Константин Маркович Поповский
Мозес
16. Филипп Какавека. Фрагмент 42
«БЫТЬ СЕРЬЕЗНЫМ. Вот, пожалуй, самое несерьезное дело на свете – быть серьезным. Ведь слишком большая серьезность, как правило, чаще всего незаметно оборачивается своей противоположностью. Оттого большинство инстинктивно придерживается золотой середины.
Следует ли нам заключить отсюда, что серьезное – несерьезно, а в несерьезном, напротив, кроется величайшая серьезность? Такой вопрос свидетельствовал бы только о чрезвычайно серьезных намерениях спрашивающего. Я же только хотел еще раз подать свой голос в защиту оборотней».
17. Кое-какие умственные движения вокруг Маэстро
Тот день, кажется, так и кончился – ничем.
Не считая, правда, небольшого экскурса в размышление Маэстро над вечными проблемами пространства и времени, что, впрочем, случалось довольно часто, тем более – когда в руки Феликса попадала эта общая толстая тетрадь в голубом коленкоровом переплете.
– Вот, послушайте, – сказал он, листая тетрадь в поисках нужного места. – Мне кажется, это вам понравится.
И он прочел, как всегда слегка шепелявя и торопясь, отчего иногда было трудно разобрать какое-нибудь невнятно произнесенное слово и приходилось, чтобы не обидеть Феликса, догадываться о его смысле самому.
"Иногда мне кажется, – читал он, наставительно подняв в потолок указательный палец, – что я не люблю пространство, потому что оно порабощает меня своей фальшивой готовностью подчиняться всему, что его наполняет, не переставая в то же время властвовать и повелевать отданными ей вещами, лишая их свободы и превращая в послушные тени. Конечно, оно всегда готово принять все что угодно – это пространство, не знающее исключения – но именно принять, как принимают милостыню, как принимают тебя богатые родственники или как принимают сирот в детском доме, как принимают неприятные сны или неприятные новости, от которых ведь никуда не денешься, и с которыми теперь приходится смириться…»
– И дальше, – сказал Феликс, переворачивая страницу.
«Пространство подстерегает меня на каждом шагу. Оно застилает мои глаза и не дает возможности увидеть вещь саму по себе, – такой, какой она впервые узнала себя в Божественном замысле – потому что пойманная пространством вещь уже навсегда определена своей рабской принадлежностью к пространству, которое, прежде всего, было и остается тюрьмой вещей. Но придет час, когда вещи заговорят о своих истоках
Он помолчал немного, а затем спросил:
– Ну? Что скажите?.. По-моему, это кого-то здорово напоминает. Вот только не могу понять кого.
– Это напоминает Какавеку, – сказал Давид.
– Возможно, и Какавеку, – сказал Ру. – И все-таки я не понимаю, почему он так ополчился на это бедное пространство, которое, признаться, иногда бывает очень даже милым.
– Боюсь, что это только иллюзия, – заметил Давид и сразу добавил. – Если, конечно, верить Маэстро.
– Вот именно, – сказала Анна, – Если верить Маэстро, то разговор, собственно, идет о том, что пространство превращает любую вещь, которую оно обнаруживает, в нечто мертвое, в нечто, занятое лишь самим собой. Это самодовольное и наглое пространство, которое превращает любую вещь в некую отвлеченную протяженность, которой, на самом деле, нет до тебя никакого дела… Я правильно поняла, надеюсь?
– Как всегда, – кивнул Давид.
– Еще бы, – поддержал его Ру. – Мне кажется, что даже я понял.
– Ну, не прибедняйся, – Анна глядела куда-то поверх голов сидящих, как будто она видела там что-то такое, чего не видели другие. – Только на самом деле все обстоит не всегда так, как он говорит. Есть пространство, которое созидается из улыбки. Или из шелеста осенней травы. Или из вещего сна. Да мало ли…
– Или из звона китайского фарфора,– сказал Ру, словно напоминая опять один из фрагментов Филиппа Какавеки. – Кажется, мы с Анной мыслим параллельно.
– В таком случае, я мыслю перпендикулярно, – сказал Феликс и негромко засмеялся. Потом добавил:
– Давайте лучше подумаем вот над чем. Маэстро хочет освободить вещь или события от власти пространства, которое превращает вещь в нечто мертвое и чужое… Так?
– Да, – сказал Ру.
– Следовательно… – и Феликс посмотрел на Давида, как будто именно от него ждал продолжения.
– Следовательно, – сказал Давид, жестом приглашая Феликса ответить самому.
– Следовательно, нам надо увидеть вещь не как нечто протяженное, на чем настаивал Декарт и вслед за ним вся европейская философия. Нам надо увидеть вещь, как нечто, что демонстрирует нам свою сущность совершенно иначе, чем просто протяженность… И тогда нам остается признать, что этим самым нечто может быть только эйдос, как бы мы его сейчас ни понимали. Потому что ничего другого та же европейская философия за две с половиной тысячи лет не нашла.
– Ура, – сказал Ру. – Теперь, по крайней мере, мы знаем, кто виноват.
– Вещь – не протяженна, – повторил Феликс слегка заунывно, словно он собирался заговорить разом все вещи мира, заставив их отказаться от протяженности и поведать о себе что-то совсем другое. – Она обнаруживает себя как эйдос, то есть раскрывается перед нами, как смысл, потому что если вещь лишается онтологического основания, от нее останется только один чистый смысл…
– Что радует, – сказал Давид.
Ольга негромко засмеялась.
– Напрасно смеетесь, господа, – сказал Феликс, листая тетрадь. – Самое любопытное еще впереди… Вот, послушайте-ка… «Если спросить, теперь, что такое вещь сама по себе, то окажется, что она не знает никакого «сама по себе», потому что ее внутренняя сущность всегда направлена за ее собственные границы, – к тому, с кем она встречается в настоящем и перед кем раскрывает свой смысл, избегая одиночества и ожидая, что другой ответит ей тем же. Тем самым, вещь всегда сопряжена с тем, кому она дана, и в этом, собственно, и открывается ее подлинная природа
– Но это еще не все, – продолжал Феликс, открывая тетрадь в том месте, где была закладка. – Вот что он говорит дальше. «Живопись означает только твою попытку искусственного превращения вещи в чистый смысл, который не нуждался бы ни в каких онтологических подпорках. Живопись хочет поймать вещь в ее первозданной истинности, как эйдос, как то, чему нет названия. Но она всегда забывает, что эйдос, как раскрытие смысла, никогда не бывает вещью в себе, и всегда раскрывается кому-то и суща всегда для кого-то. Это значит, что попытка поймать вещь – означает попытку поймать самого себя. Не подозревая, ты ищешь то, что есть ты сам. Тем самым, ты всегда находишь себя вдали от самого себя
– Неплохо, – заметил Давид, когда Феликс захлопнул тетрадь. – Не знал, что Маэстро в состоянии так связно излагать довольно неординарные мысли.
– Вообще-то эти мысли излагала я, – Ольга стряхнула пепел на пол.
Ру негромко захихикал.
– Пардон, – сказал Давид – Я как-то упустил.
– Всегда пожалуйста, – Ольга достала новую сигарету.
– Лучше послушай вот это, – сказал Феликс, переворачивая страницу. – Минутку…. «Живопись – это только знак, который не дает нам впасть в отчаяние скептицизма. Когда мы увидим вещи такими, какими они есть в действительности, мы перестанем нуждаться в холстах и красках, так же как и в литературе, и в музыке. Живопись, таким образом, есть только попытка подглядеть, подсмотреть, как обстоит дело на самом деле. Тем самым, перед нами вечная, никогда не прекращающаяся игра – успеть заглянуть себе за спину быстрее, чем обернешься сам
– Кажется, понятно, – сказал Ру.
– Или вот это, – продолжал Феликс. – «Пространство, которое разворачивается из вещей – принципиально другое, чем чужое пространство Декарта и Ньютона, способное с легкостью проглотить всю Вселенную. Это пространство разворачивается самими вещами, а значит, оно наполнено родными и понятными смыслами, созидающими этот светлый мир, который они делают привычным и понятным… Значит – добавлю я, опасаясь быть неправильно понятым, – это пространство открывает себя не для созерцания, а для проживания, для действия, для жизни, для ненависти, для любви, для понимания. Следовало бы, пожалуй, поскорее войти в него, оставив за спиной все ненужное и пустое, да только что-то по прежнему не пускает тебя, требуя, чтобы мы прошли все положенные нам судьбой расстояния и постучали во все двери, которые мы встретим во время своего пути»
– Говорю же, что это просто Какавека, – сказал Давид.
– Ну, может, самую малость, – согласилась Ру.
– Совсем не похоже, – возразила Ольга.
– И последнее, – тут Феликс постучал ладонью по тетради. – Надеюсь, вам понравится. Она совсем коротенькая.
Он протер очки и прочитал:
– «Увидеть пространство, не испорченное созерцанием – означает, видимо, подсмотреть то, что запрещено богами и значит – нарушить их волю. Хотя соделанное и кажется невозможным, однако наказание за него неотвратимо.
Научиться видеть поэтому – значит всегда научиться видеть неправду. А следовательно, чтобы поймать Истину, нужно поскорее ослепнуть. Ясно, что разговор тут идет уже не о живописи
Закрытая общая тетрадь легла на стол.
– Ну? Что скажите? – спросил Феликс.
– Пока ничего, – ответил внутри Давида чей-то знакомый голос.
– Ничего, – повторил он, удаляясь в никуда, как удаляется, слабея, одиночный удар колокола.
В конце концов, что бы там не говорилось, но ослепнуть можно было по-разному – от ослепительного ли блеска Истины, или от неудержимых слез – кому как повезет.
– Похоже, последняя запись немного спутала жанры, – сказал Ру. – Потому что дело тут идет не о вещах, а о человеке. А это не всегда одно и то же.
– Действительно, – рассеянно кивнул Давид, витая где-то далеко, куда не было хода ни Феликсу, ни Ру, ни Маэстро.
– Ты меня не слушаешь, Дав. Потому что если бы ты меня слушал, то знал бы, что эту последнюю запись можно, пожалуй, истолковать в довольно любопытном смысле.
– Сделай одолжение, – сказал Давид. – А то мы уже заждались.
– Я серьезно, – Ру, кажется, немного обиделся. Потом он поднялся со своего места и сказал:
– Если внимательно прочитать эту запись, то получается – все дело в том, что для того чтобы прийти к Истине, нам следует пройти сначала сквозь вещи, которые отделяют нас от себя самых и заставляют видеть то, чего на самом деле нет… Мне кажется, тут есть о чем подумать.
– Только не сейчас, – сказал Давид. – А кстати, куда подевался Грегори? Он, что, не вынес наших научных разговоров и удавился?
– Он спит, – сказала Ольга.
– Спит, – засмеялся Давид. – Видели?.. И это будущий монах и защитник православных ценностей… Боюсь, что Сатан уже близко.
Анна засмеялась и, кажется, погрозила ему пальцем.
– Между прочим, я такого не говорил, – сказал Феликс, демонстрируя в очередной раз свое принципиальное нежелание касаться в разговорах каких бы то ни было мистических идей.
– А ты-то здесь при чем? – Ру быстро повернулся к Феликсу, словно только и ждал, когда тот подаст голос. – Разговор, кажется, идет совсем не о тебе… Или я опять ошибся?
– А вот это уже довольно грубо, – сказал Феликс и затем добавил какую-то ерунду, вроде того, что грубость это не аргумент, на что Ру, в свою очередь сообщил, что для тех, кто мыслит перпендикулярно – другие аргументы вряд ли сумеют помочь.
– Ну, хватит вам, – сказала Ольга. – Вы еще подеритесь.
– Еще чего, – усмехнулся Ру. – Мы, слава Богу, в разных весовых категориях, если ты до сих пор еще не заметила.
– Да, что это с вами сегодня? – спросила Анна, поднимаясь и подходя к окну. – Господи, какая душегубка… Давайте хотя бы откроем окно.
– Не уверен, что если мы это сделаем, оно потом закроется, – сказал Давид.
– Господи, Давид, ну, неужели ничего нельзя сделать?
– Конечно, можно, – сказала Ольга. – Застрелиться.
18. Филипп Какавека. Фрагмент 41
«Иногда мне хочется, чтобы мне приснился какой-нибудь Апейрон или Перводвигатель, или что-нибудь в этом роде; какая-нибудь понятная непонятность, дивная игрушка, вмещающая и мир, и судьбу, где все элементы, образы, вещи, идеи и поступки могли бы уместиться на моем столе, где царил бы закон, подобный чуду и свобода мирно соседствовала бы с необходимостью так же просто, как жизнь со смертью. Я бы хотел видеть себя, гуляющего по эти пространствам, садам и лабиринтам, в которых невозможно заблудиться, – себя, навсегда оставившим заботы о будущем и утратившим память о прошлом. Одно лишь тревожит меня: что как этот «апейрон» окажется правдой? Не свободным вымыслом, танцующим среди звезд свой легкий танец, а тяжелым гулом скатывающихся с горной вершины камней? – Тогда конец снам! – Не в этой ли тревоге причина нашего по-прежнему настороженного отношения к метафизике?»
19. Вокруг одного самоубийцы
– В конце концов, все очень просто, – сказал Ру, когда однажды мы сидели у Феликса на кухне за одним из его субботних чаепитий.
– Все очень просто, – сказал он, разливая остатки вина, – потому что все мы знаем, что человек создан для счастья, как рыба для полета… Верно, Грегори?
Как и следовало ожидать, Грегори опять ничего не ответил, а только молча махнул рукой, не отрываясь от книги, которую он читал, положив на колени.
– Вообще-то мы это уже слышали, – сказала Ольга. – И притом – не один раз. Про рыбу и все такое. Во всяком случае, я.
– И я тоже, – поддержала ее Анна.
– И, тем не менее, – сказал Ру. – Тем не менее, господа. Это правда. Спросите хотя бы у Грегори.
Услышав свое имя, Грегори издал какой-то звук, но головы не поднял.
– Оставьте, наконец, Грегори в покое, – сказал Левушка. – Что вы пристали к человеку?.. Пускай идет куда хочет. Лично я не имею ничего против. Какая, в конце-то концов, разница?
– Но не в монастырь же, – сказал Ру. – Господи!.. Да еще в православный… Ты сам подумай – человек приехал из Ирландии, чтобы окончить свои дни в православном монастыре, а вы радуетесь этому, как будто он нашел чемодан денег… Он что, совсем рехнулся?
– А ты это у него спроси, – посоветовала Анна.
– Да пускай идет куда хочет, – повторил Левушка. – Он свободный человек. Хочет – пойдет к монахам, хочет – к скинхедам… Ты ведь свободный человек, Грегори? – спросил он, похлопав сидящего Грегори по колену, после чего сам же себе и ответил: – Да, я свободный ирландский человек, а вы все отстаньте от меня, пока я вам как следует не накостылял… Мне кажется, это хороший и заслуженный аргумент.
Однако, похоже, Ру не собирался оставлять Грегори в покое.
– Что значит, куда хочет? – сказал он, ныряя куда-то под стол и возвращаясь назад с новой бутылкой вина. – Или у вас уже тоже крыша поехала?.. Вы что, действительно думаете, что существуют такие специальные места, где Бог может нас спасти лучше, чем где-то еще?.. Ну, значит, вы сами идиоты, и тут уж, извините, ни хрена не поделаешь.
– А нельзя ли все-таки немного более аргументировано и без ругани? – спросил Феликс, который сильно недолюбливал Ру и никогда не упускал случая это подчеркнуть.
– Тем более что мы говорили не об этом, – заметил Левушка.
– А я говорю об этом, – не унимался Ру. – О том, что на свете нет таких мест, где Бог спасает человека лучше, чем в других. Он, что мастер высокой квалификации? А это значит, – продолжал он, повышая голос, чтобы перекричать заговоривших одновременно Анну и Левушку, – это значит, что идти в монастырь – просто глупость, особенно в начале третьего тысячелетия.
Грегори поднял голову, посмотрел на Ру и затем вновь вернулся к книге.
– А можно я скажу? – подняла руку Анна, словно это был урок и она вызвалась идти к доске отвечать. – Это значит, милый мой, что если Бог захочет, то Он может спасти человека даже в отхожем месте, не говорю уж про монастырь.
Лицо Левушки расплылось в довольной улыбке.
– Именно это я и хотел сказать, – заметил он, улыбаясь Анне.
Кажется, Давид мог поклясться, что в ответ Анна наградила Левушку мягкой и отнюдь не дружеской улыбкой. Впрочем, он, конечно, мог и ошибаться.
– И все-таки я не понимаю, – Ру, кажется, начинал сердиться. – Если Богу все равно, где тебя спасать, то какое отношение к этому имеет какой-то монастырь, пусть даже он будет из золота?.. Я не понимаю.
– Боюсь, что ты не улавливаешь нюансов, – сказал Левушка, открывая бутылку. – Разумеется, Бог может спасти тебя где угодно. Например, в борделе или в монастыре. Но если говорить честно, то почему-то первое мне кажется все-таки куда более правдоподобным, чем второе.
– Ну, а я о чем говорю? – сказал Ру, кажется, немного сбитый с толку. – Я как раз именно об этом и спрашиваю – зачем человеку идти в монастырь, если Бог найдет его, когда захочет и где захочет, и безо всякого монастыря?
– А я тебе уже ответил, – сказал Левушка, разливая вино. – Если, в самом деле, монастырь это такое место, в котором труднее спастись, чем в борделе, то это значит, что именно туда-то и следует идти, потому что христианину следует, сколько мне известно, бороться с трудностями, а не бежать от них… Что и требовалось, между прочим, доказать.
– Что и требовалось доказать, – повторил Давид. – Оказывается, что ко всему прочему, ты у нас еще и большой богослов.
– Я все-таки кончал когда-то Университет – сказал Левушка. – К тому же, гуманитарно-образованный человек должен уметь все. В том числе, быть в курсе богословских сюжетов.
– А я почему-то всегда думал, что это прерогатива Небес – открывать тебе рот и заставлять выговорить то, что ты выговаривать не хочешь, – сказал Давид. – А оказалось, что это прерогатива университетских выпускников.
– Вообще-то, мы говорили не об этом, – напомнил Левушка.
– Конечно, – кивнул Давид. – Мы говорили о спасении и пришли к выводу, что монастырь вполне подходящее для этого место, именно потому, что в нем не спастись.
– Ну, да, – сказал Левушка. – Никто ведь не спорит о том, что при желании Бог спасает человека независимо от всех условий, когда захочет. Спорят о том, что следует делать самому этому человеку и тут, конечно, мнения расходятся.
– Конечно, – сказал Давид, – Вот только одно условие, мне кажется, все-таки существует.
– И? – спросил Левушка.
– Он спасает только тех, кто этого хочет, – сказал Давид.
– Не уверен, – сказал, помедлив, Ру.
– Я сказал "мне кажется", – ответил Давид. – К тому же, если кому интересно, то у меня есть аргументы.
– Лучше бы у тебя были деньги, – сказал Левушка. – Ей-богу. Ну, давай, покажи хоть один.
– Пожалуйста, – сказал Давид. – Вертер. Помните такого героя?.. Поднимите руки, кто не читал.
– И при чем здесь Вертер? – спросил Левушка.
– При том, – сказал Давид. – Одного этого гетевского Вертера достаточно, чтобы с чистой совестью забыть раз и навсегда про все ваши монастыри… Может, наш ирландский друг не читал Гете?.. Тогда пусть прочтет.
– Ты читал? – Левушка повернулся к Грегори.
– Что? – спросил тот, не отрываясь от книги.
– Вертера.
Грегори немного подумал и сказал:
– В последнее время я читаю только святых оцов.
– Отцов, – поправил Ру. Было видно, что ему стоило большого труда не засмеяться.
– Отцов, – смиренно повторил Грегори и потряс в воздухе своей книгой.
Книга называлась "Столп веры. Учение святых отцов о спасении".
Учение святых отцов, сэр.
Как спастись по заранее намеченному плану и при этом – с абсолютно гарантированным результатом.
С приложением точного маршрута, много раз описанного достойными доверия избранниками Божьими.
И все-таки, – подумал он, не переставая удивляться тому, что собирался сказать его язык, – и все-таки, вся эта история с самоубийством Вертера не давала никаких шансов, а значит, приходилось вносить в наши планы кое-какие существенные изменения, потому что одного только этого влюбленного по уши героя было бы достаточно, чтобы все монастыри на земле незамедлительно рухнули, подняв до небес такой столб пыли, который заставил бы долго чихать все небесное воинство… Жалкий самоубийца, готовый отдать все Небеса за сомнительное счастье находиться всю отпущенную им вечность рядом с этой смазливой мордашкой… как ее там?
Кажется, Юлия, сэр.
Именно так, Юлия, Мозес.
Он перехватил удивленный взгляд, брошенный на него Анной, и спросил:
– А ты разве не помнишь?
– Читала сто лет назад.
Сказанное показалось ему слегка пренебрежительным – всего какие-то сто лет назад, сэр. Кто помнит, что там было сто лет назад? И это про того, кому давно следовало бы поставить памятник, если бы не человеческая глупость, которая под словом героизм, как правило, всегда подразумевает махание саблей или металлический стук надетых на голое тело вериг.
– Между прочим, если мне не изменяет память, он застрелился, – осторожно сообщил Левушка.
– Вот именно, – сказал Давид. – Собственно, это я и имел в виду.
Другими словами, – подумал он, заметив, как ироническая улыбка покривила губы Феликса, который почему-то был сегодня на редкость молчалив, – другими словами, нам довелось столкнуться с человеком, который не побоялся сыграть с Небесами в свою собственную игру, оставив в стороне все разговоры о спасении – (тем более что никто толком до сих пор не удосужился понять, что это, собственно говоря, такое) – не в ту игру, в которой все ходы заранее известны, а результат никогда не вызывает сомнения, но совсем в другую, – ту, когда на кон ставишь все, что ты имеешь – например, всю твою жизнь, которую Вертер возвращал теперь Небесам, как возвращают в магазине бракованный товар – или как возвращают обручальное кольцо, или данное слово, или удар кулака, – да мало ли что может вернуть человек за свою долгую или короткую жизнь, сэр?
Конечно, в глазах дураков это выглядело до чрезвычайности наглым, вот так вот просто взять и заявить то, что он осмелился заявить всему миру, прежде чем засадил себе в голову или в сердце тяжелую свинцовую пулю. До каких пределов нужно было дойти, чтобы сказать, прокричать, простонать, что в этой жизни его любовь, конечно, принадлежит другому, но в той, – в той, о которой он знал, конечно, не больше, чем каждый из нас, – она будет, наконец, моей!
Следовало бы добавить, – хотя это и подразумевалось само собой, – что в противном случае он будет дырявить себе сердце до тех пор, пока Небеса, наконец, не услышат его. Пожалуй, Мозес, это было похоже на воровскую фомку, которой крушился не поддающийся до того замок. На отмычки, под чей легкий звон щелкал и поддавался капризный замок, чтобы впустить тебя туда, куда ты всегда хотел, войти. На первое, попавшееся под руку оружие, способное крушить все подряд, так что Небеса должны были рухнуть вместе со своей чертовой справедливостью, больше похожей на дешевую лотерею, в которой тебе достается все что угодно, кроме того, что тебе действительно нужно.
– Бедный Вертер, – сказал кто-то.
– Да, – сказал Давид. – Бедный, бедный Вертер.
– Ты это серьезно? – спросила Анна.
– А ты как думаешь?
– Ну, – она слегка пожала плечами и посмотрела на него так, словно у него на лице было написано как раз именно то, что он пытался скрыть.
Потом она добавила:
– Мне кажется, что на самом деле об этом никто ничего толком не знает. Никто и ничего.
– Неутешительно, – сказал Давид.
– С одной стороны, конечно. Но если посмотреть с другой, то окажется, что мы уже так далеко ушли от Бога, что, может быть, можем надеяться встретить Его на другой стороне.
– Браво, – сказал Феликс и иронически похлопал в ладоши. – Когда женщина говорит о Боге, я начинаю Ему сочувствовать.
– Мне кажется, ты не оценил, – сказал Давид, радуясь удачной фразе, которую сказала Анна.
– Давайте лучше вернемся к нашим баранам, – сказал Феликс. – Если я тебя правильно понял, из всех известных нам добродетелей упрямство самое добродетельное.
– Что-то в этом роде, – сказал Давид, не чувствуя ни малейшего желания вновь ввязываться в богословские тонкости.
– То есть, это то, о чем в известной тебе книге говорится – стучите и отворят вам?
– Совершенно верно, – согласился Давид. – А поскольку стучать совершенно все равно где, то тащиться для этого в монастырь, совершенно необязательно.
– Только не начинайте все сначала, – сказал Левушка.
– Слышал, Грегори? – спросил Ру, похлопав сидящего Грегори по плечу. – Ну что, пойдешь теперь в монастырь?
– Конечно, – сказал Грегори, отрываясь от книги. – Это есть мой долг.
Затем он отложил в сторону книгу, взял бутылку водки, налил до половины в свой стакан и быстро его выпил, никого не дожидаясь.
Некоторое время в комнате стояла тишина.
– Однако, – сказала, наконец, Ольга. – Я молчу.
– По-моему, на наших глазах разворачивается некоторая метаморфоза, – не совсем уверенно сказал Левушка, – Мирный и в меру тихий ирландец мало-помалу превращается в ярого православного фундаменталиста… Зрелище не для слабонервных.
– Ничего себе, – Ру с уважением посмотрел на Грегори. – Оказывается, ты еще и алкоголик.
– Я есть чистокровный ирландец, – с гордостью сказал Грегори, не без изящества занюхивая водку рукавом, как научил его Ру. – Я должен идти в монастырь, чтобы молить… – Он задрал голову и показал пальцем в потолок.
– Молиться, – поправил Ру.
– Молиться, – повторил Грегори. – Я молиться за мой брат. Потому что это мой долг.
С уважением присвистнув, Давид поинтересовался судьбой брата, впрочем, уже догадываясь, каким будет ответ.
– Он умер, – сказала Анна.
– Вернее, застрелился, – добавила Ольга.
– Извини, – сказал Давид. – Мы не знали.
– Он мне рассказывал, – сказала Анна. – Несчастная любовь. И прямо в висок.
– Ах, вот оно что, – сказал Давид. – Ирландский Вертер.
– Да, – сказал Грегори, прикладывая вытянутый указательный палец к виску. Затем он полез в нагрудный карман и достал оттуда бумажник, из которого вынул фотографию брата.
Совсем еще мальчишка, белобрысый и худой, к тому же, похоже, даже не начавший еще как следует бриться. Слово «любовь» было рядом с этой фотографией, мягко говоря, не совсем уместно.
– Поэтому… мы должны молиться, пока Бог не исполнял наши просьбы, – сказал Грегори, неожиданно почти без акцента. Глаза его после выпитого стакана водки слегка фосфоресцировали и казались вполне безумными. Давид не удивился бы, если бы он пошел вдруг в соседнюю комнату и выпустил бы там себе в лоб пулю, мотивируя необходимость этого спасением брата.
– А вот это действительно похоже на Вертера, – сказал Ру. – Знаешь, как это называется?
Он наклонился в сторону Грегори и сказал:
– Вообще-то, это называется бунт… Знаешь такое слово?
– Бунт, – отозвался Грегори, пытаясь понять. – Почему?
– Потому, – сказал Ру. – Потому что все знают, что Бога нельзя вынудить, но, при этом, все, почему-то, заняты именно этим…Ты ведь и сам идешь в монастырь для того, чтобы заставить Бога простить твоего брата, как будто Он сам не знает, кого и когда ему лучше прощать… Вот это и называется – бунт.
– Почему?
На лице Грегори появилась вдруг какое-то растерянное выражение.
– Потому что ты идешь в монастырь, чтобы принудить Бога сделать то, что ты хочешь. Вместе со всеми этими монахами, православными и католиками, которые только тем и занимались всю жизнь, что пытались вынудить Бога, чтобы Он сделал так, как они считают нужным.
– Это мой долг, – сказал Грегори, с тревогой глядя на Ру. Губы его беззвучно шевелились, словно он читал молитву или пытался вспомнить что-то забытое.
– Иногда мне кажется, что я нахожусь в сумасшедшем доме, – вполголоса сказал Феликс.
– Ты находишься в Лимбе, – утешил его Левушка.
– Я так и думал, – Феликс пожал плечами. Потом он сказал:
– Может, все-таки нальете?
– И мне, – протянула свой бокал Ольга.
– Мне кажется, тебе достаточно, – сказала Анна.
– Это с какой стороны посмотреть.
– С обоих.
– Я вижу, что с взаимопониманием у вас все в порядке, – сказал Ру.
– Еще как, – подтвердила Анна.
– Значит, – сказал, наконец, Грегори, морща лоб и продолжая смотреть на Ру. – Значит…
Было видно, что какая-то еще не отчетливая, но уже тревожная мысль пытается выразить себя с помощью тех немногих слов, которые он знал.
– Значит, – сказал он, смешно морща лоб, – надо пойти в монастырь… Так?.. Потому что надо молиться о брате… А с другой сторона, туда нельзя ходить, потому что… потому что Бог сам знает, что… Да?
– Браво! – сказал Левушка. – Видали?
– Мне надо это подумать, – сказал Грегори, вновь возвращаясь к своей книге.
– Ну, ну, – сказал Ру.
– Между прочим, я вспомнила одну замечательную историю, которая, мне кажется, имеет отношение к нашей теме, – сказала Анна. – Хотите? В двух словах?
– Конечно, – сказал Левушка.
И опять Давид ненароком отметил эту едва заметную улыбку, которой не было никакого объяснения.
– Только не увлекайся, – попросил Феликс.
– Она коротенькая. В одном монастыре жил повар, у которого был отвратительный характер. Братия его просто ненавидела и желала ему смерти. А потом он умер, и вся братия радовалась этому, пока настоятелю монастыря во сне явился архангел Гавриил, который сказал ему: «Знай, что повар, которого вы так не любили, уже в раю, вместе с великими святыми и подвижниками». «Но как же так! – закричал отец настоятель. – Где же небесная справедливость? Разве не был он самым ужасным созданием, которого обходила стороной вся братия, разве это не он гневался каждый день без причины, кричал и оскорблял всех ужасными ругательствами, богохульствуя с раннего утра до позднего вечера? И теперь он вкушает блаженство вместе со святыми?» – «Конечно, ты прав,– сказал ему в ответ архангел Гавриил. – Но тебе следует знать, что этому несчастному было предначертано судьбой стать убийцей и насильником, но всю свою жизнь он боролся с этими недостойными желаниями и в результате заставил судьбу изменить ее решение…» Вот такая история, – Анна улыбнулась. И, кажется – в сторону Левушки, если только Давид опять не ошибся.
– Ну, и при чем здесь это? – спросил Феликс, легонько барабаня пальцами по столу.
– Притом, миленький, что эта история утверждает, что человек может меняться даже в безнадежных ситуациях… Разве нет?
– Допустим, – сказал Феликс. – И что нам с того?
– А то, что если он способен измениться, то только потому, что Бог сам дает ему такую возможность, а это, в свою очередь означает, что Бог дает человеку силу принуждать Небеса ради своего спасения, хотя, конечно, Он все знает наперед и не нуждается в наших подсказках.
– Понятно, – сказал Левушка
– А это значит, – продолжала Анна, – что мы принуждаем Бога только потому, что Он сам дает нам такую возможность. Вот почему, Он может слышать наши молитвы и принимать их во внимание, не говоря уже про наши добрые дела, которые Он, конечно, оценивает по своему усмотрению, но делать их или не делать предоставляет нашей воле.
Она замолчала, слегка усмехнувшись напоследок, словно была не совсем уверена в том, стоило ли ей вообще затевать разговор на эту тему.
– Что и требовалось доказать, – с некоторым запозданием сказал Левушка.
– Не уверен, – сказал Феликс.
– А по-моему, ты поставила все с ног на голову, – сказал Давид. – Эта история на самом деле означает только то, что человек может преодолеть все что угодно, кроме самого себя, своей внутренней, навсегда ему данной, природы… Конечно, в этом тоже можно отыскать утешение. Например, мы можем сказать, что мы, конечно, принуждаем Бога, но у нас всегда в запасе есть безотказный аргумент, который утверждает, что человек никогда не меняется и мы всегда такие, какие мы есть, так что любой Страшный суд примет это стопроцентное алиби нашей невиновности и оправдает нас… Но это уже другой разговор и другая история.
