Константин Маркович Поповский
Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без
35.
ПЕРВОЕ УСЛОВИЕ ПОЗНАНИЯ. Оно заключается в умении молчать. Тогда, быть может, нам удастся расслышать нечто, что лучше всякой музыки – молчание ночи и звезд, молчание вещей и поступков, наше собственное молчание, словно легко скользящая в зарослях мира пантера. – Безмолвие – пряжа, из которой сотканы и вещи, и дела. Подлинное всегда совершается в молчании. Или было бы лучше сказать, что оно совершается самим молчанием? Этим погруженным в себя, забывшим, что такое время, не имеющим никакого дела до посторонних наблюдателей. Только ложь приходит в грохоте литавр и в барабанном бое самодовольных слов, обращенных вовне. Правда, тому, кто научился молчать, уже нечего опасаться их власти; он легко превращает их назойливый шум в безмолвные ступени своего собственного познания.
36.
Сколько ни прислушивайся к чужим спорам, сколько ни настраивай себя «объективно» по отношению к аргументам и доказательствам спорщиков, – никогда не удается избавиться до конца от ощущения, что все те слова, понятия, определения, термины, которыми они пользуются, на самом деле не только ничего не опровергают и ничего не доказывают, но и вообще-то служат только для того, чтобы как можно тщательнее спрятать подлинный предмет, о котором идет речь. Что по-другому и быть не может, об этом догадываешься лишь со временем, когда раз за разом убеждаешься, что объекты споров вовсе и не «объекты», и что, пожалуй, они и не «существуют», а есть только слова и еще раз слова, выдающие себя за эти объекты или играющие роль этих «объектов» – этих метафизических, религиозных, психологических и прочих фантомов. Правда, приходящих к нам из какой-то загадочной и далекой области, правда, свидетельствующих о чем-то, чему нет имени, правда, никак не желающих оставлять нас в покое, но, однако же, обретающих плоть и жизнь лишь в качестве понятий и терминов. Тот, кто спорит или проповедует, вовсе не находится в отношении этого факта в неведении, как это может показаться, если судить по тем жарким баталиям, что устраивают они, защищая свои истины и нападая на истины чужие. Можно подумать, что эти баталии имеют один единственный смысл: принудить противника отказаться от своих заблуждений и заставить его согласиться с нашей Истиной. Как бы не так! Нападая и принуждая, мы, в действительности, навязываем не Истину – мы навязываем только самих себя и больше ничего. Другое дело, что пытаясь скрыть этот постыдный и самоочевидный факт, мы плетем сети из слов и определений, чтобы прикрыть ими нашу наготу, – ибо кого прельстит она, если мы не раскрасим ее узорами из слов? Кто захочет подчиниться нам, если мы не воткнем в волосы черные и красные перья и не возьмем в руки остро отточенные копья, чтобы начать под барабанный бой священный танец войны? О, мудрость дикарей! Вся она – лишь в том, чтобы скрыть подлинную причину войны, раскрасив себя словами, кровожадными словами, подобными крови жертвенных животных, – парализующих чужую волю, пугающих и принуждающих. В пылу сражения забываешь о стыде и начинаешь думать, что противнику навязываешь вовсе не себя, а Истину, слова же, которые мы произносим, служат только для ее защиты. – Так Истины не существует. И мы обречены иметь дело лишь с фантомами? – О, если бы так. Если бы только это…
37.
Я существую, пока смеюсь. – Помилуйте, какое необязательное существование! Так далеко уйти от прочных конструкций, воздвигнутых стараниями Декарта! – Не смею настаивать, но все же загляните: на дне декартовского cogitare плещет бесконечное море горького смеха… Ах, вы боитесь головокружения! В таком случае, продолжайте «мыслить».
38.
Быть может, Небеса любят нас совсем не за те плоды, которые приносит познание, но только за саму эту страсть познания, которую Аристотель когда-то холодно назвал «любопытством».
Сколь они различны, эти миры, – по ту и по другую сторону.
Но, возможно, это только один мир, взятый с противоположных сторон?
Впрочем, думать так ничуть не более справедливо, чем полагать, что наши сны целиком обязаны своим существованием яви. И то, и другое обнаруживает свое единство только в словах.
39.
ПРИБЕЖИЩЕ СЛАБЫХ. Спрашивают: – А что, собственно говоря, вы хотите сказать этим? – Не слишком спешите ответить. Ведь на самом деле от нас хотят совсем другого. Спрашивающие словно заклинают: не пугайте нас своим молчанием, – поскорее назовите имя того, о чем идет речь! – Назвать имя! – вот и все, что от нас требуется. В конце концов, это-то и значит: отвечать на вопросы. Ведь в какие бы объяснения мы ни пускались, какие бы определения мы ни давали, рано или поздно нам все равно придется остановиться на том или другом имени. – «Так это-то и имелось в виду!» – Какой вздох облегчения! – Чего же здесь стыдиться и что скрывать: на именах, словно на базальтовом основании, выстроена вся наша мудрость. Напрасно мы думали, что она призвана познавать, открывая для нас новые горизонты. Нет же – она только и делает, что обороняется, воздвигая все новые и новые укрепления из имен и славословий. Язык, на котором она говорит – наш собственный язык – но это язык магов и волшебников: он призван уберечь нас от страха перед тем, чему нет имени. Он – прибежище слабых, крепость, за стенами которой проходит наша жизнь, магический круг, оберегающий и вселяющий уверенность. Значит ли это, что правы говорящие, что кроме слов мы не располагаем больше никакими другими богатствами? Вот уж нет. Точнее будет, если мы скажем, что у нас просто нет другого прибежища.
40.
Отчего бы и не так: давать определения – значит всего лишь избегать ответственности?
41.
НЫРЯЛЬЩИКИ ЗА СМЕРТЬЮ. Существуют истины, которые подобны глубоководным рыбам, истины, обитающие на дне океана. Они лопаются раньше, чем мы успеваем вытащить их на поверхность, оставляя в наших руках искалеченную плоть, с торчащими в ней обломками костей. Они – не для нашей повседневности, где вполне можно обойтись игрушечными истинами, истинами-для-покойного-существования или для-приятного-времяпровождения, – карманными истинами на все случаи жизни. Эти – из другого мира и другого теста. Именуя эти истины метафизическими, посвящая им диспуты и трактаты, мы уверены, что крепко держим их в руках, тогда как перед нами – только до неузнаваемости искалеченные остатки другого пространства и другого времени, других отношений и другой жизни. Талант Кювье – не из тех талантов, которыми блещет философия, реконструируя по костям и бесформенным кускам когда-то живой плоти Истину, мы создали чудовищ, которые – будь они живы – пожрали бы и нас, и самих себя. Все, чего мы добились – это презрение, но чаще – забвение. И верно: что проку в этих бесполезных играх помраченного разума? И кому нужны эти мертвые и ни на что не годные «истины», пахнувшие плесенью и разложением? Мир был прав, выбросив их гнить на обочину своего пути. – И все же… Как и прежде, как и тысячу лет назад, что-то неудержимо тянет нас на океанский берег, к самой кромке кипящего прибоя, разделяющей два мира. Чтобы добыть те истины, мы учимся нырять, – и с каждым разом, все глубже. Привычка к нырянию стала нашей второй природой. Правда все, что нам время от времени удается добыть, – это все те же искалеченные, бесформенные свидетельства другого мира. Мы давно уже отчаялись привести подводные свидетельства другого мира на землю и примирить их с нашей повседневностью. Вместо этого мы научились другому – долго плавать среди них в сумеречной глубине, не нарушая царящий здесь покой, вслушиваясь и пытаясь понять их молчание. – «Учитесь жить на земле!» – советуют нам поклонники игрушечных истин. – «Здесь светит солнце, и поют птицы!». – И верно: туда, куда опускаемся мы, не доходят ни свет, ни птичьи трели. Причина ли это, чтобы последовать чужим советам? Скорее наоборот. Все чаще, возвращаясь на землю, чувствуем мы, как разряжен здесь воздух, как теснее делается земное пространство, как сжигает кожу и ослепляет мертвый солнечный свет. Мы бы хотели жить там, среди наших неразгаданных истин, хотя нам не хуже других известно, что это значит: уйти, чтобы не вернуться. – И все же… Все реже возвращаемся мы на поверхность в привычный мир спасительных слов и твердых перспектив. Племя ли мы бесстрашных? Вот уж нет! Как не велико наше желание, каждый раз, касаясь поверхности воды и разглядывая лежащую под нами бездну, мы замираем и медлим в неуверенности: не вернуться ли? Но разве осталось еще такое место, куда мы могли бы вернуться? Шум прибоя не перестает напоминать нам, что в глазах остальных мы всего только ныряльщики за смертью. – Впрочем, единственное, что нам ставят в вину, это то, что мы слишком забегаем вперед… Не правда ли, какое странное обвинение?
42.
Не подобна ли Истина тяжелому грузу, который мы вынуждены нести, повинуясь чужой воле? Нести груз и неудобно, и скучно, потому что мы совсем не знаем, на что он нам и кто взвалил его на наши плечи. Право же, мне никогда не доводилось встречать носильщиков, которые таскали бы груз из-за одной только любви к этому нехитрому искусству. Однако стоит лишь разговору зайти об этой ноше, как мы начинаем понимающе кивать головой, словно и в самом деле не может быть на свете ничего более естественного, чем подставлять плечи и сгибать шею под тяжестью чужого груза. Возможно, она когда-нибудь раздавит нас. И так уже наши изуродованные позвонки, вдавленные один в другой, не позволяют нам повернуть голову и оглядеться. Все, что нам остается, это считать нашу ношу за спасительный крест, обещающий рано или поздно зацвести розами и принести нам желанное освобождение. Не оттого ли мы так считаем, что этого требует от нас сама эта ноша, взгромоздившаяся на нас? Впрочем, в противном случае, нам бы пришлось думать, что освобождение начинается там, где кончаются понукания Истины. Чем такая нелепость, уж лучше мы до конца дней будем сгибаться под загадочной ношей и петь ей хвалу… Мы – племя носильщиков, истиноносцы, обреченные не только не знать отдыха, но и искренне полагать, что отдых и Истина – две вещи несовместимые. Правда, время от времени, мне приходит в голову, что все содержание этой Истины, собственно, и исчерпывается этим унизительным положением, что сама она – только неразлучное братство таскающих и таскаемого, – все же прочее – только наши досужие выдумки – или, быть может, выдумки самой Истины, заставляющей нас, ко всему прочему, не видеть истинного положения вещей. Но раз так, – о, раз так, то, быть может, еще не все потеряно! Если кому-то взбрело шутить с нами такие шутки, то, кто знает: не придет ли ему однажды охота поиграть и в другие игры? Не все же одно и то же? Как абсурдно это не звучит, но ведь этой абсурдности не уступит и наше проклятое истиноношество, и только привычка и лень, да, быть может, страх неизвестности, мешают нам это увидеть. Отчего бы и нет? И тогда, возможно, не мы, а Истина понесет нас туда, куда нам вздумается, не прекословя и не переча.
43.
Рассказывают, что некогда существовал народец, которому никогда не приходило в голову считать свои физиологические отправления чем-то, чего следует стыдиться. Эти отправления считались там делом самым достойным. И наоборот – постыдными почитались другие вещи – например, процесс поглощения пищи, для которого отводились специальные, наглухо закрытые места. – Не так ли и все мы поступаем, не только простые смертные, но в особенности властители дум, вечные спутники человечества, призванные вести, указывать и учить? Как правило, они стыдливо прячут источники, откуда им удалось почерпнуть свою мудрость, зато охотно делятся со всеми прочими конечными результатами, которые мы, вслед за ними, называем истинами. О, как благоуханны они, эти истины!.. К счастью, похоже, что наши духовные носы (которые ведь должны же существовать хотя бы только потому, что они ничуть не хуже, чем какое-нибудь там умо-зрение) основательно заложены хроническим насморком и давно потеряли всякую чувствительность.
44.
В кровавых битвах за честь своей Истины, когда понятия сплетаются в удавки, а силлогизмы врываются в расположение противника, чтобы не оставить там камня на камне, – хороши все средства! – Убивать чужие истины! Не это ли самое сладостное занятие, какое только можно помыслить? К тому же – и самое благородное, ведь речь идет об Истине! – О, кровожадная мудрость! «Я не ведаю сомнений, ибо я беру только то, что принадлежит мне по праву. Я не знаю раскаянья, ибо я покоряю только из любви к свободе», – не лучшее ли это оправдание для всякой Истины? – Вот только сумею ли я сам сохранить свою собственную свободу, следуя за победной поступью моей мудрой воительницы?
45.
Старые, давно забытые и погребенные в музейных витринах и на архивных полках истины, имеют странное и пугающее свойство воскресать время от времени, являясь перед нами живыми и невредимыми, так, словно бы они никогда и не умирали. Конечно, этому можно найти тысячи удовлетворительных и разумных объяснений. Но ни одно из них не избавляет нас до конца от тревожных сомнений: что, как и в самом деле, эти призраки значат нечто больше, чем то, что мы о них привыкли думать? Что, как они и не собирались никогда умирать? Ведь, в конце-то концов, речь идет об истинах! Шуточное ли дело! – Пожалуй, только одно соображение умеет уберечь нас от этих нелепых подозрений, – древняя, но вечно живая уверенность, что всякая истина истинна во всякое время и для всех без исключения. Эти же являются далеко не каждому и лишь тогда, когда захотят.
