Константин Маркович Поповский
Мозес
Он вдруг вспомнил, во что превращалась эта аккуратная постель после того, как закончив приводить в порядок этот маленький мир на третьем этаже, она, наконец, благоволила обратить внимание на Давида. Во что вообще превращалась эта комната после хрипов, стонов и бессвязных слов, когда, наконец, оторвавшись друг от друга можно было увидеть весь этот лежавший вокруг разрушенный порядок – смятую простыню, упавшие на пол подушки, опрокинутую на ковер лампу, перевернутую пепельницу, – мир, обретавший вдруг, неведомо почему, какую-то загадочную истинность, какое-то понятное без слов правдоподобие, что, конечно, могло служить некоторым утешением, а иногда даже наводило на мысль, что пока время еще не пришло, следовало просто жить, смиренно сообразуясь с этим печальным фактом. А именно – вставать по звонку будильника, чистить зубы и гладить помятую одежду, рассчитывать до следующей получки деньги, поливать цветы и вовремя платить за газ, – впрочем, не забывая за всей этой суетой найти время для того, чтобы иногда прислушиваться, не звенят ли уже ключи, отпирающие Небесные врата, за которыми тебя ждал Божественный беспорядок, ничего общего не имеющий с тем упорядоченным бытием, о котором рассказывали философские и теологические трактаты, заставляющие тебя молиться на все эти правила поведения, наставления учителей и занудство родителей – одним словом, на все это наследие Непослушного ангела, пугливо вслушивающегося теперь в таинственные звуки, время от времени доносящиеся с другой стороны Небесных врат, – этого гордящегося своей твердостью и надеющегося на силу порядка Падшего ангела, который, – случись что, – ни в коем случае не даст тебя в обиду…
63. Филипп Какавека. Фрагмент 211
«Всякий раз, когда я вспоминаю эту раннюю осень и проселочную дорогу, погруженную в первые, еще едва различимые сумерки, я еще и еще раз спрашиваю себя: что же, на самом деле, я вижу сегодня, созерцая это минувшее, случившееся со мной много лет назад, – эти неясные образы и туманные очертания, почти стершиеся звуки твоего голоса, сохранившиеся в том пространстве, которое мы называем памятью? Не есть ли только ничто, манящая и дразнящая иллюзия, подобная вдруг вспыхнувшему на водной глади отражению лунного света? Да, ведь, пожалуй, у отражения больше оснований считаться существующим, чем у этого минувшего, которое зачем-то хранит моя память. И все же: разве не дает оно услышать и увидеть себя всякий раз, когда я обращаюсь к нему, или же тогда, когда, не спрашивая моего согласия, оно само вторгается в мои сновидения? Отчего же я с таким упорством продолжаю называть его бывшим? Не все ли оно здесь, рядом, лишь скованное какой-то колдовской силой, не позволяющей ему быть? Словно обреченное существовать за пыльным и мутным стеклом, которое искажает его образы и лишает его голоса, мое минувшее подчинилось чьей-то чужой воле, разделившей нас: меня и мое прошлое, обращая и его, и меня в ничто. Не зовет ли оно меня, чтобы я уберег его от забвения, это минувшее? И не ждет ли оно меня, чтобы преодолеть разделяющую нас преграду? Не тоскует ли оно обо мне, как тоскую о нем я сам?
Идущий много лет назад по этой осенней, погруженной в ранние сумерки дороге, слыша твой голос и шелест опавшей листвы под ногами, не жду ли я по-прежнему спасения и избавления, грядущих из будущего, не различаю ли сквозь мутную пелену времен свое собственное, обращенное ко мне лицо?
Размышляя о Царстве Вечности, некоторые древние учителя учили, что за гранью времени памяти больше не будет. Это не следует понимать, как учение о забвении, но, скорее, как учение о возвращении, – нас ли минувшему или минувшего нам, – не все ли равно?»
64. Семейные сцены и никому не нужные воспоминания
Он вдруг вспомнил, как однажды она сказала: – Мы ржали, как лошади.
Иногда она, действительно, была исключительно вульгарна.
– Мы ржали как лошади, – сказала она и засмеялась. Рыжая сучка, – подумал Давид, чувствуя, как ему вдруг стало тяжело дышать. Грязная рыжая сучка. Следовало бы просто встать и надавать ей пощечин, а не смотреть, как она строит глазки Осипу, который, похоже, таял от этого, словно масло на сковородке, и продолжал дальше нести какую-то ахинею, подогретый ее взглядами и, похоже, не очень заботясь о том, как все это выглядело со стороны.
– Например, для меня большим открытием было то, что я не выношу себя с затылка, – говорил Осип, размешивая сахар. – Нет, правда, просто терпеть себя не могу… Серьезно.
– Ты, что – стрижешь себя сам? – спросила Ольга.
– Уже десять лет, – Осип самодовольно улыбнулся. – Однажды я пошел стричься и увидел, что в парикмахерской целая толпа народа. Я повернулся и с тех пор не подходил ни к одной парикмахерской даже близко. Зато теперь я должен каждый раз смотреть на свой затылок. Когда я его стригу, то вижу в зеркале совсем другого человека. И он мне совершенно не нравится…
– Потрясающе, – Ольга захлопала в ладоши – И со мной то же самое. Ненавижу себя с затылка… Ты представляешь? – она мельком скользнула глазами по Давиду.
– Еще бы, – усмехнулся Давид. – Прекрасна только одномерность. Это все знают.
– Чего? – спросил Осип, не отрывая глаз от Ольги.
– То, что не имеет задницы…
– Я, собственно, говорил о своем затылке, – сказал Осип с некоторой холодностью, словно давая понять Давиду, что в случае чего здесь прекрасно обойдутся и без него.
Вновь скользнувший по нему взгляд как будто охотно это подтверждал.
Кажется, ты опять собираешься все испортить, Дав, – говорил этот слегка обеспокоенный, слегка тревожный взгляд. Мне ужасно весело, а ты хочешь все испортить. Да, что с тобой сегодня такое, в самом деле?..
Конечно, он сам был виноват, что притащил ее сюда, к Осипу, с которым она тоже была когда-то знакома, – в эту вечно для всех открытую квартиру на последнем этаже, с балкона которой можно было видеть каменистую пустыню и шоссе, петляющее между холмами и исчезающее в темно-зеленом пятне лесопосадок.
В эту чертову квартиру, где вечно с ним случалось какое-нибудь дерьмо со стихийным мордобоем и вызовом полиции или с пьяными шлюхами, от которых потом тошнило и хотелось провести остаток жизни в душе, – в эту чертову квартиру, куда он уже тысячу раз зарекался забыть дорогу и тысячу раз нарушал зарок.
– Между прочим, мы живем в мире чудес, – говорил Осип, продолжая сверлить Ольгу масляным взглядом. – Нет, серьезно. Зачем далеко ходить за примером? Возьмем самый обыкновенный платок. Я имею в виду носовой платок, конечно.
Он полез в нагрудный карман и достал оттуда носовой платок, о белизне которого Давид мог только мечтать.
– Какое это дивное изобретение, не правда ли? – Он легко потряс платком в воздухе, затем сделал вид, что сморкается, после чего сложил платок и убрал его в карман. – Глупая, маленькая тряпочка, а сколько пользы! Страшно подумать, как люди обходились без него столько времени.
Ольга захихикала.
– Причем некоторые, – продолжал Осип, пытаясь изобразить на лице неподдельный ужас, – прекрасно обходятся без него и до сих пор… Нет, нет, нет, о присутствующих ни слова…
Бросив на Давида косой взгляд, она захихикала еще громче.
Чертова самка, – сказал в голове Давида чей-то знакомый голос. – Чертова, чертова, чертова безмозглая самка.
– Впрочем, что уж говорить про других, – Осип вздыхнул, делая печальное лицо. – Дай Бог, если я сам только к тридцати годам оценил это прекрасное изобретение.
– Не слишком ли поздно? – улыбнулась Ольга.
– Вот именно, – сказал Давид, чувствуя что, кажется, собирается сморозить какую-то глупость. – Слегка поздновато, мне кажется. Боюсь, что это знание уже вряд ли сделает тебя счастливым.
Сказанная явно не к месту реплика повисла в воздухе. Словно воздушный шарик, зацепившийся за ветку.
– Как знать, – Осип, прищурившись, посмотрел на Давида, словно пытаясь понять, насколько серьезно тот собирается испортить ему вечер.
– Тут и знать нечего, – Давид дал понять, что ни при каких обстоятельствах не позволит делать из себя дурачка. – Слишком поздно значит – слишком поздно и больше ничего.
– Теоретически, – сказал Осип, снова глядя на Ольгу. – Теоретически наш друг, конечно, прав. Но почему?.. Потому что он сам знаком с носовым платком только теоретически. А на деле все обстоит совсем не так, как он думает. Я угадал, верно?
Ольга захихикала. Вызывающе и обидно. Во всяком случае, так показалось Давиду.
– Уверен, что это чистая правда, – продолжал Осип, вежливо улыбаясь. – Могу поклясться, что в твоих карманах не найдется даже что-нибудь отдаленно напоминающее носовой платок.
– Если поискать… – сказал Давид, вымученно улыбаясь. – Если поискать, – сказал он, похлопав себя по карману.
Впрочем, его, конечно, никто не собирался слушать.
Легкая, застольная, светская беседа, черт бы ее побрал вместе с самими беседующими.
К несчастью, у него никогда не было склонности к этому виду искусства. Нести ахинею в обществе себе подобных, легко перескакивая с одной новости на другую – в этом он всегда плелся в хвосте, удивляясь способности других говорить часами ни о чем или поддерживать беседу при помощи всех этих "кстати" или "между прочим", вот как, например, сейчас, когда Осип вновь продемонстрировал свое умение быть вполне непринужденным, как, впрочем, того и требовали обстоятельства, потому что беседа о платках явно зашла в тупик, а вопрос "что это мы сидим, словно на похоронах" как нельзя лучше помогал вернуть утраченную было легкость разговора.
– Нет, в самом деле, – спросил он, поднимаясь из-за стола. – Сидим, как на похоронах… Если никто не возражает, я хоть поставлю Карла Брюннера… Как ты насчет Брюннера? Нравится?
Последний вопрос, само собой, был адресован Ольге.
Было бы странно, если бы она вдруг сказала "нет".
У полки, на которой стояли пластинки, Осип сказал:
– Все посходили с ума с этими дисками, а я почему-то обожаю антиквариат. Между прочим, я собирал их почти десять лет. Есть какая-то прелесть в этом пощелкивании и шипении. Что-то такое домашнее, верно?
Не было никакого сомнения, что он говорил это уже далеко не в первый раз.
– Потрясающе, – Ольга остановилась возле полки. – Какое старье!.. Гуди Флак… – Она провела ладонью по корешкам пластинок. – А у тебя есть Джетро Талл?
– Джетро Талл, – Осип расплылся в улыбке. – Да у меня тут целая куча Джетро Талла. Можешь приходить и слушать сколько хочешь. Но сначала я поставлю Карла Брюннера.
Скотина, сказал про себя Давид, успевая одновременно отметить и это, на первый взгляд безобидное "можешь приходить и слушать", и реакцию Ольги, которая вдруг смутилась и пробормотала в ответ что-то вроде "спасибо", или "может и приду", или что-нибудь в этом роде, о чем он, правда, мог только догадываться, потому что в это мгновение ожил саксофон Карла Брюннера и его стеклянный дождь застучал по крыше, делая боль еще невыносимей.
Чертов саксофон, громоздивший целые горы битого стекла, через которые невозможно было пройти, не поранившись.
– Может, еще чаю? – спросил Осип и посмотрел на Давида. – Что-то ты мне сегодня не нравишься, Дав. Сидишь, как на похоронах… Ну, что, чаю?
– С удовольствием, – улыбнулась ему Ольга.
– Боюсь, нам уже пора, – возразил Давид.
– Сейчас принесу, – Осип, похоже, пропустил мимо ушей это "пора", как будто его и не было.
– Собирайся, – сказал Давид, как только они остались одни.
– Я хочу чаю, – упрямо повторила Ольга.
– А я хочу, чтобы мы, наконец, ушли.
– Почему? – она глядела на него широко открытыми глазами, в которых можно было без особого труда прочитать досаду и раздражение, очень похожие на те, с которыми он сталкивался, когда пытался увести ее прочь из какого-нибудь дурацкого бутика.
– Ладно, – сказал Давид. – Ты идешь?
– Какого черта, Дав? – ему показалось, что глаза ее раскрылись еще шире.
– Ладно. С меня хватит. Я пошел.
– Ты с ума сошел? – спросила она, но он уже был в коридоре.
– Ты чего, Дав? – Осип внезапно появился на пороге и посмотрел на него так, словно, наконец, заметил, что тот находится рядом.
– Ничего, – сказал Давид. – Я пошел. Слушайте своего Брюннера, а мне надо работать.
Грохот захлопнувшейся за спиной двери был, конечно, смешнее некуда. Сбегая по ступенькам, он представил себе, как они расхохотались, услышав этот дверной выстрел и громко выругался. Поднимающаяся навстречу женщина с собакой попятилась и прижалась к стене. Собачка неуверенно тявкнула.
– Гав! – злобно рявкнул Давид, сбегая по ступенькам.
Конечно, и без всякого Филоферия М. было ясно, Кто время от времени вываливает нам на голову ведра с отборным мусором, который висит у нас в волосах или стекает за шиворот. Вопрос, собственно, заключался в другом: с какой целью, сэр?
С какой целью, дружок?
Ведь что бы там ни говорил рабби Ицхак по поводу мужчины и женщины, было ясно, что все женщины – законченные шлюхи и все такое прочее. Законченные шлюхи, Дав. Неоспоримость этого факта была столь очевидна, что, конечно, не нуждалась ни в каких доказательствах, тем более что если бы кому-нибудь и в самом деле вдруг пришло в голову привести в подтверждение этому все имеющиеся в наличии факты, истории, события и рассказы очевидцев, то земля, ей-богу, содрогнулась бы от ужаса, не имея возможности уместить все эти доказательства в тесном пространстве мира, – что, в свою очередь, могло бы само послужить неплохим доказательством всего вышесказанного, сэр. Взять хотя бы сегодняшнюю историю, Мозес.
– Чертова сучка, – повторил он, кривя губы. – Да пошла ты…
Она догнала его уже возле остановки.
– Эй, – сказала она, пытаясь схватить его за руку. – Ты уже совсем спятил, Дав?.. Оставил меня одну, в чужой квартире, да еще с этим твоим озабоченным, у которого, кажется, только одно на уме.
– А то ты не знала, – он вырвал руку.
– Да с какой стати, господи!.. По-твоему, если я дружу с Мирьям, то я должна чего-то знать про Осипа?.. Да я его видела-то всего раза три!
– Неужели? – он вдруг неожиданно почувствовал себя необыкновенно счастливым. – А по-моему, тебе только этого и надо.
Размахнувшись, она въехала ему по спине своей сумочкой.
– Дурак. Ну, почему мне всегда так везет на дураков?
– Наверное, потому что ты сама дура, – сказал он, особенно не думая, что говорит.
– Наверное, – согласилась она. – Подобное тянется к подобному.
В голосе ее уже можно было расслышать признаки близкого примирения.
– А кого ты еще имела в виду? – спросил он, чувствуя, как боль проходит.
– Неважно, – сказала она, явно для того, чтобы позлить его.
– Ну, еще бы. У вас все дураки, кто не пляшет под вашу дудку.
– Конечно, – она улыбнулась. – Проводишь меня до следующей остановки?
– Да, хоть до дома, – сказал он, поворачиваясь.
Некоторое время они шли молча. Потом она осторожно взяла его за руку. Кажется, немного посопротивлявшись, он уступил.
Древняя, как мир, игра, сэр, когда один делает вид, что убегает, а второй – что догоняет его.
– Вообще-то все это было довольно глупо, – он вдруг резко остановился посередине тротуара. – Я готов немедленно загладить свою вину…
– Неужели? И чем, интересно?
– Да, – сказал он, набирая в легкие побольше воздуха. – Хочешь выйти за меня замуж?
Впрочем, возможно, что он сказал это, не останавливаясь, а продолжая идти, а остановилась как раз она, когда услышала, как он сказал:
– Хочешь выйти за меня замуж?
– За тебя? – Ее глаза вдруг снова раскрылись, как тогда, когда она натыкалась в каком-нибудь бутике на что-нибудь интересное. – Ну, конечно, нет.
– И почему? – Давид почувствовал, как у него похолодела спина.
– Потому что ты ревнивый козел, – сказала она. – Вот почему… Тупой, гадкий и ревнивый. Кажется, я не давала тебе пока еще никаких поводов.
– Мне так не показалось, – возразил Давид.
– Ему не показалось, – передразнила она и издевательски засмеялась. – Скажите пожалуйста, какой наблюдательный.
– Конечно. Ты сидела и слушала, раскрыв рот, всю эту ахинею, которую он нес, а я должен был, как идиот, сидеть и тоже все это слушать!
– Ты сам меня туда привел. А что мне было еще слушать? Тем более что он ничего такого не говорил. Не понимаю, чего ты завелся.
– Не понимаешь?
– Конечно, нет.
– Пусти, – он попытался вырвать руку, а впрочем, довольно миролюбиво.
– Вот это все, что ты умеешь, – сказала она, не отпуская.
– И кое-что еще, – упрямо продолжал Давид, уже не особенно стараясь вырваться.
– Да, перестань же, наконец, – она схватила его за обе руки и не отпускала. – Между прочим, он стал довольно симпатичным, этот твой Осип. Просил тебе передать, чтобы ты не сердился. Вы давно с ним знакомы?
– А что? – спросил он, подозрительно глядя ей в глаза.
– Ничего, – сказала она. – Просто спросила.
– Сто лет. Мы вместе служили в армии. В одном взводе. Однажды он действительно мне здорово помог.
– Вот видишь. А ты ведешь себя, как неблагодарная свинья.
– Какая уж есть.
– Он же не виноват, что у него все написано на лице, правда?
– А у него написано?
– Еще бы. Большими, большими буквами.
– А я тебе что говорил? – сказал Давид и добавил. – Между прочим, я сделал кой-кому предложение
– Насчет чего? – спросила она
– Насчет всего.
– Ты это серьезно?
– Конечно, нет, – он опять остановился и повернул ее к себе. – С чего это ты взяла?
Ее лицо вдруг оказалось совсем близко.
– Дав, – сказала она едва слышно. – Дав. Ты самый мерзкий из всех людей, которых мне приходилось встречать.
Ее губы пахли сладкой клубничной помадой.
– Ты будешь весь в помаде, – прошептала она.
– Плевать. Главное, все-таки, что я буду.
Клубничный поцелуй, сэр.
В некотором роде – отблеск Рая, Мозес. Что мог бы подтвердить тебе любой, кто однажды чувствовал его вкус на своих губах.
– Мне кажется, ты опять думаешь о женщинах, Мозес, – сказал Амос, подвигая кресло и садясь прямо напротив Мозеса. – У тебя такое лицо, как будто ты собираешься сейчас кончить.
– Господи, Амос, – сказал Мозес, расставаясь с тем днем и возвращаясь к действительности, которая вдруг показалась ему ужасно убогой и неприветливой. – Господи, Амос, – повторил он, не желая открывать глаза. – Шел бы ты уж лучше к черту. Нельзя же, в самом деле, быть таким грубым.
– Скажите пожалуйста, какие мы нежные, – Амос пересел с кресла на стул. – Между прочим, я только констатирую факт… Ты ведь знаешь, что если тебе попался какой-нибудь факт, то его надо законстатировать, пока кто-нибудь не сделал это вместо тебя.
Мозес открыл глаза и с сожалением посмотрел на Амоса.
– Глупости, – сказал он, чувствуя, как ощущение поцелуя на губах тает и исчезает. – Есть такие факты, которые в случае чего сами могут легко отконстатировать тебя по полной программе.
– Назови хоть один, – попросил Амос.
– Ну, не знаю. Например, факт неизбежной смерти.
– Вот видишь. Я ведь сказал, что ты думал о женщинах. У меня на это нюх… Сначала ты думал о смерти, а потом стал думать о женщинах, потому что только женщины в состоянии отвлечь нас от погребальных размышлений… Ты слышал, Иезекииль? – Амос повернулся к читавшему газету Иезекиилю. – У нашего Мозеса, кажется, опять начался период мартовской течки. Он снова думает о женщинах.
– Я думал о своей невесте, – сказал Мозес, чувствуя вдруг, что ему совершенно все равно, как воспримет это сообщение Амос и остальные. – Я думал о своей невесте, а это все-таки немножко не то, о чем вы думаете.
– Извини, – Амос, кажется, немного смутился. – Я и не знал, что ты о ней думаешь. Я решил, что ты думаешь о каких-то посторонних бабах… Прости, если напомнил тебе что-нибудь печальное.
– Ничего, – сказал Мозес.
Ничего такого, сэр.
Ничего такого, дурачок.
– Женщины посланы нам в наказание, – сказал Иезекииль, опуская газету и смотря на Мозеса поверх очков. – Наверное, для того, чтобы мы не слишком много задавались. Ну, кто, интересно, будет задаваться, если у него в штанах болтается такая штуковина, которая вечно тянет тебя на какие-то сомнительные подвиги и дергается от всякой проходящей мимо женской задницы?.. Ну, подумайте сами.
– Никто, конечно, – согласился Амос, пересаживаясь в кресло.
– Вот и я говорю, – подтвердил Иезекииль, вновь исчезая за газетой. – Все эти чертовы эмансипе забывают, что природа унизила в первую очередь, не их, а мужчину.
– Ну, уж не так она нас и унизила, – сказал Амос.
– Ну, если тебе нравится обливаться потом и изображать своей задницей швейную машинку, тогда, конечно, пожалуйста, – бросил Иезекииль из-за газеты. – Во всяком случае, когда у меня закончился репродуктивный период, я почувствовал себя так, словно слез с бешеного коня.
Пока Амос раздумывал над тем, как бы ему получше ответить, сидящий рядом старик Допельстоун сказал:
– Женщины – как мухи. Даже хуже. Жужжат вокруг тебя, а потом оказывается, что ты загажен весь с ног до головы. – Он посмотрел на Мозеса и добавил, почему-то понизив голос. – А некоторым, боюсь, не удается отмыться до самой смерти.
Если особенно не приглядываться, то в свои восемьдесят с чем-то Допельстоун выглядел весьма и весьма прилично. Нарумяненные щеки. Подведенные глаза. Замазанные морщины. Гладко выбритый подбородок. Каштановый парик кокетливо завивался на плечах. Пластмассовый набалдашник тонкой трости изображал череп, проросший побегом розы.
– Похоже, ты знаешь, что говоришь, Доп, – сказал Амос.
– А ты как думаешь, сынок, – Допельстоун переложил свою трость из одной руки в другую. – Во время войны я был лейтенантом и отвечал за санитарное и техническое состояние передвижного борделя. Можешь быть уверен, что зря времени я не терял.
Опустив газету, Иезекииль с уважением посмотрел на Допельстоуна и покачал головой.
– С ума сойти, – удивился Амос. – У итальянцев были передвижные бордели?!
– А то, – Допельстоун улыбнулся Амосу, как улыбаются несмышленому подростку. – Они были у всех, кроме русских, которые сначала строили из себя целомудренных целок, а потом изнасиловали пол-Германии. Нельзя пускать такую силу на самотек, вот что я вам скажу. Во всем должен быть порядок, а уж в таком-то деле, как это, так и подавно.
– Ты никогда про это не рассказывал, – сказал Амос.
– А что там рассказывать? – пожал плечами Допельстоун. – Нечего такого. Всего делов, что передвижной бордель. Два грузовика. И еще двадцать молоденьких шлюх, которые решили поддержать в трудную минуту родную страну. Слышали бы вы, как они трещали и ругались, когда что-то шло не так, как надо. – Он негромко захихикал и потер руки.
На лице Амоса появилось мечтательное выражение.
– Двадцать шлюх, – сказал он, стукнув ногой по ноге Мозеса. – Это прямо-таки какой-то исламский Парадиз.
– Гораздо лучше, – улыбнулся Допельстоун.
– Как тебя только не стошнило, – пробормотал Мозес.
– Не слушай его, Доп, он просто завидует, – сказал Амос – Посади его среди такого цветника, и он распустится не хуже твоей розы… Надеюсь, ты-то не посрамил мужского братства? Небось, до сих пор посылают тебе открытки, верно Доп?
– Ничего они не посылают, – Допельстоун вновь переложил свою трость из одной руки в другую. – Посылали бы, может, если бы не угодили под бомбежку.
– Да, ну, – сказал Амос.
– Вот тебе и "да, ну". Это было где-то возле Палермо. Никто не успел даже сказать "Господи, помилуй". Бах, – и от них осталась одна только воронка. Большая такая, черная воронка с целой кучей разноцветных лоскутков по краю. – Он негромко засмеялся, словно мысль об этой воронке посреди дороги вызывала у него самые теплые чувства.
– А ведь самое интересное, что я сам чуть было не женился на одной из этих девок. Вот был бы номер. Ее звали Мария. Мария Кульбе. Ей было восемнадцать лет. Совсем девчонка.
Взгляд его вдруг просветлел и стал сосредоточенным, как будто он увидел сейчас что-то, чего не видели и не могли видеть остальные.
– Понятно, – кивнул Амос, посмотрев на Мозеса.
– Она взяла с меня слово, что если она согласится выйти за меня замуж, я никогда не напомню ей, чем она занималась.
– Плохо же она знала мужчин, – сказал Мозес.
– Вот и я говорю, – вздохнул Допельстоун – Быть героем пару раз и ненадолго – это сумеет почти каждый, но быть героем всю жизнь, это уже, извините, совсем другое дело. Не думаю, чтобы у меня получилось.
– Выходит, что Всевышний как всегда распорядился всем правильно, – сказал Амос.
– Иногда я тоже так думаю, – согласился Допельстоун. Потом он полез в карман и достал оттуда мятый листок бумаги.
– Кстати, чуть было не забыл.
– Что это? – спросил Амос.
– Письмо в администрацию. По поводу безобразного поведения охраны в ночную смену… Мы должны объединить свои ряды, чтобы добиться справедливости.
– О, нет, – сказал Амос.
– Что значит "нет". Нам следует решительно отстаивать свои права, надеюсь, мне не надо доказывать, как это важно в современных условиях? Иначе они совершенно обнаглеют. Если бы все в мире отстаивали свои права, мы давно бы уже жили в Царствии Небесном… Давайте, давайте, подписывайте. Не упрямьтесь… Есть ручка, Мозес?.. Если нет, то возьми мою.
– Ладно, – вздохнул Амос. – Только из уважения к этой твоей… как ее?.. Марии.
– К Марии Кульбе. Кажется, она была родом откуда-то из Фландрии.
– Да примет ее душу Всемогущий, – сказал Мозес.
– По правде сказать, иногда мне даже становится не по себе, – старик Допельстоун вдруг оторвался от своих бумажек. – Ее нет на свете уже шестьдесят лет, а я до сих пор помню, как пахли ее волосы. Мне кажется, это непорядок.
