Константин Маркович Поповский
Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без
153.
Умирающая бабочка, лежащая в грязи на обочине осенней проселочной дороги в слякотный октябрьский денек, похоже, что-то хочет сказать нам своим оранжевым и бархатисто черным – таким нелепым здесь в своей яркости – узором и широко раскинутыми крыльями, уже едва дрожащими, но еще помнящими летнее солнце и тепло воздушных потоков, кружащих ее над цветущей землей, – что-то, что мы не услышали летом, и что теперь вряд ли поймем, обреченные всегда опаздывать и догонять истину, которую ведь все равно не догнать, если верить этой осенней дороге, и серой пелене, в которой тонет лес, и этому моросящему дождю, и этой еще зеленой, но уже обреченной траве, – всему тому, что, кажется, тоже хочет сказать нам что-то, что мы не умеем или не хотим вовремя услышать и понять.
154.
Среди многих признаков нашего затянувшегося времени, один кажется наиболее характерным.
Теперь листая книгу или слушая мнение других, мы не говорим: это истинно или это ложно; нет, мы говорим: это новое, или же чаще: это уже встречалось прежде там-то или у того-то.
Вполне жалкий признак вполне, впрочем, жалкого времени.
155.
Истина подобна браку, заключенному между многоцветным рисунком витража и проходящим сквозь него дневным светом.
Мы спрашиваем: что прежде – свет или витраж?
Не будь витража, свет был бы безмолвен и пуст. Но и витраж без света оставался только погруженным во мрак ничтожеством, меньшим, быть может, самого ничто.
Что же Истина?
Она не витраж и не свет, а нечто превосходящее и то, и другое. Да не прежде ли она и того, и другого, которые только в ней одной, пожалуй, могут отыскать себя, как это или то? Разве брак не превосходит все различия, отличающие вступающих в него?
Конечно, было бы совсем нетрудно порассуждать и о том, и об этом. Мы могли бы, например, сказать, что свет животворит, а витраж вносит смысл, или отметить, что свет находит себя в витраже, как этот последний обнаруживается в свете, – и ведь у нас для этого были бы все основания вроде самоочевидности, логики или здравого смысла. Одна беда: рассуждая, мы вряд ли заметим, что наши рассуждения относятся только лишь к этому или тому, но никогда – к Истине, в которой рождается и то, и это.
Не здесь ли начало и основание нашего мышления, – того, которому мы по-прежнему доверяем, даже осмеивая и презирая его?
Тому же, кто идет в другую сторону, следует сказать, когда его спросят об Истине: «Истина – это всего лишь Истина».
Впрочем, он не ошибется, если просто укажет рукой на пылающие в солнечных лучах стекла витража.
156.
Право же, это дурные манеры: махать руками и выходить из себя, пытаясь настоять на своем. Пора бы, кажется, уже давно смириться с тем, что этот мирок, который мы все еще по привычке называем «нашим», давно принадлежит домашним хозяйкам. Они смотрят мимо нас своими пустыми глазами и говорят: «Это наше твердое убеждение». – Что, разве у нас уже не осталось места, где мы могли бы настоять на своем? Места, не указанного ни на каких картах? Кто думает, что это место – наш мир, у того, право же, не все ладно со вкусом. В противном случае, разве стал бы он размахивать руками и кипятиться, убеждая домашних хозяек в необходимости ко всем прочим заповедям исполнять еще одну: познать самих себя?
157.
Тот, кто думает, что Бог скуп и завистлив, вряд ли понимает толк в настоящем богатстве.
Ничуть не хуже заботливого и любящего отца, ничего не тая и ни в чем нам не отказывая, Он день за днем раскрывает перед нами все свои сокровища – Пустоту и Молчание, Отсутствие и Одиночество, Затерянность и Беспокойство, – все то, что день за днем, год за годом составляет подлинное содержание подлинной, а не мнимой, не выдуманной жизни.
По сравнению с этими все прочие дары кажутся и смешными и ничтожными.
158.
Что и говорить, – мудрость заключается вовсе не в том, чтобы бежать сломя голову в ногу со временем, пытаясь заглянуть ему в лицо и выбиваясь из сил, чтобы заставить его обратить на тебя внимание. Пожалуй, она лишь в том, чтобы, собравшись с мужеством, однажды плюнуть вдогонку убегающему времени и тем, кто бежит вместе с ним, чтобы поскорее свернуть в сторону, – прямо через высокую придорожную траву и кустарник, – прочь от этой, миллионами ног утрамбованной дороге, – туда, где можно не спеша, не оглядываясь и не сожалея, отдать себя единственно стоящему делу, которое еще нам остается, – делу, которое у нас не в состоянии отнять никто, и которое носит имя Ожидание.
А что же время? Это бегущее сломя голову и не желающее знать, что такое покой? Не становится ли оно тогда похоже на мурлыкающую кошку, трущуюся у ног и позволяющую гладить себя, – это время, вернувшееся по твоим следам и ставшее ручным, – время, заглядывающее тебе в глаза и позабывшее стыд ради того, чтобы погрузиться вместе с тобой в это ожидание?..
159.
Сократ: Ты спрашиваешь, что было потом, Калликл?.. Потом мы встали кругом, плечо к плечу и выставили перед собой наши копья, так что ни один из них не мог приблизиться к нам, не опасаясь получить рану или быть убитым. Ты, может быть, не поверишь мне, Калликл, но мы простояли так почти восемь часов, под палящим солнцем, без воды и без надежды, почти оглохнув от криков персов и ослепнув от заливающего глаза пота, с трудом прикрываясь нашими щитами от летящих стрел. Мы уже попрощались с жизнью, но потом, хвала Громовержцу, когда солнце уже садилось, к нам подошло подкрепление, и персы отступили.
Калликл: Знаешь, Сократ. Клянусь Зевсом, ты так рассказываешь эту старую историю, как будто у тебя никогда ничего лучшего не было в жизни. А ведь с тех пор прошло уже почти тридцать лет.
Сократ: Сказать тебе по правде, Калликл, если бы я мог заслужить благосклонность небес, так чтобы они пообещали мне выполнить любое мое желание, то я попросил бы их, чтобы они снова вернули меня в тот день, когда мы стояли перед бегущими на нас персами, выставив перед собой копья и препоручив наши жизни милосердию богов. Клянусь своей жизнью, Калликл, что не было в ней лучшего дня, чем тот, который подарил нам тогда эту пыль, этот пот и эти крики раненых, которые я слышу до сих пор.
Калликл: Ты, должно быть, шутишь, Сократ.
Сократ: Нисколько, мой милый.
Калликл: Невероятно. Неужели ты захотел бы снова стоять под градом стрел и держать в одеревеневших руках тяжело копье, не зная, будешь ли ты жив через полчаса или к вечеру?.. Слава богам, что это день, к счастью, уже давно минул.
Сократ: А кто тебе сказал, Калликл, что он минул?.. Мне, как раз, кажется, что скорее минул я, а тот день, напротив, по какой-то причине, которую нам не дано отгадать, остался, чтобы хранить в себе, все, чем он богат и ждать, когда я буду готов вернуться под его охрану…
160.
Мир воняет.
…Нужны ли еще какие-нибудь доказательства?
161.
Иногда мне начинает казаться, что Бог, устав от своих магических танцев, давно уже запутался в кустах и деревьях, от которых невозможно убежать, потому что эти ветви, деревья и кусты растут вовсе не из земли и не ею питаются, но приходят из человеческих мнений, теологических трактатов, разного рода Молитвенников и Катехизисов, церковного пения и Евхаристии, и снова теологических трактатов, которые больно царапают и рвут одежду, впиваясь в Божественную плоть и едва ли обращая внимание на скатывающуюся по его щекам темную кровь.
162.
АПОП И РА. Меня всегда удивлял этот воинственный Апоп, который надеялся победить Ра и каждую ночь вступал с ним в битву, как будто его ничему не научила ни прошлая, ни позапрошлая ночь, ни все то бесчисленное число ночей, которые остались далеко позади, и из которых ни одну он не мог назвать ночью своей славы, потому что все они без исключения были ночами его боли и позора.
Человек тоже уже привык к тому, что Апоп всегда проигрывает и завтрашнее утро как всегда начнется с розовой полоски на горизонте. Он встает, чтобы ставить чайник и идет на работу, – что ему за дело до какого-то там Апопа, который опять проиграл главное дело своей жизни? Что он может рассказать ему новое, этот Апоп-неудачник, у которого одна песня, – хоть как-нибудь дотянуть до рассвета. Но ведь дело идет о битве с большой буквы, о великом космическом сражении, пусть и миллионы раз выигранном, но все же чреватом случайностью, а значит и надеждой, иначе разве стал бы Апоп возвращаться сюда, в подземелье, каждую ночь, чтобы прислушиваться и ждать, когда раздастся плеск весла с приближающейся ладьи бога Солнца?
Не успокаивает ли себя человек, заранее не только объясняя это явление, но и подбадривая себя тем, что Апопу никогда не победить бога Ра, а значит, нам следует поскорее изменить наши отношения с мироустройством, склонившись перед повелителем мира и его верными слугами, не устающими повторять вслед за ним слова «вечность» и «навсегда»?
Но что если однажды, в одно прекрасное утро не наступит никакое «завтра», а вместо него придут те, которые вдруг захотят взвесить на таких весах, о которых мы до сих пор и не подозревали?
Конечно, нет никакого сомнения, что мы обречены вечно побеждать. Похоже, это, пожалуй, все, что мы умеем и на что годимся, – побеждать, побеждать и еще раз побеждать, не ведая сомнений, как будто что-то гонит нас прочь, не давая времени остановиться. Разве не великая усталость дает о себе знать через все эти победы.
Я устал от побед и жажду поражения, – вот в чем мы стыдимся признаться самим себе… Великого поражения, способного перевесить все прошлые победы и успехи, тем более что на самом деле вся наша история – это всего лишь история Апопа, каждую ночь умоляющего бога Ра убить его, наконец, своим копьем, чтобы не длить больше этого.
163.
СЕКСТ ЭМПИРИК говорил: скепсис вовсе не чуждается разума для того, чтобы опровергнуть своих оппонентов и принудить их признать скептическую точку зрения. Но это не значит, что скептик признает сам этот разум со всей его хваленой объективностью. Вовсе нет. Мы достигаем своей цели – говорит он – подобно тому, как человек, которому требуется добраться до крыши, использует лестницу. Стоит ему осуществить свою задачу, как лестница становится не нужна, и он отбрасывает ее прочь. То же и с разумом, – стоит ему достигнуть с помощью некого скептического "истины", как разум становится не нужен, и его отбрасывают прочь, словно ненужную лестницу. И все бы хорошо, да только, похоже, что, ко всему прочему, мы сами и есть эта сама лестница, по которой мы взбираемся, чтобы добраться до Царства Небесного своими силами.
Следовательно – скажу я, отбросив прочь самого себя, – не слишком ли эта замена и подмена? Ведь так легко забыть, что именно тут философия становится религией, а с религии, как известно, можно взять только то, что ты в нее вложил сам.
164.
О КРИКУНАХ О БОГЕ. Вот крикуны о Боге. У них одна задача: встать пораньше и сразу отправиться на поиски обидчиков нашего Бога, как будто Он сам уже стар и не в состоянии защитить себя или забыл дома лекарства. И вот они продолжают свою бесконечную песню, стараясь перекричать друг друга и защитить своего Бога до последней капли крови, и до последнего вздоха… Впрочем, до этого, как правило, никогда не доходит.
165.
С ЧЕРНОГО ХОДА. Пробраться к Богу с черного хода… Что за нелепая фантазия!.. Да разве не этим мы и без того заняты от рождения и до могилы? И разве все эти книги в Библиотеке – не о том же? Стоит ли удивляться, что черный ход всегда полон посетителями, тогда как ход парадный чаще всего встречает сумерки в одиночестве.
166.
Все, что бы мы ни делали, в глубине своей движимо одной единственной целью, одной единственной задачей, одной страстью, сжигающей нас невидимо для нас самих, – вернуться к самому себе. Всё прочее – лишь сотрясение воздуха.
167.
Допустим, что эти мрачные утра и ночные сны, навевающие дурные воспоминания, а затем и пришедшие мысли о безнадежности будущего и нелепости прошлого – все вместе побудили меня воскликнуть это горькое и необдуманное: Господи! Как же надоело мне Твое творение – и это серое небо, и однообразие восходов и закатов, и царствующая надо мной самодовольная необходимость, но больше всего эти лица, пустые глаза, бессмысленные разговоры всех тех, кто, ничтоже сумняшеся, почитает себя венцом творения!
Отчего бы не допустить – вместе со многими, допускающими это – что сказанное искренне, со страстью и верой, может рассчитывать на ответ? Но что же ответят мне на это, – если, разумеется, найдут нужные ответы? По здравому размышлению, я мог бы рассчитывать на любой ответ. Но, похоже, эти безрадостные утра и ночные кошмары убедили меня, что в лучшем случае, я услышу лишь сухие: «Ничего другого у нас нет, и не будет».
168.
Очевидно, что мне трудно, почти невозможно, составить ясное представление об Истине, – так близко она ко мне. Иногда мне кажется, что если бы мне понадобилось, то я не смог бы отличить её от себя, и наоборот. Но мне также невозможно составить ясное представление и о себе самом, – словно зеркальное отражение, копирующее действительность, – словно рассказ, пытающийся воссоздать подлинное событие и вечно привносящий в него нечто свое, – словно шум моря, который я слышал когда-то в детстве. Всё, что я знаю, это только то, что я – это всегда только я, Истина же – это совсем другое. Но в глубине сердца я догадываюсь, что нет ничего лживее этого очевидного знания.
