Константин Маркович Поповский
Мозес
42. Филипп Какавека. Фрагмент 355
«ДВА РОДА ПРИНУЖДЕНИЯ. Талант, а тем более, гений, всегда действуют насилием, принуждая соглашаться с собой, невзирая на то, хотим мы этого или нет. Скажут, что талант и гений принуждают только в силу своей причастности к Истине. Похоже на правду, но неправда. Истина – Истиной, а гений, – сколько бы ни был он глубоко порабощен Истиной, – все же всегда представляет собой нечто большее, чем простой рупор ее. Пожалуй, можно даже сказать, что он и вовсе не имеет к Истине никакого отношения. Сколько бы он ни клялся ее именем и как бы ни спешил уверить нас, что занят только тем, что творит ее волю, все это остается только пустыми клятвами и словами. Правда, есть все же нечто, что и в самом деле наводит на мысль об Истине, когда мы слышим его голос. Это – само принуждение, с помощью которого гений заставляет нас соглашаться с собой. К нему вполне уместно отнести сказанное Декартом: «Принудительная сила доказательства заключается в том, что делает необходимым убеждения». Принудительная сила – исходит от гения; убеждения, от которых уже невозможно освободиться в силу их необходимости – удел тех, кто решил прислушаться к его голосу. Сам гений, разумеется, никогда в этом не признается. Он будет оправдывать свою власть, ссылаясь на Истину, добро, справедливость и красоту, перед которыми должны склониться не только он, но и все без исключения от мала до велика. Похоже, что он и сам верит в это. Однако сколько бы он ни насиловал нас во имя Истины и в какие бы мышеловки ни манил, рано или поздно мы начинаем догадываться, что в действительности он принуждает нас совсем ни к тому, чтобы мы признали власть Истины. Он принуждает нас совсем к другому: признать его собственную свободу и его собственное право владеть этой свободой, как ему заблагорассудится, да ведь, пожалуй, и ничего больше! Отчего гений говорит не от своего собственного имени, а всегда отсылает нас к Истине, – ответ на этот вопрос сомнений не вызывает. Гений так же слаб, как и все мы, и он так же нуждается в защите, как и каждый из нас. Но что, в конце концов, значит эта формальная уступка перед той реальной властью и реальной свободой, которые ему достаются? Очевидно, что для многих это принуждение окажется в тысячу раз более невыносимым, чем если бы гений действительно принуждал нас к тому, чего требует Истина. Согласиться с Истиной – еще куда ни шло; в этом случае не так стыдно признать, что наши убеждения нисколько не принадлежат нам самим, ибо мы избрали их не свободно, но в силу принуждения того, что мы зовем Истиной. Но согласиться с чужой свободой? Вряд ли у кого достанет на это сил. И тем не менее, приходится, вероятно, соглашаться: всякий гений есть, прежде всего, гений навязывания самого себя всему остальному миру – и вопреки этому миру и, скорее всего, вопреки самой Истине. – И все же не будем унывать. Попробуем утешиться тем, что тот, кто навязывает нам свою свободу, невольно заставляет нас обратить внимание на свободу, которой, быть может, владеет каждый из нас. Если это так, то, пожалуй, следует быть благодарным за это принуждение; несмотря на смертельную проблематичность этого «быть может», оно все же обещает нам кой-какие возможности, пусть они и кажутся нам крайне сомнительными и малоправдоподобными. По мне уж лучше эта неправдоподобность, чем не вызывающие никаких сомнений требования Истины. К тому же, нелишним будет напомнить, что принуждения, к которым прибегает Истина – совсем иного рода. Она вбивает нас по плечи в землю и ломает нам шейные позвонки. – Разумеется, я не забыл: при этом она стремится сохранить среди нас неукоснительное равенство».
43. Доктор Аппель
– Никому и в голову не могло прийти, – сказала старшая сестра, помогая доктору влезть в халат. – Накануне вечером он вел себя как обычно. Если бы не наш Мозес…
– Продолжайте, – сказал доктор Аппель, повернувшись к ней спиной. Стараясь попасть в рукава халата, он опустил голову и на мгновение стал похож на большую птицу, некоторые детали которой, впрочем, могли навести на мысль, что птица эта более всего имела сходство с уткой.
– Как нам удалось выяснить, герр доктор, около четырех часов господин Мозес отправился в туалет. Проходя мимо палаты господина Цириха, он обратил внимание на то, что у того горит свет, хотя время для этого было самое неподходящее. («Естественно», – заметил доктор, одергивая халат.) Заглянув через стекло, господин Мозес увидел, что господин Цирих, взобравшись на подоконник, запутался в шторах и не может освободиться.
– Неужели? – спросил доктор, поворачиваясь и с интересом разглядывая сестру. – А что же ему там понадобилось, на подоконнике, да еще в такой ранний час? Может быть, он хотел открыть окно?
– К тому времени оно уже было открыто, доктор.
– Интересно, – сказал доктор. – Очень, очень интересно. Что же, продолжайте.
– Я говорила о господине Мозесе, доктор, – продолжала сестра. – Когда он увидел господина Цириха в таком беспомощном положении, то попытался помочь ему, в результате чего они оба упали с подоконника.
– Прекрасно, – сказал доктор Аппель. – Просто великолепно. Упали с подоконника в четыре часа ночи.
– Ничего страшного, к счастью, – поспешно добавила старшая сестра. – Несколько незначительных ушибов и у господина Цириха небольшой вывих левой ступни. Господин Мозес повел себя прямо-таки героически. Видя, что господин Цирих не может самостоятельно ходить, он немедленно, сколько мне известно, побежал, чтобы позвать на помощь…
– Дежурную сестру, насколько я понимаю, – сказал доктор Аппель, пытаясь застегнуть на животе пуговицу и, одновременно, внимательно глядя в глаза старшей сестре. – И где же он нашел ее?
– Этого я не могу вам сказать, господин доктор.
– Зато это могу сказать вам я, – сообщил доктор, который к тому времени удачно справился с пуговицей и уселся за стол, поставив перед собою вместительный черный портфель. Щелкнув замком, он извлек из него: коробку с письменными принадлежностями, две или три книги и прозрачный пакет с чистым полотенцем. – Я более чем уверен, – продолжал он, доставая из портфеля зубную щетку и мыло, – что дежурная сестра играла в карты с охраной и санитарами. Возможно, не только с ними.
– Об этом мне ничего не известно, – сказала старшая сестра, глядя за окно, туда, где утреннее солнце уже вовсю сверкало в стеклах соседнего корпуса клиники.
– Достаточно, что об этом известно мне, – сухо заметил доктор. Полотенце было извлечено из пакета и передано старшей сестре. Та аккуратно повесила его над умывальником. – Если бы больной не знал, что в коридоре никого нет, он вряд ли осмелился проделать подобное сальте-мортале при включенном свете. Не так ли, сестра?
Термос был извлечен из портфеля вслед за каким-то странным костюмом черного бархата, черным же беретом с искусственным страусиным пером, а также рыжим кудрявым париком, напоминающим мочалку. Все это, за исключением термоса, исчезло в ящике письменного стола.
– Если бы господин Цирих не включил свет, – начала старшая сестра, волнуясь и сжимая и разжимая пальцы, – если бы он не включил его, то, может быть, он находился бы сейчас не в травматологическом отделении, а совсем в другом месте, – закончила она почти трагическим шепотом, внимательно рассматривая рисунок на термосе.
Доктор Аппель повернулся к ней всем телом и внимательно посмотрел на ее худые щеки и белоснежный воротничок.
– Я учту это, – пообещал он, возвращая свое тело в прежнее положение и демонстрируя, что когда это нужно, он прекрасно умеет обращаться с низшим медицинским персоналом. – Не знаю только, захочет ли учесть это совет директоров… Что же было дальше?
– О, дальше, как раз все могло бы сложиться вполне благополучно, если бы не этот грубый санитар из соседнего отделения, который сказал что-то, что обидело господина Цириха, так что тот повел себя не совсем адекватно, хотя его, конечно, тоже можно понять.
– Что значит, не совсем адекватно? – спросил доктор
– Это значит, – торопливо продолжала сестра – что господин Цирих нанес этому санитару небольшое увечье. Так. В общем, пустяки.
– Небольшое увечье. И какое же?
– Он сломал ему палец.
– Чудесно, – сказал доктор. – Упал с подоконника и сломал санитару палец. Что было дальше?
– О, дальше все складывалось самым благоприятным образом. Вовремя подоспевшие санитары и дежурная сестра, немедленно обследовали господина Цириха, дали ему успокоительное и вслед за тем препроводили его в спецотделение.
– А вот это уже лишнее, – сказал Аппель. – Он что же, был очень беспокоен?
– К сожалению, я не могу этого знать, потому что заступила только в восемь.
– Во всяком случае, – добавила сестра, положив мыло в мыльницу, – насколько мне известно, никто из пациентов даже не проснулся, тем более что дежурный доктор Фрум осмотрел пострадавшего и вправил ему вывих, о чем в журнале дежурств имеется соответствующая запись. Словом, герр доктор, все прошло довольно гладко, если, конечно, не считать пальца санитара.
– За что мы, по всей видимости, должны благодарить мочевой пузырь господина Мозеса, – сказал Аппель.
Старшая сестра чуть заметно улыбнулась.
– И его любопытство, – добавила она. – Он ведь мог просто не подойти к двери.
– Ну… это может быть, – сказал Аппель, щелкая замком портфеля и убирая его со стола. – И как он чувствует себя, наш господин Мозес?
– Я, во всяком случае, не заметила в его поведении никаких перемен.
– И очень хорошо, – сказал доктор, поднимаясь из-за стола. – Будем надеяться на лучшее. А теперь, пожалуйста, проводите меня к господину Цириху. И, пожалуйста, разыщите дежурную сестру и попросите ее зайти ко мне.
– Боюсь, что она уже ушла.
Доктор еще раз одернул халат и произнес безо всякого выражения:
– В таком случае, мы побеседуем с ней завтра.
Прежде чем выйти их кабинета, доктор Аппель вымыл руки и с удовольствием вытер их свежим полотенцем. После чего – мельком бросив на себя взгляд в висящее над раковиной зеркало – поправил загнувшийся было угол воротничка, чтобы затем быстрым шагом (насколько это позволяли его короткие ноги) углубиться по стерильному коридору, мимо стеклянных дверей и тонких алюминиевых переплетов больших окон, смотрящих во внутренний дворик клиники, где прогуливались среди зелени и цветов ожидающие завтрака пациенты.
Солнце уже вовсю заливало этажи клиники, подчеркивая эту полярную стерильность, и старшая сестра старалась не отставать, для чего ей приходилось прикладывать некоторые усилия (впрочем, это повторялось почти каждое утро и уже вошло у нее в привычку) – вот так, мимо застекленных кабинетов и дальше, по висящему стеклянному коридору, соединяющему лечебный корпус и хозяйственную пристройку, к вымытой только-только лестнице (влажные ступени ее еще блестели, подчеркивая мраморный рисунок), чтобы, спустившись на полпролета, остановиться, наконец, у двери служебного лифта, который, словно он только их и дожидался, немедленно открыл навстречу свои двери.
– Ну, что же вы? – поторопил доктор Аппель старшую медсестру. Та виновато улыбнулась, но не тронулась с места.
– Послушайте, Мария, – сказал доктор, наполовину выходя из лифта, не забывая придерживать дверцу ногой. – Кажется, я вам уже не раз и не два говорил, что клаустрофобия – это не столько болезнь, сколько свойство характера… Вы меня понимаете?
С этими словами он быстро взял старшую сестру за руку и сделал попытку втащить ее в лифт.
– Доктор Фрум сказал, что следует попробовать усиленную физиотерапию, – быстро сообщила та, заметно бледнея и цепляясь свободной рукой за край двери.
– Ровным счетом ничего не следует, – отвечал Аппель, не оставляя своих попыток. – Есть только один способ…
Он перехватил ее руку выше локтя.
– …единственный способ – научиться самой преодолевать себя…
– Господин доктор!
В голосе старшей сестры можно было различить неподдельный ужас.
– …в противном случае, никакая физиотерапия…
Рывок. Еще один рывок. Белый передник старшей сестры съехал набок.
– …вам не поможет. Единственный способ…
– Господин Фрум…
Вместе с доктором старшая сестра исчезла в кабине лифта, дверцы которого плавно сомкнулись, приглушив и изумленное «о-о», и сердитое пыхтение доктора.
Лифт тронулся.
– Теперь-то, наконец, убедились, что с вами ничего не произошло? – спросил доктор, выталкивая сестру из лифта и выходя вслед за ней.
Из-за опущенных жалюзи в небольшом помещении спецотделения стоял полумрак. Две медсестры, склонившись над разложенным под ярким светом настольной лампы журналом, изучали выкройку.
– Здесь бы надо поднять петли, – сказала одна из них, водя пальцем по глянцевой странице.
– А по-моему, опустить, – ответила другая.
Потом они одновременно подняли головы и увидели доктора Аппеля. Он сухо ответил на их приветствия и вопросительно посмотрел на свою спутницу.
– Туда, пожалуйста, – чуть слышно прошептала та, вытирая платком лицо.
– Успокойтесь, наконец – сказал доктор, направляясь туда, куда показала сестра. – В конце концов, Мария, мы созданы затем, чтобы управлять собою, а не для того, чтобы идти на поводу у собственных слабостей, – сообщил он, проходя мимо стола с горящей лампой.
Старшая сестра, тяжело дыша, семенила вслед за ним.
Красные пятна на ее лице и шее были в полумраке отделения еще заметней.
Сестры проводили их любопытными взглядами и переглянулись.
– Успокойтесь, цыпочка – сказала одна из них басом, когда доктор и старшая сестра скрылись за углом. – Мы, слава Богу, созданы затем, чтобы лапать в лифте тощих климактеричек, а не для того, чтобы ухаживать за приличными женщинами из спецотделения.
– Ты уверена? – спросила другая. – Но почему в лифте-то?
– Это ты у него спроси, – ответила первая.
Между тем, повернув за угол, старшая сестра остановилась у забранной решеткой двери. Прежде чем доктор успел распорядиться, дежуривший в коридоре санитар молча достал из кармана связку ключей и отпер дверь.
– Какая нелепость, – пробормотал доктор Аппель, должно быть, имея в виду эту железную решетку. – Прямо-таки какая-то Бастилия.
Господин Цирих лежал, отвернувшись к стене, натянув на голову клетчатое одеяло. В палате было прохладно и тоже стоял полумрак, жалюзи на окне были опущены и голубой ночник над дверью давал света ровно столько, сколько было нужно для того, чтобы ясно видеть всю обстановку палаты.
– А вот и мы, – негромко, но бодро сказал доктор Аппель, останавливаясь у постели. – Господин Цирих, – мягко позвал он. – Сделайте одолжение. – Он слегка дотронулся до плеча лежащего. Тот повернул голову, одеяло медленно сползло с его лица. В свете ночника оно было мертвенно-бледно. Под глазами лежали черные тени.
– Доброе утро, господин Цирих. Как мы себя чувствуем?
Старшая сестра и санитар слушали, остановившись в дверях.
– Боюсь, что вполне сносно, – почти не разжимая губ, отвечал лежащий. По его голосу можно было догадаться, что он не спал.
– Вот и великолепно, – кивнул доктор Аппель, делая знак санитару, чтобы тот принес стул. Потом он спросил:
– Вы не будете возражать, если мы зажжем свет?
В ответ господин Цирих пробормотал что-то невразумительное, что при желании можно было истолковать так, что он не против.
44. Филипп Какавека. Фрагмент 77
«Слова – всего лишь бумажное одеяние Истины, не имеющее, кажется уже никакой цены. Не сорвать ли мне его? Ведь Истина – моя добыча. – Не забудем только, что тому, кто действительно отважится на это, уже никогда не придется ни властвовать, ни повелевать. Правда, он будет ласкать свою возлюбленную, вдыхая запах ее волос и слушая во мраке ее шепот. Но пусть он будет также готов к тому, что никто из его друзей и знакомых ни откажет себе в удовольствии сказать ему при встрече: – И это-то Истина?»
45. О том, что все трудности носят безусловно временный характер
Свет был зажжен и, расположившись на стуле, принесенном санитаром, – лицом к лицу с лежащим, – доктор еще раз произнес бодрое «прекрасно» и сделал знак рукой, после чего санитар и сестра покинули палату. Дверь за ними закрылась.
– Прекрасно, – повторил доктор Аппель, закидывая ногу на ногу и поправляя задравшуюся полу халата. Он смотрел на лежащего, чуть склонив голову, и голос его был точь в точь, как если бы он обращался к нашалившему ребенку. Впрочем, кажется, что это не произвело на господина Цириха никакого впечатления. Откинувшись на подушку и натянув одеяло почти до самого носа, он смотрел прямо в глаза доктора, но, казалось, смотрел совершенно мимо и, пожалуй, даже сквозь. Похоже было, что взгляд его блуждал где-то далеко и чтобы привлечь его внимание, требовались известные усилия. Длинные седые волосы его, разбросанные по подушке, напоминали серебряный нимб, который можно было видеть на одной из картин Грюневальда.
– Я надеюсь, Мартин, что случившееся ночью было всего только глупым недоразумением, – сказал доктор, сразу приступая к делу и не давая тишине затопить палату. – Просто небольшим недоразумением и больше ничем. Не правда ли?
Разумеется, всего только небольшое недоразумение, сэр. Так сказать, некоторое временное помрачение, затмение воли, впрочем, весьма и весьма простительное, особенно если принять во внимание дурное самочувствие, возраст и, похоже, врожденную склонность к ипохондрии, усиленную хронической бессонницей, на которую часто жаловался в последнее время пациент.
– Вы не поверите, до какой степени я был огорчен, – продолжал доктор, борясь с вновь подступившей тишиной. – Что же это на вас нашло, дорогой мой?.. Открывать посреди ночи окна, падать с подоконника, да еще ломать санитару пальцы, ну, что это, ей-богу, за детские шалости?..
– Если я о чем и жалею, – сказал лежащий, – то только о том, что не сломал этому мерзавцу все руку.
Тихий голос его был вполне бесцветен и невыразителен.
Затем он подтянул повыше одеяло и смолк.
– Руку, – повторил доктор и засмеялся, как будто предложение сломать чью-то руку показалось ему чрезвычайно забавным – Ну, что, в самом деле, за кровожадные мысли, герр доктор? И это сегодня, в день нашего долгожданного праздника! Надеюсь, вы хоть не забыли, какой сегодня день?
Он замолчал, давая лежащему возможность вспомнить о сегодняшнем празднике, но тот опять не проявил к этому никакого интереса.
– Ну, разумеется, не забыли, – и доктор легонько похлопал ладонью по одеялу, под которым укрылся доктор Цирих. – Юбилей нашей клиники, разве это можно забыть?..
Если лежащий что-нибудь и помнил, то тщательно скрывал это, не показывая виду.
– А наш спектакль? Наш спектакль, господин профессор?.. Ну, подумайте сами, разве сможет несчастный принц обойтись без вас? – Он вдруг вытянул перед собой руки и продекламировал неожиданно низким голосом. – Я дух, я твой отец, приговоренный по ночам скитаться, а днем томиться посреди огня… Не уверен, что Франтишек Мойва будет выглядеть на сцене лучше вас.
В молчании, которое было ему ответом, пожалуй, можно было, при желании, расслышать нечто вызывающее, если бы само это молчание не было бы так молчаливо и не наводило на подозрение, что все сказанное доктором просто-напросто проходит мимо ушей лежащего, нисколько не задевая его внимания.
– Ну, хорошо, – сказал доктор, не дождавшись ответа и давая понять, что время обмена любезностями закончилось и пришло время заняться чем-нибудь более существенным. – Скажите мне, Мартин, вас ничего особенно ни беспокоило в последнее время?.. Может быть сны?.. Депрессия?.. Отсутствие аппетита?.. Необоснованные страхи?
Голос его был по-прежнему мягок, но за этой мягкостью уже явно угадывалась непреклонная твердость и решимость несмотря ни на что выяснить все, что, так или иначе, касалось сегодняшних событий.
В ответ лежащий перевел взгляд со спинки кровати на потолок, тяжело вздохнул и вдруг ответил – неожиданно и внятно:
– Ваш голос, доктор… Боюсь, что он звучит для меня сегодня чересчур мажорно.
– Ах, вот оно, в чем дело!
Улыбнувшись, доктор Аппель слегка потрепал ладонью по одеялу. Какие это, в самом деле, пустяки, казалось, говорил этот крайне уместный жест. Пожалуй, даже это «чересчур» ничуть не настораживало и выглядело вполне безобидно и миролюбиво. Улыбнувшись еще раз, доктор Аппель выразил надежду, что и голос самого господина Цириха в самом скором времени будет звучать не менее мажорно, а может статься, даже намного мажорнее, чем звучит сегодня голос самого доктора. В конце концов, отчего бы и нет, господин Мартин?
– В конце концов, все трудности, как вам известно, носят безусловно временный характер, – шутливо добавил он, отметив, впрочем, что по лицу господина Цириха скользнула при этом легкая тень. Казалось, что он еще глубже ушел головой в подушку. Торчащий над одеялом нос его вытянулся и заострился. Немедленно сгустившееся в палате молчание красноречиво свидетельствовало, что доктору Аппелю, возможно, пришло время избрать несколько иную тактику, например, мягко, но не без строгости указать на то, что всем нам, увы, приходится нести ответственность за свои поступки, и тут уже ничего не поделаешь, хотим мы того или нет, к чему, пожалуй, можно было бы добавить также, что никто из нас, конечно же, не застрахован от ошибок, которые, с другой стороны, мы не вправе повторять, ведь, в конце-то концов, мы с вами давно уже не дети, господин профессор, а это значит, что требуется со всей тщательностью выяснить причины, благодаря которым мы совершили эти самые ошибки, чтобы в дальнейшем облегчить жизнь и себе, и другим, с чем, конечно, было трудно не согласиться, ввиду располагающей к себе несомненной очевидности всего вышесказанного.
Возможно, именно вследствие этого господин Цирих, наконец, соизволил открыть глаза и внимательно посмотреть на доктора Аппеля, но опять-таки: посмотреть совершенно мимо и сквозь, как будто он оказался тут совершенно случайно и так же случайно сейчас исчезнет, не оставив по себе даже воспоминания. Лицо его, во всяком случае, не выражало в это мгновенье решительно ничего. Затем он окончательно освободил от одеяла нижнюю часть лица, открыл рот и сказал:
– Не знаю, как вы, господин доктор, но что касается меня, то я уже давно, слава Богу, обхожусь безо всяких объяснений.
Именно так это и прозвучало. «Давно» и «безо всяких объяснений». Несколько напыщенно и уж во всяком случае – немного самодовольно. Словно это было сказано не всемирно известным доктором теологии, а каким-нибудь мальчишкой, который слышал краем уха разговор взрослых и теперь решил похвастаться услышанным перед своей подружкой.
Конечно, не стоило придавать сказанному слишком большого значения. Ведь, в конце концов, оно явно было продиктовано некоторой душевной помраченностью, вполне, впрочем, простительной, если принять во внимание обстоятельства сегодняшней ночи. Как бы то ни было, к сказанному следовало бы отнестись с пониманием и сочувствием, а именно – просто пропустить его мимо ушей.
Именно так доктор Аппель и поступил.
Склонившись над лежащим, он протянул руку и понимающе потрепал господина Цириха по плечу. Ничего, ничего, – говорил этот успокаивающий жест. – Немного терпения и времени – и все встанет на свои места.
Однако господин Цирих придерживался сегодня, похоже, совсем другого мнения. Из блестящих глаз его, казалось, вот-вот посыплются искры.
– Вы, кажется, думаете, что я шучу, герр доктор, – негромко сказал он, вынимая из-под одеяла руки. – Тогда я скажу вам еще раз со всей откровенностью, что я уже давно привык обходиться безо всяких объяснений, господин доктор. Потому что, чтобы вы там ни говорили, на свете существует множество мыслей и поступков, объяснять которые было бы крайне для них оскорбительно… В конце концов, – добавил он, уже не скрывая раздражения, – я просто упал с подоконника и растянул себе лодыжку. Или вы полагаете, что это заслуживает каких-то специальных объяснений, герр доктор?
– А разве нет? – как можно мягче ответил ему доктор Аппель, которому такой поворот крайне не понравился. – К тому же, разве эта история с пальцем не требует объяснений?
– Нисколько, – сказал лежащий.
– Ну, это еще как посмотреть, – ответил доктор, давая понять, что он, все же придерживается на сей счет немного другой точки зрения. – Вы не думали, например, что он может подать на вас в суд?
– В суд, – сказал доктор Цирих, кажется, ничуть не пугаясь нарисованной доктором возможности предстать перед судом. – Если мне не изменяет память, то на Господа нашего, кажется, тоже в свое время, подали в суд. А чем все кончилось?
– Есть все-таки небольшая разница, герр профессор, – сказал доктор, улыбаясь. – Что бы там ни говорили, но Христос все-таки пальцы фарисеям не ломал.
– И напрасно, – отозвался господин Цирих. – Совершенно напрасно, герр доктор. Сломай он пару пальцев, возможно история пошла бы немного по-другому.
Что ни говори, а в устах профессора теологии и автора широко известной «Истории теологии», это замечание прозвучало, мягко выражаясь, не совсем уместно. Возможно, – попытался оправдать этот поступок доктор Аппель, – возможно, что на самом деле профессор имел в виду нечто более возвышенное, более одухотворенное, чем просто сломанные пальцы. Например, духовную пользу, которую приносят человеку физические страдания, или воспитательное значение его собственных несовершенств, или что-нибудь в том же роде, что не вызвало бы нареканий ни со стороны Небес, ни со стороны представителей любых конфессий.
– Хорошо, Мартин, – сказал доктор, все еще чувствуя себя несколько задетым не столько даже неожиданной кровожадностью профессора теологии, сколько его странным замечанием о существовании поступков, которые не требовали для себя никаких объяснений. Таких поступков, разумеется, никогда и нигде не существовало, да и не могло существовать. Тем не менее, желая сохранить мир, доктор Аппель нашел нужным переменить тему и выразил на своем лице живейшее сочувствие и понимание.
– Позвольте-ка, я осмотрю вас, доктор, – сказал он, приглашая лежащего подняться.
Красная пижама, неохотно вынырнувшая из-под одеяла, разбавила блеклые тона, которые царили в палате. Упавшие на плечи седые волосы и длинный нос, вкупе с бесцветными глазами и плюшевой пижамой, делали господина Цириха до смешного похожим на старого Санту, который не вылезает в Рождество с телевизионных экранов. Не хватало только красного колпака с бубенчиками. Протянув руку, он наощупь нашел на тумбочке очки и нацепил их на нос, после чего сходство с Сантой стало просто вопиющим.
Господин Аппель хотел было придвинуться вместе со стулом ближе, но передумал и пересел со стула на край кровати. Затем он взял руку господина Цириха и принялся слушать пульс.
Спустя какое-то время, после того, как доктор заглянул господину Цириху в рот, глаза и уши, послушал его легкие и посмотрел на слегка опухшую лодыжку, – причем, даже попросив его немного пройтись по палате, – господин Цирих вновь лежал на кровати, но уже поверх одеяла, слегка прикрыв ноги и с безучастным видом, уставившись в потолок, похоже, вновь потеряв всякий интерес к происходящему.
– Прекрасно, – сказал доктор, вновь усаживаясь на стул и готовясь к разговору. – Пульс, как у двадцатилетнего юноши… Кстати, я хотел вас предупредить, Мартин, что наш следующий открытый семинар будет посвящен теме взаимоотношения теологии и науки. Он так и называется – «Теология и Наука»… Надеюсь, вы найдете для него немного времени.
– Ради Бога! – воскликнул доктор Цирих, страдальчески морщась. – Мы с вами обсуждали это уже двадцать тысяч раз!
– Совершенно справедливо. Но всякий раз мне кажется – мы с вами выносили оттуда что-то новое.
– Я этого не заметил, – не согласился доктор Цирих. – Но если вам угодно знать мое мнение, то лучше я навсегда останусь невеждой, чем буду плясать под дудку вашей чертовой науки, неважно, называется ли она теологией, геологией или дьявол ее знает как!… Под эту чертову дудку, которая всех гребет под одну гребенку, не различая нюансов. А ведь в них-то все дело…
Похоже, отметил про себя доктор Аппель, характер господина Цириха успел основательно испортиться за последнее время, а он просто проморгал это, что было, конечно, весьма и весьма непростительно.
Некоторое время он молча смотрел на лежащего, словно пытаясь понять действительный смысл того, что он только что услышал, затем откинулся назад и сказал:
– Интересно было бы знать, что сказали бы на это ваши книги, господин профессор?.. Мне кажется, что они вряд ли согласились бы с вами, не говоря уже о ваших читателях и почитателях.
Именно так, господин Цирих, именно так, глубокоуважаемый профессор – говорил строгий взгляд доктора. Ибо о чем же еще, собственно, могли свидетельствовать трехтомное «Собрание теологических глав» или «Капподокийский синтез», если не о блестящей победе науки и разума над невежеством и суевериями, – в том числе, победе того, кто сидел теперь здесь в этой рождественской пижаме, являя собою зримое воплощение неукротимого человеческого духа, устремившегося в Небеса в поисках последних причин и оснований, чтобы обрести опору в желанном единстве человеческого разума и Божественной Премудрости?..
Ах, глубокоуважаемый профессор и тройной лауреат премии имени Мартина Лютера, и при том – во всех ее номинациях, начиная с номинации «За лучшую экзегезу» и кончая номинацией «За лучшую проповедь»! Право же, не стоило бы так противоречить самому себе, а уж тем более здравому смыслу, который один дает нам верное направление и гарантированный результат.
– Вы прекрасно знаете, что я уже давно ничего не пишу, – бесцветным голосом сказал господин Цирих.
– Вы тоже прекрасно знаете, Мартин, что все ваши почитатели искренне сожалеют об этом и надеются, что ваше вынужденное молчание носит, так сказать, исключительно временный характер.
Да, да, господин профессор. Именно так. Исключительно временный и, будем надеяться, вполне случайный. Вот почему не стоит раньше времени впадать в пессимизм и поддаваться депрессии. Ведь недаром же многие ваши книги (включая даже редкое «Толкование на книгу Иова») можно найти в нашей библиотеке, где они пользуются неизменным успехом, как у персонала, так и пациентов. И при этом – как у христиан, так и у иудеев, подчеркивая тем самым дух терпимости и взаимного уважения, столь отвечающий переживаемому нами историческому моменту, что означает с другой стороны, что вы совсем не так одиноки, доктор, как вам, может быть, хочется думать, когда вас начинают грызть приступы черной меланхолии!.. Совсем не так одиноки, как вам кажется, герр доктор. Придет время – и вы порадуете ваших почитателей еще одной замечательной книгой.Тем более, – продолжал он, демонстрируя неплохое знание известных текстов, – что, положа руку на сердце, кое-что, все же, остается еще не совсем понятным, не совсем ясным, и, вероятно, требующим небольших уточнений и разъяснений, – разумеется, в силу сложности и оригинальности самого исследуемого предмета, в качестве чего можно было указать хотя бы на вторую часть «Популярной апологетики» или на десятую главу «Собрания теологических глав» («О том, что вечное содержание Божественных истин совместимо с фактами природы и человеческого сознания») – где, несомненно, нужны были серьезные комментарии, способные облегчить читателю доступ в мир божественной мудрости. А кто, скажите на милость, в состоянии сделать это лучше самого автора?..
