Константин Маркович Поповский
Мозес
29. Мелочи из жизни пресс-секретаря футбольного клуба
Возможно, полученная комбинация была не совсем лишена смысла. Последняя карта вызывала доверие: закованный в сталь рыцарь с золотым кубком в руке обещал, кажется, перемены к лучшему, но предыдущая – связанная женская фигура в окружении восьми воткнутых в землю мечей – явно намекала на неприятности. Впрочем, разобраться в этом был в силах один только Брандо.
Оставив карты, Давид включил телевизор.
Бегущие по экрану полосы были похожи на футболки туниской сборной.
Вытянувшись в кресле, он подумал о послезавтрашней игре, а затем о том, что ему не успеть в срок ответить на все вопросы, которые ему задали на прошлой пресс-конференции и уж тем более – не успеть закончить ежемесячное резюме, за чем всегда следили и тренер, и вечно недовольная всем администрация.
– И черт с ними, – проворчал он, устраиваясь поудобнее и беря в руки телевизионный пульт. Затем он почти свел на нет звук.
Возникшая на экране улыбка диктора Си-Эн-Эн демонстрировала образец скромности и оптимизма.
– …в ближайшее же время, – сказал диктор, и его улыбка стала еще шире.
Он переключил канал.
Крупнейшая за последнее десятилетие авиакатастрофа. Разбившийся под Карачи Боинг-800 унес жизни более 260 пассажиров.
Дымящиеся обломки самолета. Лица родственников в аэропорту. Пожарные машины…
Президент Америки выразил соболезнование семьям погибших, – сказал диктор.
Он снова переключил программу.
Совет безопасности принял решение не отправлять дополнительные силы…
Еще один щелчок…
Дробь ударника, подгоняющая тонущие в клубах дыма фигуры музыкантов. Мигающий свет выхватил из тьмы зрительного зала колыхание поднятых кверху рук…
Он быстро переключил программу.
Реклама стирального порошка.
Следующая – ползущие титры окончившегося фильма.
Расплывшаяся в улыбке дородная леди готовилась погрузить в микроволновку стеклянную кастрюльку. Этот рецепт особенно придется по душе тем…
Щелчок.
Танцующая на льду плитка шоколада.
Щелчок.
Заявление премьер-министра России вызвало далеко не однозначную реакцию в политических кругах Европы…
Курс доллара по отношению к евро…
Щелчок.
Закатившая глаза крашеная блондинка. Стоящий над ней мужчина мял ее грудь и, одновременно, быстро и ритмично работал бедрами. На его плече был выколот сине-красный орел. Стоны блондинки заглушали негромкую музыку. Камера сместилась, дав крупный план: женская рука с фиолетовым маникюром, бесстыдная розовая плоть промежности, движения мужского члена. Снова общий план. Неестественно широко раздвинутые ноги в прозрачных белых чулках. Блондинка посмотрела на Давида и улыбнулась. Его всегда занимало, что чувствует женщина, которую снимают в то время, когда она занимается любовью. В конце концов, от камеры нельзя было скрыть ничего: ни дряблости кожи, ни сыпь, ни жировые складки. Особенно выдавали возраст руки: набрякшие вены, опухшие суставы, – все ухищрения косметологов были здесь бессильны. Мужчина оставил грудь партнерши и теперь пытался, не переставая работать, еще шире развести ее бедра, одновременно, разворачивая ее в сторону камеры. Жалкое и поучительное зрелище обнаженной человеческой плоти. Колыхание полного живота и опавшей груди. Стоны усилились вслед за участившимися движениями мужского тела. Охваченный пальцами с фиолетовыми ногтями, извергающий семя член и ярко красные губы вспыхнули и сгорели, оставив после себя темный четырехугольник померкшего экрана.
Сна по-прежнему не было ни в одном глазу.
Натянув тренировочный костюм, Давид вышел из номера. Приглушенный свет напомнил о нарушенном режиме. Чувствуя под ногами мягкость ковролина, он бесшумно дошел до поворота. В конце коридора – у застекленного выхода из крыла, которое занимала команда – сидел, вытянув ноги, дежурный полицейский. Увидев Давида, он помахал ему рукой, убрал ноги и улыбнулся.
– Шалом, – сказал он, не переставая улыбаться. – Не спится?
Английский его был, прямо скажем, никуда.
– Ни в одном глазу, – ответил Давид. – Пойду, пройдусь.
Он не был уверен, что тот его понял.
Второй полицейский вышел из-за угла и молча встал рядом, заложив руки за спину. Он тоже улыбался – вежливо и предупредительно. Висевший на его груди автомат напоминал детскую игрушку.
– Завтра вам трудный день. Желаю успеха, – сказал первый полицейский.
– Послезавтра, – поправил Давид.
– Послезавтра, – повторил полицейский, бессмысленно улыбаясь. Затем он встал и протянул Давиду газету. – Ваша подпись. Тут.
– Автограф?
– О, да. Автограф…
Второй полицейский достал из кармана ручку и протянул ее Давиду.
На газетной фотографии была запечатлена вся команда. За исключением пресс-секретаря, разумеется.
– Боюсь, вы ошиблись, – сказал Давид, улыбаясь. – Вообще-то я просто пресс-секретарь… Понимаете?.. Я пишу и встречаюсь с журналистами… Понимаете?
Он улыбнулся и попытался сообщить то же самое с помощью вполне понятных, как ему казалось, жестов.
– Секретарь, – сказал полицейский, улыбаясь и продолжая протягивать Давиду газету.
В конце концов, подумал Давид, забирая из рук полицейского газету, – в конце концов, не объяснять же им было, в самом деле, то, что они наверняка прекрасно знали и без него, а именно, что послезавтра занюханный израильский клуб «Цви» будет играть в товарищеском матче с какой-то тоже вполне занюханной египетской командой по имени «Александрия»?
Из приоткрытой двери соседнего номера выглянул между тем израильский охранник. Поверх расстегнутой голубой рубашки – черные ремни пистолетной кобуры. Пока Давид расписывался под газетной фотографией, вслед за охранником в коридор вывалилась массивная туша Шломо Зейца – начальника службы безопасности. За глаза его звали Перченый, – скорее всего, из-за целой россыпи мелких шрамов, усеявших его лицо.
– Самое время для автографов, – мрачно изрек он, оглядывая присутствующих.
Голос его – глухой и негромкий – казалось, шел прямо из живота.
– Захотелось немного пройтись, – сказал Давид, возвращая полицейскому ручку. – Бессонница.
Перченый фыркнул.
– Самое время для прогулок. Ты хоть знаешь, который час?
В своей разноцветной футболке, с выпирающими из-под нее жиром и мускулатурой, он был похож на борца сумо. Полицейские смотрели на него с уважением.
– Счастливые, во-первых, часов не наблюдают, – сказал Давид. – А во-вторых, если человеку захотелось немного пройтись, так его что же, можно сразу объявлять врагом службы безопасности?
– Ты сам все знаешь, – буркнул Шломо.
– Конечно, знаю, – Давид потряс перед лицом Шломо свернутой газетой, – Тем более что я работаю, как тебе известно, не ногами, а головой… Чувствуешь разницу?
– Полчаса.
– Слушай, а может, ты хочешь, чтобы я тебе тоже дал автограф?
– На заднице, если можно. Сейчас только штаны спущу, – сказал грубый Шломо, игнорируя вежливые улыбки полицейских. – Проводи-ка его, – кивнул он улыбающемуся охраннику. Тот нырнул в номер и сразу же вернулся, на ходу натягивая пиджак.
– Я, собственно, мог бы и один, – сказал Давид. – До смотровой и обратно.
– Сейчас, – отрезал Перченый, с ненавистью глядя на Давида. – Чтобы завтра мне яйца из-за тебя оторвали? Топайте, топайте… И чтобы из отеля ни на шаг!
– Слушаюсь, сэр, – и Давид отдал честь.
Зеркальный лифт бесшумно взмыл на последний этаж.
Обогнув по боковой галерее лежащий ярусом ниже и утопавший в зелени ресторан, они поднялись по железным ступеням небольшой лестницы и очутились под стеклянным небом смотровой площадки.
Бармен за стойкой подозрительно посмотрел в их сторону и вновь уткнулся в книгу.
Возможно, они, и в самом деле, выглядели несколько странно: один – в домашних тапочках и спортивной куртке, другой – в приличном костюме, не слишком скрывающим спрятанный под пиджаком ствол.
Прежде чем сесть, охранник привычно осмотрелся. Впрочем, никаких причин для беспокойства, похоже, не было. Смотровая была почти пуста, – если не считать, конечно, двух полицейских, которые играли в нарды, да небольшую мужскую компанию, устроившуюся в центре. Они пили кофе и негромко беседовали. Единственно, что бросалось в глаза – одинаковые серые костюмы, в которые они были одеты. («Похоже – местные» – сказал охранник. «Похоже», – сказал Давид. До его слуха донеслась приглушенная арабская речь.)
Заказав два стакана сока («Бренди был бы лучше», – сказал охранник. – «Кто бы спорил», – согласился Давид), он подошел к окружавшему площадку металлическому ограждению. Сразу за ним начиналась высокая стеклянная стена, в которой сейчас отражалось сумрачное пространство смотровой: белые пластмассовые стулья и столики, мерцание телевизора, ярко освещенная стойка бара и сам он, облокотившийся на ограждение и пытающийся разглядеть за мешающим отражением лежащий перед ним ночной город. Впрочем, если отойти туда, где на стекло падала тень, можно было увидеть погруженный в электрическое сияние центр и разбегающиеся в разные стороны, пересекающиеся и описывающие круги цепочки и нити огней – словно опутавшая город светящаяся паутина. Далеко-далеко, над залитой серо-голубым светом маленькой раковиной стадиона, угадывались трепещущие в свете прожекторов разноцветные лоскутки флагов. Подсвеченная всеми мыслимыми подсветками центральная городская мечеть парила над ночным городом и отражалась в асфальтовом изгибе реки.
Медленно двигаясь вдоль ограждения, Давид неожиданно обнаружил в стекле небольшую форточку, назначение которой было ему не совсем понятно. Возможно, она имела отношение к вентиляции. Приподнявшись на цыпочки и перегнувшись через металлический парапет, можно было высунуть в это отверстие голову, – что он незамедлительно и сделал (предварительно поставив стакан с соком на пол), чтобы увидеть уносящуюся вниз стену отеля и стену соседнего здания, которые почти сходились внизу, в умопомрачительной глубине, оставляя между собой только залитую светом узкую полоску улицы.
Он почувствовал вдруг сильное желание плюнуть в эту каменную пропасть, которая разверзлась вдруг под его ногами. (Словно в детстве, когда он бегал с друзьями по стенам Старого города, а внизу шумела ничего не подозревавшая, галдящая толпа туристов.)
Говорят, что десятицентовая монетка, брошенная с тридцатого этажа, способна пробить стальную каску. Плевок для этой цели явно не годился. Пожалуй, самое большое, на что он был способен, это разбудить какого-нибудь спящего обитателя отеля, ударившись в окно его номера. Не исключено, что он мог бы даже – слегка изменив траекторию – залететь в открытую форточку и, если повезет, плюхнуться, что есть силы, в чашку с кофе или в стакан, на дне которого отдыхает утомившаяся за день вставная челюсть. (Каждый, кто хоть раз плевал с высоты знает, как капризна и непредсказуема бывает порой траектория летящего плевка). Возможно, подумал Давид, что этот номер, куда его угораздило залететь, занимал бы какой-нибудь известный человек, например, писатель Дитрих фон Рух, который стучал бы себе на своем компьютере, ничего не подозревая, как вдруг, в этот самый момент, когда он поднимал руку, намереваясь нажать клавишу и поставить точку в конце фразы «она прижалась к нему всем своим горячим телом, чувствуя, как его пальцы запутались в ее волосах» – шмяк! Именно в это самое мгновение!
Ради этого, наверное, стоило бы попытаться, хотя шансов на успех было не так уж и много.
Бармен за стойкой, кажется, уже подозрительно поглядывал в его сторону.
Допив сок, он вновь сунул голову в отверстие.
Не было сомнения – обладай плевок сознанием, он, конечно, выбрал бы для полета номер Дитриха фон Руха, чьи творения читали в разных странах не меньше полмиллиарда таких же идиотов, каким был и он сам, этот самый Дитрих. Другое дело, что судьба его могла сложиться иначе. Если Спиноза не ошибся, то, пожалуй, только в отношении неизбежности этой самой судьбы и не более того. К тому же специалист по линзам говорил все-таки о камне, а не о плевке, который вряд ли чувствовал бы себя свободным, пролетая мимо номера Дитриха фон Руха, чтобы шмякнуться об асфальт или о стену отеля. Впрочем, не все было ясно и с камнем. Да и откуда амстердамскому отступнику было знать, что думал бы брошенный камень (или плюнутый плевок), обладай он сомнительной способностью мыслить? Возможно, они пели бы псалмы и благодарили Всемогущего за то, что Он не создал их человеком по имени Барух Спиноза… Как бы то ни было, Давид плюнул.
(Жаль рядом не было никого, способного запечатлеть эту исключительную минуту. Тем более было бы интересно узнать, как бы он выглядел на обложке «Монд», этот уносящийся в свой последний полет плевок?)
Оглянувшись, Давид обнаружил, что находится совсем рядом со столом, который занимала мужская компания в одинаковых костюмах. Сидевший лицом к нему араб, откинувшись на спинку, смотрел на него с мягкой улыбкой. Дым от его сигареты почти вертикально поднимался над столом. Давид вспомнил вдруг, что спину его спортивной куртки украшает израильский герб. Возможно, подумал он, это не будет расценено, как вызов. Сосед, наклонившись, что-то негромко сказал смотрящему на Давида. Тот улыбнулся еще шире и кивнул головой. Мягко вспыхнуло под усами золото коронок. Похоже, что как раз в эту минуту Давид вспомнил, что писал ему однажды рабби Ицхак по поводу сплетения вырастающих в лес букв, которые он снова видел сегодня во сне:
не следует понимать все написанное буквально, писал рабби
(на этом, впрочем, настаивали Рамбам и Спиноза)
ибо рассказанное так же далеко от того, о чем оно рассказывает, как небо, описанное в астрономическом атласе, от неба, которое видят во время ночной прогулки влюбленные.
Другими словами (воспользовавшись высоким слогом) следовало бы спросить: достанет ли у нас сил и мужества, чтобы прорваться сквозь сплетающий свою сеть Текст, который мы привычно зовем жизнью?..
Похоже, – подумал Давид, отходя от ограждения, – пришло время сесть за новое письмо к рабби Ицхаку, – хотя, говоря по правде, еще не было дописано даже предыдущее, которое, наверное, уже месяц валялось где-то среди бумаг на дне чемодана.
Эта оставшаяся и после смерти рабби потребность писать ему письма, в которых он иногда подробно и обстоятельно касался самых всевозможных вопросов, уже давно переросла в твердую и постоянную привычку, которая иногда удивляла даже самого Давида. Обычно он отсылал письма до востребования, с пометкой «г-ну Давиду Вайсблату для г-на Зака», и сам получал их на почте, чувствуя какое-то странное удовлетворение, держа в руках эти проштемпелеванные конверты, чаще всего посланные из Иерусалима в Иерусалим, так, что казалось – они действительно побывали в руках самого рабби Ицхака и теперь возвращались назад с его пометками и замечаниями, оставляя в стороне вопрос, насколько все это отвечает действительному положению вещей, потому что отчего бы, в самом деле, ему ни читать писем Давида там, куда он ушел, раз в этой жизни их переписка явно доставляла ему удовольствие – а уж в этом-то Давид был уверен вполне…
Зазвонивший за стойкой бара телефон вернул его к действительности.
– Господина Вайсблада, – сказал бармен, протягивая телефонную трубку. – Здесь есть господин Вайсблад?.. Это вы, господин Вайсблад?.. Пожалуйста, вас к телефону.
– Какого черта? – пробормотал Давид, пересекая смотровую и беря телефонную трубку. – Спасибо.
Бармен слегка пожал плечами, словно хотел сказать, что если что-то пойдет не так, то он тут ни в коем случае не причем.
– Это я, – сказал голос в трубке. – Ты где?
– Господи,– сказал Давид, еще ничего не понимая. – Откуда ты взялась?
– Я позвонила на твой этаж и мне сказали, что ты пошел на смотровую. Какой-то грубиян. Много увидел?
– Все мое, – сказал Давид. – Ты хоть знаешь, который час?
– Самое время, чтобы заняться осмотром достопримечательностей, – сказала она.
Ему вдруг стало казаться, что он все еще спит и то, что происходит вокруг – всего лишь сон, который кончится сразу, стоит ему только проснуться…
– Уж полночь близится, – сказала она и засмеялась. – Я в ресторане. Знаешь, где это?
– Где? – переспросил Давид, уже догадываясь. – Ты что ли здесь?
– Ну, наконец-то, – сказала она. – Давай спускайся.
– Сейчас, – сказал Давид, пытаясь проснуться. – Как ты сюда попала?
– Просто села на автобус и приехала. У нас, слава Богу, безвизовый режим. Давай скорей.
– Сейчас иду, – сказал Давид, ища глазами охранника. – Ты где?
– Возле пальмы, – сказала Ольга. – В ресторане возле пальмы. Справа от входа… Представляешь? Они не хотели меня пускать, потому что у меня не было вечернего платья. Это в три часа ночи. Интересно, у них тут все такие идиоты?
– Я думаю, они за это поплатились, – сказал Давид
– Еще бы, – сказала Ольга. – Видел бы ты их физиономии.
– Боюсь, мне это скоро предстоит.
– Не бойся, я с тобой. Ну, пока.
– Пока, – сказал Давид, вешая трубку.
Охранник терпеливо ждал, опершись спиной о стойку.
– Мне надо в ресторан, – сказал Давид, разводя руками, словно извиняясь.
– Я догадался, – сказал охранник, ничуть не удивляясь.
– Слушай, Рома, – сказал он, чувствуя угрызение совести. – Дело в том, что я там буду не один.
– И что? – сказал охранник, пропуская Давида вперед. – Боишься, что я вам помещаю? Так ты меня даже не заметишь.
– Ладно, – сказал Давид. – Увидим.
30. Филипп Какавека. Фрагмент 98
«Чем больше истин обретаем мы на путях познания, тем их меньше у нас остается. Так, словно за каждое новое знание мы вынуждены платить цену, которая грозит нам неизбежным разорением. Познавать – значит терять. Конечно, мы догадались об этом только тогда, когда терять оказалось уже нечего. Поздно, поздно!.. Познание – дорога, ведущая в царство нищеты, и последняя Истина, которая встречает нас в конце пути, не богаче последней нищенки, ютящейся под мостом. Но эта наша Истина и дорога, ведущая к ней – наша дорога. О, как она серьезна, эта нищая и голодная Истина! С какой тоской взирает она на свое блестящее прошлое, кроме воспоминаний о котором у нее больше ничего не осталось. С какой охотой вспоминает пышные убранства своих дворцов! Что ж! Будем праздновать новое рождение в ее кругу, на голой земле, открытой всем ветрам. Возьмем ее богатства и будем пускать в небо фейерверки из опавших листьев и чужих символов, – пусть они освещают наши поступки и объясняют наши намерения. Окруженные толпой призраков и болотных огней, будем питаться снами и научимся узнавать друг друга по приметам, вычитанным из книг. И пусть этот праздник длится вечно. Нам некуда торопиться. Мы достигли цели. Мы дома».
31. Местонахождение Омфалоса
Он нашел ее возле пальмы, под которой она сидела, изучая меню. Других посетителей кроме нее не было, если не считать трех ночных официантов, которые пили на другом конце зала чай и время от времени весело смеялись. Охранник прошел мимо и куда-то исчез. Как растворился.
– Только не задавай, пожалуйста, никаких глупых вопросов. Просто захотела тебя увидеть, – сказала она, опережая Давида. – Могу я просто захотеть тебя увидеть?
– Можешь, – сказал Давид, пытаясь ее обнять.
– Ты помнешь, – сказала она, упирая ему в грудь локти. – Я делала эту стрижку почти три часа.
– Всего один поцелуй, – сказал Давид.
– Только не помни, – сказал она, подставляя губы. – Хочешь чего-нибудь?
– Разумеется, – сказал он, глядя ей в глаза.
– Дав!
– Ты спросила, я ответил, – сказал он, подвигая стул и садясь рядом.
– Я спросила, не хочешь ли ты кофе.
– Увы, – сказал он. – Похоже, что мы опять не поняли друг друга. Это прискорбно.
Он вдруг почувствовал сильное желание, от которого похолодела спина. Верный признак, сэр. Похолодевшая спина и нервное подергивание правого века. Кто бы мог ошибиться, имей он такие признаки?
– Даже не думай, – сказала она.
– Кажется, у тебя приступ целомудрия, – сказал он, опустив ладонь на ее колено. – Очень не вовремя.
– Нас выставят вон, и при том – с позором, – сказала она, и, полуобернувшись, посмотрела на пьющих чай официантов.
– Между прочим, – сказал Давид, сжимая ее коленку, – я соскучился. Прошла куча времени с тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз… Целая куча.
– Прошло два дня, – сказала Ольга и засмеялась. Затем она положила свои руки на руку, которую он держал на ее колене и спросила:
– Ты рад, что я приехала?
– А ты как думаешь?
– Я думаю, что ты, во всяком случае, такого не ждал.
– Еще бы, – сказал Давид, медленно подвигая свою руку.
– Дав! – она сделала попытку отодвинуться.
Один из официантов, больше похожий на накачанного боксера, оторвался от чаепития н направился к ним.
– Ну, я же говорила.
– Без паники, – Давид с удивлением заметил, как ярко отражаются на гладко выбритом черепе официанта электрические блики.
– Что будем заказывать? – спросил тот, подходя и доставая из нагрудного кармана блокнотик.
– Кофе, – сказал Давид, не убирая руку. – Два черных кофе. Ты чего-нибудь хочешь?
– Ничего.
– Тогда два кофе.
– Два кофе, – сказал боксер, искоса поглядывая на лежавшую на колене руку Давида. – Есть свежие пирожные.
– Нет, спасибо. Только кофе, – сказал Давид.
– Видел, как он смотрел? – прошептала Ольга, когда боксер отошел. – Это он меня не пускал.
– Сволочь какая, – сказал Давид. – Наверное, это у него такой способ ухаживать.
– Наверняка, – ответила она. – А, между прочим, ты мне сегодня снился…
– Ты мне тоже, – сказал Давид, мрачнея.
– Нет, я серьезно.
– Я тоже не шучу, – он вспомнил вдруг вчерашний сон, который приснился ему под утро, – тот старый дом, погруженный в прозрачные предвечерние сумерки, вокруг которого он кружил, пытаясь разглядеть за стеклами знакомое лицо, пока вдруг не увидел ее, стоящую у открытого окна, – белое пятно в обрамлении темных волос, – и это лежащее между ними расстояние было наполнено печалью и тревогой. Кажется, он поднял было руку, но она уже исчезла и затем вновь появилась в соседнем окне, но лишь затем, чтобы отрицательно покачать ему головой. Затем он оказался внутри. Коридоры и аудитории были полны, и он уже знал, что здесь ждут не то выпускной бал, не то какой-то спектакль, в котором ей предстояло принять участие. Боль еще только пряталась в глубине этих коридоров и в сумраке аудиторий, но он уже догадался, что она ушла и больше не вернется. Заглядывая в двери и задавая вопросы, он шел, пока не очутился в тусклом зале маленького кинотеатра… Свет медленно гас и бархатный занавес, качнувшись, начал расходиться, когда он увидел ее в последний раз. Она выглядывала из бокового окна навесной галереи, совсем рядом, лицо ее было обращено к нему, а указательный палец прижат к губам, словно она молила его о молчании. Потом она еще раз покачала головой, и в лице ее не было ни сожаления, ни сомнения, – вот разве что руки, которые она вдруг сложила на груди, что означало просьбу отпустить ее, – так, словно он на самом деле был волен выбирать…
– Вот, значит, что тебе снится, – сказала Ольга, вцепившись в его руку, которая, похоже, уже почти добралась до желанной цели.
– И притом довольно часто, – сказал он, продолжая переступать все границы приличия.
– Ты маньяк, Дав, – сказала она, отодвигаясь от него вместе со стулом. – Если бы я знала, какой ты маньяк, то обзавелась бы железным поясом.
– Нет, ты предложила бы мне руку и сердце еще три года назад.
– Не посмотрела бы даже в твою сторону.
– Неправда, – сказал он, двигаясь вместе со стулом. – Посмотрела бы, да еще как.
– Отстань, – она вновь отодвинулась.
– Мы можем пойти к тебе, – сказал он, не слушая. – Надеюсь, ты тут остановилась?
– Да. – Сняла двухместный номер на ночь. Но туда уже кого-то подселили.
– И так всю жизнь, – разочарованно сказал Давид.
– Кофе, – у столика неожиданно возник официант.
– Спасибо, – сказала Ольга
Чуть позже перехватив ее руку, он подумал, что, наверное, следовало бы добавить сюда и еще кое-что, о чем он, правда, не стал распространяться, но о чем хорошо знал на собственном опыте, – об этой чертовой боли, которая, наверняка, отзовется в нем и на следующий день, и будет напоминать о себе еще много дней спустя, пробуждая память и превращая настоящее в прошлое, от которого не было возможности спрятаться.
– Дав, перестань, наконец, – сказала она, начиная сердиться.
– Перестал, – он убрал руку, думая, что, пожалуй, и в самом деле для этой просочившейся в явь боли не существовало никаких разумных объяснений – и это лучше всего прочего наводило на тревожные подозрения относительно самой этой яви, в которых в другое время он не имел никаких причин сомневаться.
– Если хочешь знать, – сказал он, размешивая сахар, – то я думаю, что этот сон мне приснился не случайно. Мне кажется, что он хочет что-то мне сказать.
– И что?
Он ответил сразу, не задумываясь:
– Что-то о том, как ты далеко.
Наверное, этого можно было и не говорить. Уж слишком жалкими показались ему эти слетевшие с его языка слова.
– Но ведь я приехала, – сказала она, словно с легкостью опровергала этим его слова.
– Да, я заметил.
Потом он помолчал немного и добавил:
– Вообще-то я имел в виду совсем другое.
– Господи, какой ты сегодня у нас загадочный, – сказала она, отодвигая кофейную чашку и вытаскивая пачку сигарет.
– Да, ничего загадочного, – он посмотрел ей в глаза. – Я просто имел в виду, что ты всегда ускользаешь, когда разговор касается чего-то серьезного. Вот как сейчас.
– И никуда я не ускользаю, – она выдержала его взгляд. – Наоборот. Представь себе, я сидела себе тихо-мирно над своим проектом и вдруг мне показалось, что если я тебя сейчас не увижу, то случится что-нибудь ужасное. И вот, как видишь, я здесь.
– Это – любовь, – сказал Давид самым ироническим тоном, какой только можно было найти в его репертуаре, одновременно чувствуя, что это были как раз те слова, которые он хотел сейчас услышать.
– Не иначе, – сказала она, подстраиваясь под его тон.
– Ну, и хорошо, – он ощупал нагрудный карман своей куртки. – Кстати, извини, у тебя есть деньги?
– В номере, – сказала она и засмеялась, догадываясь.
– Неправильный ответ. У меня тоже в номере.
– Принять смерть от толпы разъяренных официантов не входило в мои планы, – сказала Ольга.
– Пойду, поговорю, – встал Давид. – Если не вернусь, ищи меня в завтрашнем супе.
– Непременно. А ты меня – в холодце.
Не было сомнений, – больше всего на свете он не любил денежные разборки. К тому же было неясно – насколько хорошо чаевничающие официанты понимают человеческую речь.
– Послушайте, – сказал Давид, подходя и делая скорбное лицо. – Я забыл в номере деньги. Сейчас поднимусь к себе и принесу. Вы ведь еще не закрываетесь?
– Не надо, – сказал боксер, который принес им кофе. Пожалуй, если прислушаться, это «не надо» прозвучало как «не мешай».
– Почему? Мне только подняться, – Давид стал подозревать, что его не понимают.
– Не надо, – повторил официант, не глядя в его сторону. – За счет заведения.
Сказано было так, словно он прощал им, по крайней мере, утрату миллионного состояния.
По чудовищному акценту, с которым он говорил, можно было подумать, что он уроженец Эфиопии.
– Тогда спасибо, – и Давид от неожиданности расплылся в глупой улыбке.
– За счет заведения, – засмеялась Ольга, выходя из-за стола. – Мы разбогатели на две чашки кофе.
– Серьезные ребята, – сказал Давид. – А теперь пошли, я тебе покажу одно хорошее место.
Одновременно он просигналил появившемуся в глубине зала охраннику, что скоро вернется. Тот сразу все понял и исчез.
Как и следовало ожидать, хорошее место оказалось туалетом для служащих.
– Господи, Дав, – сказала она – Ты не мог придумать что-нибудь поумнее?
– Тихо, – сказал он, целуя ее и чувствуя, наконец, запах ее духов. – К сожалению, я вижу, что ты, кажется, ничего не понимаешь в хороших местах. Это, ей-богу, печально.
– И не хочу ничего понимать.
– Тогда стой тихо и не мешай, – он отшпилил от куртки булавку и попытался с ее помощью открыть замок. – Между прочим, кроме интеллекта, эта работа требует еще огромной выдержки…
– Сам себя не похвалишь, – сказала она.
Откуда-то из глубины коридора раздался шум и чьи-то голоса.
– Я боюсь, – шепнула она.
– Чего? – спросил Давид, прислушиваясь. – Видишь, что тут написано?..For staff. Для сотрудников. А все сотрудники сейчас спят.
– Я в курсе, что такое «for staff».
– Вот и прекрасно, – сказал Давид, пытаясь открыть булавкой замок. – Кто знает, что такое «for stuff», тот далеко пойдет.
– Ты всегда носишь с собой булавку? – спросила она, продолжая озираться.
– Только тогда, когда есть шанс встретить хорошенькую барышню.
Она сказала:
– Дурак ты, Дав.
Дверь щелкнула и открылась.
– Вперед, – сказал он, обнимая ее за талию и легонько подталкивая в открывшуюся дверь.
– Дав, – прошептала она.
– Уже пришли, – сказал он, закрывая за собой дверь. Потом, не откладывая дела в долгий ящик, расстегнул на ее джинсах молнию.
– Дав, – сказала она, поймав его руку. – Не надо.
– Да, – сказал он. – Да… Да… Да…
– Там, наверняка, все слышно.
– Плевать.
– Это кому как.
– Я сейчас умру, – сказал он, стаскивая с нее джинсы. – Ты ведь не хочешь, чтобы я умер?
– Иногда хочу.
– Тогда иди сюда, – и он повернул ее к себе спиной.
– Дав!
– Тш-ш-ш, – сказал он негромко, одновременно наваливаясь на нее и покусывая ее ухо, зная, что потом все будет так, как и должно было быть, как и было всегда, так что нечего было особо удивляться этому прерывистому дыханию, или блуждающим по телу ладоням, или этим бесстыдным движениям, долгим поцелуям, и сдавленным стонам, а вдобавок еще всем этим сопутствующим словам, вроде «да, милый» или «еще, мой хороший», или «так, так, так», или этим неконтролируемым уже звукам, которые не боялись, что их услышат, потому что – что же было бояться тем, кто наперекор всем географическим и прочим истинам рисковал забыть не только, как тебя зовут, но и где ты сейчас находишься, – хотя это последнее, – если, конечно, присмотреться, – было отчетливо, ясно и не вызывало никаких сомнений.
Омфалос, сэр.
Центр мира, куда сходится все, что имеет для Небес хоть какую-нибудь ценность.
Нечто, что могло укрыть тебя лучше, чем все хваленые укрывища земли.
– Омфалос, – прошептал он, держа ладонь на ее животе и, одновременно, целуя ее в шею и при этом борясь с желанием впиться в нее зубами, как впивается в теплое тело добычи охотничья собака.
– Омфалос, – глухо повторил он, запрокидывая ей голову и пытаясь дотянуться до ее губ, понимая, что пока он чувствует тепло ее тела и запах ее волос, омфалос, центр мира, спасающий и надежный, находился именно тут.
Она спросила хриплым, не принадлежащим ей голосом:
– Что ты сказал?
Кажется, он ничего не ответил, и лишь спустя какое-то время, повторил, прокричал, простонал и прохрипел тающее во рту сладкое имя этого чуда:
– Омфалос, сэр.
– Омфалос, Мозес, – повторил он, надеясь одним словом выразить все происходящее, которое длилось и длилось, оставляя тебя в подозрении, что все сейчас происходящее так и будет длиться до скончания века, не давая тебе времени заскучать и ничего не помня о реальном мире, так что иногда ему вдруг начинало мерещиться, что никакого мира на самом деле вовсе не было, а был только этот омфалос, прячущийся до поры в этом до блеска вымытом клозете для сотрудников, куда могли попасть только те, кто вовремя позаботился обзавестись от него ключами.
