждением – нормально жить можно только за границей. Дочь закончила консерваторию в Москве, вышла замуж за продюсера средней руки и уехала с мужем в Германию. Анна была несказанно счастлива, несколько раз в год ездила к дочери и зятю, а вопрос об эмиграции потерял первоначальную остроту…
Евгений Германович спохватился и взглянул на Ларису Борисовну. Она вполголоса разговаривала с Тихоном и Марусей, объясняя им наверняка что-то очень интересное, потому что коты глядели на нее, как завороженные. Но, возможно, им просто нравилось, что она им за ушами почесывала, а слушали они так, из вежливости.
– Ваш хозяин – умница. У него все отлично получается. И вот это он будет играть к Новому году, я вам обещаю…
– Что я буду играть к Новому году? – заинтересовался Моцарт, так же округлив глаза и вытянув шею (он был бы не против если б и его Лариса Борисовна погладила, но попросить стеснялся, он не кот, все же…а жаль).
– «Тихо падает снег». Послушайте, какая красивая мелодия. И совсем не сложная.
Ее пальцы вспорхнули над клавиатурой, и зазвучала мелодия, нежная и грустная, с хрустальными высокими нотками-льдинками и мягкими тающими аккордами, звучавшими немного, как показалось Моцарту, в диссонанс.
– Я так не смогу… – печально подвел итог Евгений Германович. – Двумя руками и обе играют разное – нет.
– Я вам обещаю, – улыбнулась Лариса Борисовна.
Она все время улыбалась, но как-то легко, мимолетно, часто одними глазами. Моцарт подумал, что она сама похожа на эту мелодию – тихую, нежную и какую-то безнадежную, что ли. Она была как Снегурочка, которой обязательно полагается растаять. Он испугался этой своей мысли. Как так – растаять? А он как же? И почему он до сих пор не расспросил ее ни о чем? Почему, улыбаясь, она никогда не смеется? Ее улыбка бывает нежной, виноватой, ободряющей, печальной, вежливой, но почти никогда – просто радостной. Как она живет, что ее беспокоит, не нужна ли ей помощь? Она сама не попросит, не захочет его обременять своими проблемами.
Ей живется непросто, это наверняка. Бэлла Марковна рассказала ему, что «Ларочка» не замужем, и никогда не была, а все потому, что она – очень поздний и долгожданный ребенок у своих родителей. Когда умерла ее мать, она отказалась от личной жизни и осталась с отцом, который не пережил бы ухода еще и дочери, во всяком случае, ей так казалось. И вот ему уже почти девяносто лет, а она одинока. И всю свою душу вкладывает в учеников. А еще часто ходит в церковь.
– Жаль ее, такая хорошая девочка, – вздохнула теща. И добавила, – ты бы ее в театр пригласил, что ли. Сидите дома, как два филина. Вот я ваши годы…
– Лариса Борисовна, а пойдемте в театр! – выпалил Моцарт и, увидев изумленное лицо Ларисы Борисовны, сбавил обороты, – ну… или в кино. Или куда хотите. Я даже в филармонию согласен, честное слово! А то сидим, как… как два филина.
– В кино? Сто лет в кино не была, пойдемте! – на пороге гостиной стояла Надежда Петровна, уперев руки в дверной косяк, точь-в-точь как незабвенная Маргарита Павловна из «Покровских ворот». Ее поза означала, что Моцарт – это только ее крест, поэтому без ее санкции в кино никто не пойдет и вообще из комнаты не выйдет.
Евгений Германович растерялся, как школьник, застигнутый за умышленной порчей школьного имущества. Он совсем забыл, что соседка взяла за правило всегда присутствовать на их занятиях. Сперва она сидела в гостиной и внимательно наблюдала за уроком. Но потом убедилась, что все происходит в рамках приличий, а ее от музыкальных упражнений клонит в сон, и передислоцировалась на кухню. Там она накрывала на стол, но, увы, Лариса Борисовна неизменно отказывалась от совместных чаепитий, ссылаясь на занятость. Моцарт подозревал, что ее смущает присутствие Надежды и подозрительные взгляды исподлобья, но никак не мог придумать способ решения этой ситуации. Не выгонять же Надежду, в конце концов. В итоге Лариса Борисовна уходила, и они пили чай вдвоем, к большой радости Надежды Петровны.