Константин Маркович Поповский
Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без
89.
Допускаю, что нас не пустят даже на порог. Быть может, даже совсем прогонят прочь. Вполне вероятно, – хотя и не менее сомнительно, – что нас даже высекут или заставят учить наизусть «Путеводитель растерянных» Моше бен Маймона, где в частности, говорится, что многое из того, о чем сказано в книгах пророков, следует понимать иносказательно, тогда как невежественные и поверхностные читатели испытывают великие замешательства, ибо они принимают сказанное дословно. (Впрочем, в другом месте он замечает, что «иногда истина обнаруживается столь ярко, что мы ее воспринимаем как бы при свете дня»).
Вместе с тем, я не исключаю того, что нас ожидает лучшее, много лучшее, чем это: например, ложа в партере, прочувствованные славословия в наш адрес или скромное подношение: каждому – то, чего ему не доставало, или, может быть, даже чуть больше того.
Не могу допустить только одного, – что выйдет какой-нибудь третьестепенный ангел в чине сержанта и скажет: – А теперь давайте-ка все сначала!
90.
Независимо от того, верят ли те или иные люди в загробную жизнь или нет, всех их можно поделить на две категории – скучных и скучных невыносимо. Первые полагают, что в Царство Небесное следует входить только в отутюженном воротничке, тогда как вторые настаивают на том, чтобы воротничок был не только отутюжен, но и накрахмален. Что до меня, то я всегда подозревал, что для такого случая мне больше всего подходят мой старый черный свитер и стоптанные тапки. Было бы недоразумением считать это мнение бунтом. Что же делать, если в свитере я чувствую себя намного удобней? Конечно, форма одежды, что ни говори, вещь серьезная. Но разве приведенная причина не заслуживает, чтобы для меня сделали исключение?
91.
Войти в Царство Небесное голым – что за вздорная фантазия!
Ничуть не более, впрочем, чем та, согласно которой мы посвятим остаток Вечности созерцанию вечных истин, – например, закону тяготения или способам извлечения квадратного корня. Разумеется, согласно этой блестящей перспективе, нам непременно выдадут отвечающее случаю обмундирование. Так не в этом ли все и дело? И что, если «вечные истины» – это всего лишь повод поприличнее одеться?
92.
Существуют ли обиды, которые нельзя простить ни в этом мире, ни в том, – спрашивает Лев Шестов. Если такой вопрос возможен, то, быть может, и ответ на него окажется совсем не таким, который мы ожидаем. Правда, опыт и здравый смысл по-прежнему подсказывают нам, что Время исцеляет все; нет ничего под солнцем, с чем не сумел бы справиться этот величайший лекарь, лишающий нас памяти и вытирающий слезы. И все же: нельзя ли предположить, что бывают обиды, которым дано уйти из-под власти Времени и его хваленных лекарств? Ускользнуть от его неусыпной и равнодушной опеки? Ведь каждый из нас знает, пожалуй, о таких обидах, забвение которых было бы и кощунственно, и недостойно, каждый хоть раз в жизни – да клялся не забыть и не простить, и, стало быть, то, что навязывает нам Время-лекарь – совсем не то, что нам действительно надо. Ускользнуть от Времени? Ради наших обид? Не скажем ли мы чего доброго, что они открывают нам Истину и дарят Вечность? Отчего бы и нет? Обида, сбросившая со счетов весь мир и сама ставшая миром, осмелившаяся рассчитывать только на саму себя, все утратившая и все себе вернувшая, – разве в ее облике и в облике сотворенного ею не проступают черты Истины? Не обладает ли она загадочной способностью творить и строить – эта обида? Да и куда еще идти всем этим истинно-обиженным, – этим увечным, убогим, потерявшим и потерявшимся, – куда еще идти им, как ни сюда, в обитель своей собственной обиды, где еще им укрыться, как ни здесь, среди неприступных стен и уносящихся в небо башен? Не здесь ли они – как дома? И не отсюда ли суждено им рано или поздно начать отдавать свои долги? И пусть они приходят, наши обидчики, чтобы вволю посмеяться над нелепостью и сомнительной благоустроенностью наших новых жилищ. Наш мир – и лучше, и истиннее, хотя бы по одному тому, что мы создали его сами, – а ведь до сих пор мы думали, что только одному Богу подвластно творить и распоряжаться своим творением. Как знать, может и Сам Он, сотворивший это дерзкое и непонятное дело, которое еще совсем недавно мы называли нашим миром, сотворил его только в силу какой-то вечной обиды, которую нельзя, немыслимо простить и забыть, и благодаря чему, быть может, мы еще можем надеяться найти с ним общий язык.
93.
ИСТИНА ВЛАСТИ ИЛИ ВЛАСТЬ ИСТИНЫ. Уверенность Шлейермахера в том, что именно Спинозе принадлежит заслуга последовательного и ясного раскрытия Истины, при всей своей нелепости (или, скорее, именно в силу этой нелепости) весьма любопытна. Спиноза, конечно, – частный случай и его последовательность столь же последовательна, как и перебранка на коммунальной кухне. Но на мысль Шлейермахера, тем не менее, стоит обратить внимание. Вся она, впрочем, исчерпывается простой формулой: в мире должна царствовать логика. Только этой последней дано приводить нас к Истине, – подобно тому, как привела она к ней Спинозу, – к Истине, которая ведь и сама есть не что иное, как царство и торжество логического. И верно: раз наш путь к Истине лежит через логическую последовательность, то и сама она ни в коем случае не может стоять особняком – будучи завершением и вершиной этого пути. Гегелевский панлогизм только до неприличия громко указал на всем известное: ловить Истину в силки логической последовательности, значит самим изъявить добровольное согласие быть пойманными в ловушки, которые расставляет для нас Истина. Другими словами, Истина занята тем, что сама себя ловит, мы же не вольны свободно и непредвзято искать пути к ней, но вынуждены только послушно следовать туда, куда она нас ведет. Говоря, что первейшая обязанность философа заключается в том, чтобы быть последовательным, Кант, собственно, только отметил, что единственная заповедь, которой нам надлежит следовать, есть заповедь послушания и покорности. На том же настаивает и Декарт, заметив, что принудительная сила доказательств делает необходимым убеждения. Хотим мы того или нет, но значить это может, пожалуй, только одно: наши убеждения не только навязываются нам кем-то или чем-то извне, но в точном смысле этого слова, у нас нет и быть не может никаких своих собственных убеждений. Сказать: «мои убеждения», значит немедленно впасть в contradicio in adjecto. Если кто и обладает убеждениями, так эта Истина. Мы же пользуемся только тем, что она нам навязывает; все прочее – только домыслы, фантазии, сомнительные мнения, которые, быть может, и играют в нашей жизни огромную роль, но ведь и сама эта жизнь – с точки зрения Истины – ценна лишь в той мере, в какой она подчиняется самой этой Истине. Скажут: – Помилуйте! Истина – милосердна, – трудно найти сомневающихся в этом! Разве не в силу своего милосердия она позволяет нам познавать и исследовать себя, – так будем же благодарны ей за это! В конце концов, то, что мы называем «наши убеждения» – это всего лишь наш дар Истине, – дар, который мы получили от нее самой. Разве возможно нам сотворить хотя бы былинку? – О, эта первейшая добродетель философии – самоуничижение! Мы не торопимся спросить: по какому праву? Спрашивать так, значит сомневаться в очевидном: Истине все позволено в силу ее истинности, – этот урок мы вызубрили еще в начальной школе. Именно в силу своей царственной истинности повелевает она, – могут ли быть на сей счет какие-нибудь сомнения? И все же мы спросим: что тут важнее – то, что царствует или, быть может, сам факт этого царствования? Истинность Истины или ее сила? Я уверен, что важнее второе и Шлейермахеру никогда бы не пришло в голову благоговеть перед Спинозой, ни посчитай он открытый им путь к Истине, и саму Истину обладающими неоспоримой и последней Властью, которая основывается на столь же неоспоримой и последней Силе. Истина всегда и в первую очередь – только властная сила, все же то, что она нам демонстрирует в качестве истинного, освящено этой силой и существует благодаря ее власти. Пусть кто-нибудь возьмется доказать (или хотя бы только показать), что сила является только следствием истинности, и что сама истинность есть все же нечто особенное. Разумеется, Истина всегда выступает как некоторое истинное содержание, которое, впрочем, отличается от любого другого. Любое другое, как бы незначительно оно ни было, также имеет некоторую истинность, но оно также выступает и как некая власть, властвующая в своих собственных границах. Но абсолютное содержание Истины означает абсолютную и ничем не ограниченную Силу и ничем не обусловленную Власть. Сказать, что одно никак не отделимо от другого или же, что Сила и Власть Истины рождаются и исходят из ее истинности – значит, конечно, грешить против очевидности. Ведь если бы закон противоречия говорил не о двух, а, допустим, о трех объектах, или сумма 2 и 3 всегда равнялась бы 6-ти, или если бы мы рождались глубокими стариками и умирали бы, достигнув младенческого возраста – разве имели бы мы какие-нибудь основания не принимать это в качестве истинного? Допустим даже, что все в нашем мире чудесным образом вдруг стало бы другим (и соответственно с этим стали бы другими и наши представления) – какие бы достаточные основания нашли бы мы тогда, чтобы возразить против истинности нового положения вещей? Очевидно, что мы имели бы тогда тоже твердые убеждения ничуть не уступающие прежним. Очевидно, далее, что эти «убеждения» проистекали бы только из силы убеждающего нас, – силы, которую мы были бы вынуждены считать выражением самой истинности. Логика, требующая принять и признать эту новую истинность, тоже была бы тогда другой, – но прежним остался бы ее принудительный характер, прежней осталась бы и сама эта Сила – властвующая и покоряющая – и ложь, объявляющая эту Власть властью Истины.
Словом, очевидно (хотя и никогда не принимается в расчет), что то, что заявляет о себе, как об истинном, никогда не может оправдаться иначе, чем через насилие и принуждение. Сила и Власть всегда – прежде истинности, которая только их тень.
Не от того ли и о самой Истине мы говорим, как правило, только как об adaequatio intellectus et rei, – или – если перевести это на нормальный человеческий язык – как о нашем заведомом согласии подчиниться всему, что бы ни предложила нам Власть?
И если Истина и ее истинность есть все же нечто другое, чем просто adaequatio, которая безраздельно властвует над нами в качестве «убеждений», – то не утратили ли мы в действительности само представление об Истине? Не перестали ли чувствовать ее, как особенное? Не подменили ли власть Истины истиной Власти?
Спросят: вправе ли мы решать: какой быть Истине? Наше ли это дело предъявлять к ней претензии? Разве должна Истина оправдываться перед нами?
Но ведь дело в том, что Истине и не приходится оправдываться, – ибо сама она есть именно это: всеоправдывающее Оправдание. Оправдываться приходится как раз Власти, ибо, чем же еще посчитать все эти выковывающие наши «убеждения» логические ухищрения, доказательства, аргументы, отсылки к тем или иным самоочевидностям, как не оправданиями? Правда, сколько бы истина Власти ни старалась, а оправдаться ей все же никогда не удается. Еще того хуже: чем дальше, тем настойчивее и глубже размывают подземные воды скептицизма фундамент, на котором выстраивает свои оправдания эта принуждающая сила. Собственно говоря, вся история метафизики – понятая, как история принуждения – есть история неудачных и неудавшихся попыток оправданий, оправдывающих истину Власти, – да, ведь, пожалуй, эта история, кажется, уже подошла к концу? Следует ли нам поэтому пугаться шума подземных вод? Разрушая власть, принуждения и ставя под сомнения наши «убеждения», они, похоже, дают место чему-то другому. Не самой ли Истине, возвращающей себе свою изначальную власть? Истине, как свидетельствующей о себе до и прежде всякого конкретного содержания, – вернее сказать: охраняющей и оберегающей это содержание, опекающей и делающей его воистину истинным, освящающей его и над ним властвующей? Ведь в законном властвовании нет ничего позорного. Такая власть властвует, как властвует вот это небо или падающий за окном снег, как властвует шум дождя или детский смех. Не такова ли она – истинная власть – Власть Истины? И не ее ли мы и ищем, как свою собственную?
94.
Отправляясь на поиски Истины, главное, – не забыть дорогу назад. Впрочем, как правило, об этом начинаешь вспоминать только тогда, когда попадаешь в ее сети.
95.
Читая отчеты охотников за Истиной, довольно трудно бывает отделаться от впечатления, что это вовсе не они преследуют Истину, а сама она настойчиво домогается встречи с ними, они же – всего лишь беглецы, путающие свои следы и пытающиеся убедить нас, что именно в этом-то и заключается славное искусство охоты. – Что же напугало этих бесстрашных ловцов? – Истина настигает! – вот тревожная изнанка их рассказов. – Знать бы, что нам следует ожидать от преследующего нас безымянного чудовища! – вот мелодия, которая пробивается сквозь плотную кладку слов. Мелодия, которую они не умеют скрыть, как бы ни старались.
