Ирина Дмитриевна Дюгаева
Кумир
Когда машина лесника замаячила на краю крутояра, а председатель с участковым вышли, Предслава осталась внутри. Но перед тем как Игорь вышел, девочка пожала ему руку. Могла ли она знать что-то, никому неведомое?
Наверное, могла. Потому, что когда Игорю Петровичу предстало мёртвое тело, он упал, выставив руки вперёд, тщетно пытаясь отгородиться от увиденного. Он слышал, что душа отсоединяется от тела только в момент смерти. Но пока падал, не чувствовал ничего. Ни мира, ни людей вокруг. Ни себя самого. Его дух преждевременно покинул тело.
«Кто ты?» – настойчиво давил Яшка.
«Я Игорь Петрович. Председатель сельсовета Владимирского района. У меня недавно умерла сестра. Вот она, вытащена лесником на берег. Ей хорошо, лежит, спит…»
Может, и сестры у него никогда не было? И его самого тоже?
В поисках ответа Игорь Петрович быстро поднялся, в полубредовом состоянии добрел до Василисы. Её глаза были уставлены в ночь, а рот полуоткрыт. Она хотела что-то сказать ему, брату.
Игорь Петрович лёг рядом, стараясь не обращать внимания на холод, который источала Василиса. Обо всём прочем забыл.
– Ты жива? – приглушенно спросил он. По коже пошёл сильный мороз. Василиса не смотрела на него. И не говорила. И голову не поворачивала. Игорь Петрович ждал, что она сейчас ухмыльнётся и скажет, что это был глупый розыгрыш. Скажет, что это такой обычай был раньше или ещё что умное. Но обмороженные уста застыли в загадочном вопросе.
– Ты… жива? – неуверенно спросил Игорь Петрович. Мир растворился в его слезах.
Ничего уже не видел Игорь Петрович, но чувствовал, что сжимал в руках что-то мерзлое и закоченелое.
– Ты жива? – безнадежно спрашивал он, пытаясь собственным дыханием оживить Василису. – Жива? Жива? Жива?
Игорь куда-то полетел. Не знал, откуда и куда. Может, из ниоткуда в никуда? Больше ощутил, чем услышал:
– А ты жив? – спросила Василиса.
Требы
Выстрел вышел такой громкий, что Яша перестал воспринимать любые звуки, но даже не моргнул. Дело привычное, пусть и вредящее перепонкам. Отдача получилась сильнее обычного, потому что Яша забыл поставить амортизатор для смягчения удара. Плечо хрустнуло, выбив судорожный вздох боли.
Он не слышал, как упала птица, но был уверен в выстреле. Это была казарка. Перед тем, как спустить курок, он уловил её гогот, похожий на лай. Только после выстрела вспомнил, что она вроде как была занесена в Красную Книгу. А может, и не была, и он просто себя таким образом раззадорил.
Другие птицы стремглав разлетелись, взмахом крыльев послав рябь по реке.
Последние пару дней погода стояла более чем располагающая. Ни холодно, ни жарко, и в чаще леса гнуса стало меньше. Только сегодня северный ветер пригнал волны непроницаемых облаков. Сгущалась гроза, но Яша всё равно собирался поохотиться и лишь потом вернуться в свой лагерь.
С тех пор как нашли Василису, он обосновался в лесу. Здесь было спокойнее, безопаснее и укромнее. И сытнее. А кроме того, он был сбит с толку, выбит из колеи, и едва ли кто-нибудь мог ему помочь.
В первый же день он вернулся к реке, к той излучине в чащобе, где встретил Василису. Яша надеялся встретить её дух где-нибудь здесь, пока тело ещё не погребли.
Он выполнил свою часть: подготовил всё к отходу бога – хоть и подташнивало быть инструментом в чьих-то руках, как ружьишко ИЖ-26 было инструментом в его собственных. Он не знал, что делать. Не знал, кто он сам. Кем был и кем стал.
Яша замотал головой, отгоняя преследующий трезвон из ушей.
Казарка оказалась увесистой, с красно-чёрным брюхом, перемазанным тёмной кровью. Надо было проверить слопец 23на глухаря и вернуться в лагерь до того, как затурсучит дождь.
Яша зарядил чок24, закинул птицу в мешок и, пробираясь сквозь белые венчики ежеголовника, двинул обратно.
За спиной громыхнуло – гроза примчала. Раньше он от бури бежал. Сейчас же с нездоровым упоением ждал, когда по небу зашагают молнии, а земля укроется густым мраком.
Много чего он начал замечать, о чём раньше и не задумывался. Так, странным образом выходило, что силки и самоловы его выучила ставить мать – по таежным, искрошившимся журнальчикам. А батька повадил ходить на охоту и научил стрелять.
Самолов оказался нетронутым, и Яша почему-то приободрился. Жерди, образовывавшие узкий проход для приманиваемого глухаря, были на месте. Бревно – опадная тяжесть – всё также висело, ожидая жертву. Издалека бревно походило на огромную курительную трубку, а узкие стенки прохода были схожи с ногами индейца, курившего трубку. Куст сурепки над бревном дополнял образ, смахивая на перья индейского головного убора.
Яша решил не трогать самолов. Но не успел сделать и шага, как в кустах ряцнуло, и щелчок оборвавшегося коромысла возвестил о том, что бревно свалилось. Яша заметил грязновато-замшелое тельце русака, приплюснутого бревном.
Он всегда считал, что убийца и охотник – не одно и то же. Охотник получает удовольствие не от убийства, а от самого процесса ловли, погони, стрельбы или выделки ловушки. В такие моменты он – в каком-то смысле создатель, живописец, пишущий полотно судьбы, на котором изображает себя во всей величине своих навыков и сил.
А убийца упивается бессилием жертвы, тем, как утекает жизнь, передаваясь ему. Он в эту секунду – разрушитель, давящий лучшее, что есть в живом существе – в жертве и в нём самом. Он растворяется в своей независимости от любых сдерживающих моралей.
Сегодня Яша не мог уверенно сказать, что в нём живет один только охотник. Последние дни с их необъяснимыми событиями странно отразились на его памяти. У него словно случился пролежень, он впал в горячку – состояние между-между, когда не знаешь ни где ты, ни когда ты, ни кто ты.
Ему казалось, что он слышал, как русак выдыхает последние капли тепла. Яша подошёл не сразу, только когда в голове прояснилось. А подойдя, встретился с крупным, агатовым хрусталиком мёртвого глаза. Ни обвинения, ни страха или ненависти не было в выражении этого глаза. Не было ничего, и Яша сам не понимал, как такое возможно. Должен же зверёк думать о чем-то перед смертью. Но сколько ни искал чувство или эмоцию в бездонной застывшей радужке, так и не нашел.
Небо громыхнуло, словно сбрасывая непосильный груз, воздух приподнялся, точно вдыхаемый ноздрями богов. Забарабанили листья, прогибаясь под дождём. Купы деревьев приобрели серо-грозовой цвет, а земля почернела.
Стало так темно и душно, что Яше подурнело, а перед глазами помутнело. Ему захотелось рыдать навзрыд. Расстегивая куртку у горла, он закрыл ладонью глаза и попытался отдышаться.
Как-то у них с батькой вышел интересный разговор. Богдан Степанович выложил два синеньких25: один побольше, налитый соком и спелостью, другой – поменьше, щуплый и куцый.
– Глядь, – объяснял батька, – один рос на грядке, которую поливали дюже щедро, с коханием. Другой рос на грядке, которую не поили водицей. Вот и вымахали синеньки такие неодинаковые. Представь. То, на какой грядке, будет расти и поливаться синенький, зависит от высшей силы, которая его туда посадит.
– От Бога?
– Нет, от тех, кто ставит себя выше Бога. От чинушей, которые себе берут грядку получше, а тебе оставляют похуже. Шо ты будешь делать?
– Я отберу у них грядку. Заберу деньги. У меня на грядку с хорошим поливом такое же право, как у них.– Яша ожидал услышать похвалу, но нет:
– Тогда ты просто займешь их место. Ты ведь заберешь грядку только для себя. А таких, как ты, море и ещё больше, которые растут на плохой грядке.
– А это уже их дело. Если хватит ума и сил, могут так же прийти и забрать.
– Тогда они решат, шо ты ничем не лучше этих чинушей, и отберут грядку уже у тебя. Видишь ли, на какой бы грядке ты ни рос, в итоге у тебя всё равно есть выбор – как расти дальше и чем себя удобрять. Не всё в этой жизни зависит только от грядки и хорошего полива. В конце концов, ты не просто синенький. А пока будешь верить, что ты только синенький, а не садовод, то будешь верить и в своё бессилие, будешь ждать, пока тебя удобрят те, кто посильнее.
Затем батька отвел Яшу в лес. Поход был долгим и утомительным. Но именно там отец показал, что такое – выращивать себя самого. Для этого нужно находить лазейки и искать пропитание. Для этого нужно убивать. И не бояться быть убитым. Боялся ли Богдан Степаныч, когда кгбшники пришли за ним, и никакой ИЖ-26 не смог спасти?..
– Панна, – прошептал Яша тихо, чтобы слышало только сердце.
Так и оставил зайца придавленным бревном самолова. Наверное, прошло минут пять или десять, потому что когда он оказался у реки, дождь дребезжал, как бешенный.
Река превратилась в расплавленный свинец – такой полновесной казалась. Потому легче было бросать ружье – от осознания, что оно тут же провалится под весом воды. Зачем выбросил ружьё, он сам не знал, но стало намного легче.
– Василиса! – бестолково перекрикивая дождь, Яша ловил капли раскрытыми ладонями. Стихия отвечала тем же размеренно-ликующим ритмом, а лес вторил дотошным молчанием. Яша всё лелеял надежду получить какой-никакой знак, как с Гвидоном. А дальше снова нащупать цель, смысл и направление в жизни.
Он уже промок насквозь, но уходить не хотел. Сел, прислонившись к волглой коре ивы. Её тонкие пальцы-листья приятно ласкали лицо, и Яша надеялся уснуть прямо здесь. В женских успокоительных объятиях.
Но и глаз не успел сомкнуть. Белый свет потребовал к себе. Жгучий и звенящий свет, наэлектризованный. Шаровая молния плясала над рекой. Красивая смерть – погибнуть от молнии?
Яша не смог додумать, шар несся прямо на него. Медленно, как лось, набирающий скорость. Может, это быть лось? Но по размерам, шар был меньше, скорее с пол-Яши ростом. Свет, густой, почти ощутимый, менял оттенок с бесцветного – на белый – на небесный – на алый. Его будто просвечивало изнутри. Будто внутри света был еще свет.
Яша забыл, как дышать, как мигать, как двигаться. Он замер, только зрачки следили за неведомым явлением. Ветер взял скорость, завыл, обретая голос. Листья барабанили первобытный ритм. И шаровая молния тоже издавала звук. Еле уловимый, свистящий и дергающийся. Не то флейта, не то кларнет.
Одним махом Яша готов был послать всех физиков и ученых и поклясться, что шаровая молния была каким-то духом из неизвестных миров. Она скользила над водой прямо к нему, и шлейф воды, как магнитом, тянулся за ней. Яша смущенно поднялся на ноги. Молния остановилась. Она висела прямо над урезом, а Яша стоял на угоре и всей кожей ощущал волнующее дуновение.
Шаровая резко свернула и, огибая Яшу, двинулась вглубь леса, ускорившись, словно молодая олениха. Она точно ждала, что он пойдет за ней. Однажды увидев красоту, человек всегда тянется за ней. Так утешал себя Яша, почему-то уверив, что непременно надо идти за молнией.
Она мелькала среди деревьев, и её очертания менялись, она будто изгибалась в языческом плясе. Яша представлял себя странником, проникнувшим в земли туземцев, которые живут по законам дикой природы. Листья подпрыгивали в бешеном ритме, капли летели, жаркие, словно искры пламени.
Яша забыл, где находится. Ему виделись какие-то озабоченные, ревущие лица, тела, красующиеся телешом, одетые только в обрядовые маски волков и бусы из куриных лап.
Когда они с молнией подошли к костру, пляски неслись на пике экстатической волны. Воздух дышал эйфорией. Дождь пыхтел, точно изжаждавшийся алчущий любовник.
Яша рассмеялся. Шар застыл над костром. А у костра расселись не двенадцать месяцев или апостолов. Всего четыре оголённых старца. У них были длинные седые, с тщанием ухоженные бороды, клонящиеся до самой земли. Яша мельком подумал, что жили деды точно немало, раз имели бородищи такой длины. Волхвы.
У них был больной мертвенный оттенок кожи, близкий к глинистому, и такая же больная худоба. Как если бы только что встали из могил и не преминули вымыть бороды. На шеях у них были талисманы, опоясывавшие бороды спереди.
У одного талисман был в виде деревянного колеса с шестью спицами. У другого – ромб внутри квадрата. У третьего – какое-то подобие женщины на коне угловатых геометрических форм. Талисман четвертого он не успел разобрать. Они все сидели, словно шаманы, окружив костер, и даже не смотрели на него. Глаза их были слепы и напоминали сточные пруды в белооблачный день. Определенно, волхвы.
Разговор полагался интересный. Только Яше говорить не хотелось. Он бы еще порезвился среди деревьев, раздевшись и ловя чарками небесную воду. Как чародей из далеких недетских легенд.
Он ухмыльнулся, пожалев, что выбросил ружьё, и развернулся, намерившись улизнуть. Но один из старцев оказался прямо за спиной. Он глядел безоблачным немым взглядом.
– Иди, – одними губами утробно прошептал волхв. В его голосе слился гром и ропотный рык грозы. Точно говорило само небо.
Яша сжал кулаки и развернулся. Он мог бы спросить «Куда идти?», но не стал. Разговор полагался даже весьма интересный. И весьма долгий.
На погосте
Грохот стоял такой оглушительный, что наверняка слышен был во всех уголках Тупиков. Уж на кладбище-то точно был слышен. Сносили церковь.
Настроение у собравшихся и без того было угнетённое. По внешнему виду односельчан нельзя было сказать, что собрались они на похороны. Оделись буднично и поначалу даже обсуждали не смерть усопшей или её личность, а свои бытовые дела и незначительные тяготы.
С появлением председателя в строгом вельветовом костюме все, как под гипнозом, разом смолкли и слегка приуныли, пристыжено отворачивая лица или вперяясь взглядом в землю.
Тупиковое кладбище вырастало мертвыми полусгнившими крестами меньше, чем в двух километрах от деревни. Единственной достойной здесь внимания вещью был куст терновника, острый, как смерть, безжизненный, как труп. Рос куст прямо посреди кладбища и являл как бы ознаменование жуткого запустения, в котором забросили кладбище. Кресты – наскоро сколоченные, жиденькие палки, ограды могил – скособоченные квадраты плетней.
При виде Игоря Петровича Гришка вздрогнул, но взора не отвёл, только внутренне напрягся и выпрямился. Глаза у председателя ввалились, обросли тёмными кругами измученной скорби. Кончики губ повисли. Он провёл два дня с Василисой Петровной. Точнее, с её телом. По старому обычаю покойницу отвезли домой. Там её отпевали, и председатель, как ближайший родственник, сидел рядом, следя, чтобы веки усопшей не распахнулись вновь. А сегодня гроб везли на кладбище.
– Наш барин – лесная образина и недалёкая орясина, – с неразъяснимым чувством сочинял Лёха на ходу. Он был пьян и покачивался, словно ваза на краю стола. Гришка с силой поддержал его за локоть.
Вчера Лёху незаслуженно избили на школьном поле. Туда ходила вся школа. Потусить, развлечься, а на деле потунеядничать – как считал Гришка. Ему там делать нечего было. Скучные дубинные разговоры, похожие на стук по столу. А вот Лёха туда так и тянулся, жаждая признания сверстников. Но общение не заладилось. Он назвал их шематонами и вертопрахами. И хоть они вряд ли могли знать такие слова, но влупили со всем нажитым мастерством и пустым буйством.
– Все собрались? – хрипло спросил председатель. Никто не ответил. Вопрос показался Гришке неуместным.
– Я ж говорил. Недалёкая орясина, – фыркнул Леха, потирая густой синяк на скуле.
Гришка с силой стиснул ему руку, но тот и не ощутил как будто.
– Я хочу слово, – уже громче попросил Леха, осоловело поводя глазами.
Гришке вдруг стало жалко. Василису Петровну. Председателя. Всеми забытое кладбище. И вообще всех. Себя. Здесь, наверное, никогда не было так тихо. Обычно на похороны приходили только родственники да кто-нибудь из местных мужиков с руками половчее, чтобы орудовать лопатой; таким платили или пузырем или чем-нибудь из зерновых-мясных запасов. Зато на поминки сходилось полдеревни. И даже те, кого не звали.
Никто не плакал и ничего не говорил. Даже грохот от сноса церкви заглох, оставив только громовое эхо, как от взрыва.
Народу собралось немного, всего человек двадцать. Из учеников – в основном, старшики. Учителя и директриса – одна из немногих в чёрном. Хотя она, по большому счету, только чёрное и носила. Гришка уловил её взгляд, устремлённый к Алексею, и ему стало стыдно.
– Лёх, тебе домой надо, – попросил Гришка.
– Гриш, ты чего? – подавленно ответил Алексей. – Я тоже имею право здесь быть. Я тоже хочу проводить Василису Петровну.
Больше Гришка не мог и не смел давить. Это было бы нечестно. Он только вздохнул, но не перестал сжимать локоть другу.
Каркнул ворон. И только это разбавило уныние. Гришка нашёл глазами черную важную птицу на одном из крестов. На вороне был синий вязаный свитер. Гришка поразился, сперва не поверив увиденному. Ручная птица? Чей-то дар? Как ворон мог согласиться надеть свитер? У него же своя непомерная стать.
Кто это из жителей Тупиков изловчился угадать с размером и цветом, так, чтобы гордому глазастому угольку пришлось по нраву? На минуту Гришка заворожёно застыл.
Алексей, скользкий ужина, воспользовался моментом, вырвался и зашагал к заготовленной для гроба яме. Истинно подмостки нашёл. Только захмелевшие актеры обычно недолго на сцене держатся. Гришка замер в ожидании.
– Граждане, товарищи! – затараторил Алексей нескладно. – Событие до чрезвычайности ужасное случилось. Это несомненно. Ведь Василисы Петровны нам всем будет не хватать. Её честной заботы и трезвого рассудка. Она умела одним словом и утешить, и успокоить, и облагоразумить. Об её уме и порядочности можно целые панегирики писать, а в её честь петь оды. Редкого дарования был человек, – он склонил голову, как видно, ожидая оваций, но, не дождавшись, продолжил: – Да, редкостный человек был. Умела Василиса Петровна ещё и обремизить, так урезонить и так распечь, чтоб ты почувствовал себя самым ничтожным, убогим и позорящим весь мир существом, – он поднял правую руку а-ля Ленин, – Элементарная халдейка она была! – и опустил ладонь, как топор над старухой-процентщицей.
– Пьян ты что ли? – подозрительно прищурился председатель, раздувая ноздри, как бык.
– И точно! – крикнул Олежка Смирнов в двух шагах от Лехи. – Прёт от него что надо!
– А ну, пошёл прочь! – прикрикнула директриса, подходя ближе. – Как не стыдно!
И все учительские голоса подхватили «Как не стыдно!», вражеским кольцом окружая Лёху. Гришка опомнился, под дьявольское карканье приблизился к другу, вырывая из чужих рук.
– Ну, перестаньте! – умолял он. – Простите Алексея, он с горя! С кем не бывает.
– Уводи скорее, – промычал Игорь Петрович, заслоняя толпу.
Гришка потащил Лёху от греха и новых побоев подальше, словно осужденного – от праведной толпы. Тут шум голосов заглушил стук подъехавшего катафалка – праздной повозки, на которой в Тупиках традиционно возили гробы – на кладбище, и молодожён – на свадьбу.
Похожий на тонкий прутиковый голик и такой же голо-лысый, один из кучеров спрыгнул с козел, впопыхах запетлял между могилками.
– Игорь Петрович!
Игорь Петрович обернулся, глаза его, словно наведенное дуло, тут же нашли цель – гроб поверх повозки. Омертвелыми, неживыми шагами продвинулся он вперёд. Собравшиеся перестали голосить, и ворон в знак почтения тоже стих. Только вдруг директриса жалко разрыдалась, сморщившись, как чёрный угорь.
Председатель будто и не заметил кучера, бегущего навстречу, обошёл с другой стороны могилы и напрямик подошёл к повозке. Резвым, внезапно прытким, кошачьим движением взобрался наверх. Ополоумевший и дрожащий, открыл гроб.
– Где? – громовым шёпотом спросил он.
Кучер остановился и посмотрел на председателя покорно и униженно, словно раб.
– Там хохол ошалел вконец! – громко, без уважения к тишине, докладывал он. – Яшка на нас дуло наставил по дороге! Мы ойкнуть не успели, а он выстрелил куда-т, пригрозил, орал, что эт его собственность!
Другой водила странно кашлянул, как будто намекая, что вышло немного брехни.
– Забрал он тело. Ток тело забрал, на свою телегу завалил и увёз. И ещё потом стрелял. Сбрендил петух!
Игорь Петрович стоял бледный и недвижный, и хотя казалось, что белее уже нельзя стать, но краска совсем сошла с его лица. Двигались только складки его одежды под тихим ветром. Но глаза не моргали, и всё тело застыло. Сейчас он скорее напоминал белый флаг, подвластный только себе и тихомольному ветру.
Лёха осел на землю и расхохотался. Негодованием и презрением прожгли Лёху взгляды собравшихся. Гришка нахмурился, а потом улыбнулся. Самый главный театрал вёл себя естественнее всех во время картинной немой сцены.
Грянул грохот. Такой оглушительный, что его можно было ощутить каждым дюймом тела. Будто свирепел гром, знаменуя бурю. Другие звуки вымерли, искоренённые святой мощью. Сносили церковь.