Ирина Дмитриевна Дюгаева
Кумир
Ящерова невеста
И увидела богородица мучающихся в аду, и было тут множество мужей и жен, и вопили они. И спросила благодатная архистратига: «Кто это такие?» И ответил архистратиг: «Это те, кто не веровали в отца и сына и святого духа, забыли бога и веровали в то, что сотворил нам бог для трудов наших, прозвав это богами: солнце и месяц, землю и воду, и зверей и гадов; все это те люди сделали из камней, – Траяна, Хорса, Велеса, Перуна в богов превратили, и были одержимы злым бесом, и веровали, и до сих пор во мраке злом находятся, потому здесь так мучаются».
(«Хождение Богородицы по мукам»)
Пепел медленно осел, загрязнил светлый девственный известняк. Пусть. Всё равно никто не узнает. И даже Он…
Василиса шустро потушила сигарету, вглядываясь в табачный след на камне. Не дай Боже увидит кто из соседей. Зашепчется люд, загудит деревня слухами, а там глядишь и до Него дойдёт… Здесь-то её невидно, никому невидно, никакому белому или черному свету.
Из разбитого, измызганного окна были видны северный кусок деревни внизу и сосны на косогоре.
Здесь, в церковном приделе, пахло травой и мочой – из-за частого пребывания молодёжи. Место всё-таки заброшенное, хоть и освящённое… Но Василисе с высокой колокольни было плевать, чем пахло, и плевать, что она ходила сюда курить… Нет, в последнем случае не плевать.
Она стыдливо глянула на лик Спаса нерукотворного, запрятанный в барабане церковного купола. Изображение истёрлось, поблекло, но глаза точили укором непреклонно и безжалостно.
Василиса одёрнулась, смахнула пылинки со строгой юбки, поправила и без того ровный пучок волос. По старинке она была вооружена только закрытым костюмом и непреступным взглядом – всё, как мама завещала и преподавательский этикет велел.
Иконостас лежал скособоченный, разобранный, поруганный, точно зверем подранный: рваные, нечеловечьи следы остались на образах, содрана была краска.
Василиса засеменила к притвору, стараясь не смотреть в сторону алтаря. Там на Царских вратах было нацарапано взволнованной ручонкой «говеть = гореть». Её детской ручонкой. Давно это было, тысячу и ещё сто жизней назад. Невесть какого божка она тогда из себя воображала, и только спустя годы совестно стало.
Церквёнка была старая, ветхая, исторически ценная, но едва ли сельсовет или администрация думали заняться её реконструкцией. Оттого и молодые, не сильно стесняясь, облюбовали её для своих игрищ, заполонили сорными бутылками. Казалось, за всё время существования церковь так и не использовалась по назначению. Лишь одарённая любознательностью верхушка села знала историю.
Построен храм был – аж! – в XVIII веке на территории дворянской усадьбы, на восточном холме близ села. Да только барская воля решила иначе и превратила церковь сначала в театр, потом в господский дом помещика. Потомки, было дело, спохватились, открестились от греха и вернули храму его назначение, перестроили, обновили. Но где-то с начала прошлой эпохи вплоть до сороковых годов церковь имела сан избы-читальни, а затем клуба. Там уж война вступилась, напомнила, для чего нужна церковь. Отстроили её, обновили, клиром заселили. Да только вначале 90-ых голодающие местные разграбили храм, обнесли, разобрали колокола, и больше не трезвонил набат.
Василиса и не помнила, чтобы кто из сельчан ходил сюда за божьим советом или отпущением. Один из помещиков, владевший церковью, усадьбой и доселе работающей фабрикой, вырастил у церквёнки насаждение лип. И сейчас, в пору цветения, было здесь сладко-сладко, медовой негой напилась местность. Но Василиса задыхалась: дребезжало где-то в лёгких желание выкурить ещё…
Она не спускалась, а почти бежала прочь от церкви по обломанным ступенькам вниз по холму.
Отсюда до школы недалеко было. Пешком – минут десять. Хватит, чтобы согнать запах табака и духовного разложения. Так вдруг передёрнуло, что тонкий каблук сиротливо скрипнул и чуть не отломился. Только дураку взбредёт таскаться по полянам да заброшенкам на каблуках. Дураку и ей.
Июль задавался жаркий и тяжёлый, деревня Тупики оказалась словно под душным, вонючим мешком. Другой бы оделся полегче, посвободнее. Но не Василиса. Чёрные пиджак и юбка в классическую белую полоску. Ей иногда эти полоски мерещились змеями или ящерами. Но лишь иногда.
По грунтовой дороге у холма с церковью катился щебень, оседая на недавно вычищенных туфлях.
По правую руку разлегся сытно-упитанный бок деревеньки: резные наличники один другого пышней, палисадники с крашеными заборчиками. Все как на подбор. Такое только с южной стороны Тупиков, а ближе к речке, к северной стороне, мало кого заботило благоустройство, там попрактичней и постарее люд обитал.
Звонко цокнуло копыто, обнесло дорогу пылью: отурил на своем гнедом жеребчике Яшка, местный жидюга, самый рвачистый из рвачей. Хуже Лота, отнявшего у Авраама половину имущества, вёл он себя. На вкус Василисы шибко хлыщеватый хлюст. Однако ж красивый, змеина сякой.
Пока все деревенские ловили рыбу в Тупиковой речке без особого успеха, Яша каким-то образом наяривал крупный улов. Казалось, в их речушке, обмелевшей и илистой, нечего ловить, кроме водоросля да удручения, но Яшка доказывал обратное. Будто договорился с чертом каким и так орудовал самоловом, что ясно было: не истомилась, не издохла ещё рыбина в мелководье. И хоть лес их был организован как охотничий заповедник, но Яша и тут умудрялся браконьерствовать. Ладно бы один, но поговаривали, что лапу на местное зверьё положил и участковый. И так они вроде бы спелись вдвоём, что никакой охотнадзор не страшен им был: прикрывались «специальными» операциями полиции.
Отец Яши был украинец, и почти всё детство Яша провёл на Украине. Только мать русская была и после смерти мужа как-то подсуетилась, забрала сына или навроде того. Соль в том была, что Яша, сколько ни жил в Тупиках, так и не обрусел, сыпал взрывным «г».
– Здорова, панна. – Яша пружинисто опрокинул ногу через седло, спрыгнул, обдав Василису смесью пота и пыли. – Шо це в домишке твоем делаца? Шо дела твои?
Сильный акцент его непременно отдавался у Василисы учительским желаньицем хватануть по губам линейкой или строгим нареканием по ушам. Но линейки под рукой никогда не оказывалось, а язык не поворачивался сказать лишнего.
– Какого надобна молчишь? – взыскательно сверкнули его черемуховые глазёнки.
– Варнак ты. Чего с варнаком мусолить?
– Об житье. Я с пожни иду. – Как в доказательство, с его грязной ручищи спрыгнул колосок сена. – Почали мы зирнофку5. Хорошо пойдёт, скотина сыта будет.
Василиса промолчала, хотя едкие слова так и рвались наружу, для успокоения она мысленно пересчитала апостолов.
– Эх, панна, нелюдима ты. Знаешь об том?
«О святой, верховный апостол Павел!»
– А хучь нелюдима, так любо красива, – продолжил Яша и провёл ладонью по рыжеватой щетине.
Дело известное – её одну в деревне со слабым воздыханием и полыхающей надеждой называл он важно и иноречно «панна». Не «Эй, Силиса!», как привыкли местные. Сама только Василиса не знала, что больше это «панна» пробуждало внутри – блудливый пожар или пристыженный холод.
Губы Яши растянулись в самодовольной лыбе, лоснясь и блестя на солнце, как налитые ягоды.
– Мужа тобе надобно. Храсивого, рухастого и мозг’лявого. Знаешь таког’о? Не знаешь, ага. А я знаю. – И выпятил грудь, как герой войны на параде. – И тобе, панна, гоже знать. Вот он, всем мужам муж.
– Как нужен будет неочесливый варнак, так и жди, призову.
Яша насупился.
– Я может, и варнак, да всяко лучше варнаком быть, чем дармоедкой.
– Это я-то дармовщиной живу?!
– Так не я ж. Тобе ж на роду учителкой быть. А все учителя ток и знают, шо живут с кармана ученей и ребятишкиных родаков. Срамно, панна, срамно.
– Чего же тогда повадился за дармоедкой бегать?
– А вот кохаю я дармоедок.
Конь согласно фыркнул. Василиса промолчала. Жара наливала жгучая, катила пот по вискам.
«Помоги нам и удержи нас от потопления во страстях…»
– Ты не катай злобу, панна. Подь ко мне вечером щуку отведать. Вкусная щука, нахлыстом сорвал.
– А панны щук не едят, они стерлядь любят.
Яша хохотнул, пригладил ус:
– Так панны примеру земляков следуют, блюдут мир на селе. Сег’одня земляки соберутся у бабки Пантелеймоновны. Как жо их мирить без тобе? Так шо приходи, дюже рад буду.
Василиса кашлянула, прочистила горло для отказа, но тут конь так сильно дёрнул хвостом, хватанув её по причинному месту, что Василиса подпрыгнула. Яша потешно захохотал.
– Вишь, вот и Рябчик мой не примет отказу. – Яша ушёл вперед, покручивая ус, ведя под узды старого, но еще ретивого конягу Рябчика.
«…Запрети всем врагам, борющим меня, и сотвори их как овец, и смири их злобные сердца…»
Василиса упорно смотрела в спину Яше, сверлила молитвой нечестивую его душонку. Он споткнулся, разжал узды и полетел, рассекая густо взлетевшую пыль. Рябчик смиренно и равнодушно глядел, как он распластался на дороге. Василиса предостерегла себя от дурной усмешки и молча ушла вперед, ловя краем уха грязную брань.
Слова Яшкины о том, что вся деревня вечером соберется, преследовали её до самой школы. Не зря народ собирается, не просто поболтать. Дела творятся и молву за собой тащат. Будут обсуждать застройку Тупикового леса, пить за отваждение городских нехристей и их исподних машин. И дара Божьего не надо, чтобы предсказать это. Ну да пусть, пусть.
Школа их, маленькая, кирпичом выложенная, была двухэтажная и такая уютно-одомашненная в посадках тополя, таинственная в покрывале застывшего пуха. Стояла школа у окраины Тупиков, поближе к дороге в соседнее село.
В дверях, обновленных, помытых, вычищенных от ржавчины, буйствовал запах солярки. Верный знак, что охранник на месте.
Одинокий холл: стены – больничного зелёного оттенка, пара заново прилаженных скамеек да нестираемые, но истёртые советские плакаты. Каждый – как на подбор – провокационный и нравоучительный. Как то: «Баловали с детства сына: «Ах, как мил, умён, пригож!» – Вот и выросла дубина… Что посеешь, то пожнёшь!»
Родители из года в год требовали что-нибудь сделать с этими плакатами, всё на какой-то мифический ремонт сбрасывались. Только ни ремонтом, ни плакатами никто так и не собирался заниматься, и родители сами с усердным пылом оттирали престарелые надписи и картинки. Только те, словно бы в назидание, вросли в штукатурку, и как ни мусолили щётки – избавиться от советщины не могли.
Охранник посмеивался, мол, никогда не найдётся мужик, который купит краски да замалюет такую «гадкую моральщину», сам-то он этим ни в жизнь не займётся. Оно и верно, что «гадкую»: нравственность сильнее глаз режет, чем непотребство. Пять лет преподавания дали ей это знать сполна.
В кабинете директрисы, как всегда, было тепло и надушено. Настоящий рай цветочника: на подоконнике герань раскачивала увесистыми головками, рядышком засела узколистая традесканция, бледная и серая на фоне жгучих звёзд соседки пуантесии. В углу сбоку от шкафа вился мастистый папоротник.
Очкастая сухопарая старушонка с густо-седым облаком волос терялась посреди всего этого великолепия за простеньким буковым столом.
– Как же это вы умудрились, Василиса Петровна? – с ходу начала Гертруда Парамоновна. Василиса внутренне напряглась. – Отработка в самом разгаре, а вы не у дел. Все учителя задействованы, но в этом году лодырничать нежданно-негаданно порешили вы да Пузочёсов. Волшебное у нас, что ли, лето?
– Я и не думала отлынивать, Гертруда Парамоновна. – Василиса выдержала форменную паузу. – Дети отлично без меня справляются. Мне только направить их достаточно, а дальше – всё сами. Не маленькие, восьмой класс уже.
–Так и вы не маленькая, Василиса Петровна. Что мне, каждый раз вам об обязанностях напоминать? У школят явка на отработку строго обязательная, и у вас так же.
– Если дело только в этом, я всё сделаю и приду завтра. Но показатели говорят сами за себя. Эффективнее детям раздать обязанности, полномочия и дать самим распоряжаться собой.
– Ох, и навернула. Лучше б также активно приходила и работала, как с языком чешешь. – Старушка ощупала морщинистый лоб. – И как это ты, позволь дознать, выпытала, что эффективность работы у них выше, когда тебя нет?
– Больше вспахано площади. Вместо трех соток – пять.
– Ну, задавила-задавила. Хороша на подсчёт.
– Инновации в воспитании. Работают отменно. – Василиса улыбнулась.
– Инновации… Да чтоб ваши инновации… – Два серых глаза злобно стрельнули в Василису. – Вон что ваши инновации творят. – Она кивнула в сторону окна.
За еловой границей полыхал грохот, ревели машины, клокотала техника. Шум стоял такой, будто опять Содом и Гоморру рушил гнев божий.
Плотное облако бурой пыли стояло над лесом, там, куда забрались городские строилы. «Не будет леса», – трещали тупиковцы по всей деревне, и из их домов веяло выпотрошенным отчаянием.
– Почто неймётся им? – Нос директрисы возмущенно сморщился и стал похож на старый гриб. – Почто так припекли они к нашей деревне?
– Выгодно им тут, – ответила Василиса. – У нас тут усадьба, церковь, места исторические, и если их подчистить, для туристов интересные. И фабрика у нас под боком, значит, можно продолжить.
– Чего продолжить?
– Разложение, урбанизацию, прогресс промышленности. Называйте, как хотите.
– В страшенное время живём, Василиса.
– Не страшнее, чем раньше.
Василиса хотела бы сказать больше, но заставила себя смолкнуть. Её мысли не понравились бы консервативной Гертруде Парамоновне, ведь Василиса в гроб готова была лечь, только бы посмотреть, как тракторы утрамбуют не только леса, но и всю их деревеньку. Тогда всем придётся уехать. Тогда у Василисы найдётся движущая причина сбежать из этой гиблой бездыханной глуши…
Василиса осеклась в собственных рассуждениях. Как могла она так думать о месте, где родилась и выросла? Он этого не простит…
Холодная пустота обняла всё тело. Захотелось курить – согнать мертвый мороз жаром. Кто бы знал, какой манной небесной может быть всего одна сигарета.
Из школы Василиса выходила, когда солнце уже катилось к западу. У школьной ограды стояли Жигули брата. Василиса заранее попросила Игоря забрать её из школы.
Авто – старенькое, как мир, ещё отцом купленное – дробно гукнуло, пока Василиса садилась на переднее сиденье. Поехали молча. Оба задумавшиеся, пришибленные какой-то одинокой, но сильной мыслью. Игорь супился, и его горбинка над носом стала похожа на пик горы. Ему было ровно пятьдесят лет, ровно на двадцать больше, чем ей. Нескромная разница, но иной раз и незаметная из-за их одинаково суженых соколих глазах и жёстких русых волос.
– Прораб приезжал, – заговорил Игорь. – Обвинял меня в поджоге.
Василиса не ответила, знала, что продолжение последует само:
– Рубят лес они, уничтожают тоже они, а я как председатель якобы пособляю анархии и чиню больше всех вреда. А прорабу смешно.
После того как строительная компания выкупила лесной участок близ деревни, после того как начала рубить и смахивать деревья, лес вдруг загорелся. Загорелся, когда там находились рабочие из компании. Пожарные уверяли, что то воспламенились торфяники, взрытые техникой застройщиков. Застройщики уверяли, что виноват председатель сельсовета. Игорь Петрович Непокорнев. Её брат. Забавно выходило.
– Ладно, хоть участковый рядом был. Встал на мою сторону, прораба урезонил. Хотя беседа вышла интереснейшая.
У Василисы почему-то вырастали перед внутренним взором Давид и Голиаф. И хотелось надеяться, что все они, тупиковцы, выйдут Давидами из нечестного сражения с исполином Голиафом-застройщиком. Но ведь надо быть реалистами…
– Поедем-ка в лес, – заключил Игорь в своей председательской манере, не терпящей возражений.
Василиса удивилась, но не стала ни выяснять, ни выпытывать. Всё, что нужно, брат сам скажет.
– Сейчас почти шесть, рабочие вот-вот уйдут, и мы пройдём свободно. Напоследок. Да к тому же… Странное там чой-то ладится. Вот придёшь, сама учуешь. Как будто сам лес обороняется.
Зыбкая дрожь прошла по телу, но Василиса не подала виду.
В лесу сквозь рябые кроны деревьев солнце казалось жерновом. Таким грузным и неровным, что как ни силься – ни за что не сорвать с неба. Но так Василисе казалось раньше. Теперь хоть и пыталась фантазировать, но видела только жёлто-песчаный комок. Похожий на тот, что встал в горле.
По вечерам Тупиковый лесок особенно ощутимо обрастал запахами влажной коры, сосны, дуба. Где-то – словно над самым ухом – щёлкала клювом сипуха. Нагло покрикивали зяблики, перебиваемые тихим звоном корольков. На окраине лес именно таким, дружелюбным, был, а вот дальше – неизведанная, покрытая мглистой тайной чащоба, где частенько пропадал народ.
Жигули притормозили у границы облесения6. В лучах солнца вспаханный грунт казался горячей магмой.
Вместе с братом они разулись. По старой указке отца верили, что так земля лучше чувствуется, что её силу можно впитать. К тому же здесь всегда было мягко – почва приятно-тёплая, как мякиш.
– И не скажешь, чтобы горело что… – Игорь задумчиво мял траву пальцами ног. – Всё по-старому. И ничего не тронуто.
– Так не эта часть горела, – строго отрезала Василиса. Мысленно дала себе пощечину: вот тебе и сестринская поддержка…
– А всё равно. Гарь не чувствуется. Что есть хорошо. И кстати, бензином тоже не несёт. А вот когда здесь вся строй-команда, так задохнёшься. Но лес чистится. Борется.
Василиса слабо прыснула в кулак.
– Все тебе смеяться, Васютка, – он устало сощурился. – Только всё теперь пойдёт не так…
Десять непобедимых казней обрушились на Тупики.
Дошли до дуба. Он был таких несравненных размеров и так почитался любым поколением местных, что никаких других имён и прозвищ за ним не закрепилось. Дуб. «Дядко» или «Дяд» – иногда прикладывали особо закоснелые старожилы Тупиков.
Василиса с Игорем были уверены, что Дядко был каштанолистным дубом – листья его росли слегка заостренными, как кончики копий, а так водится у каштана. Шарообразная крона разрослась до того, что под ней можно было устроить жилище для нескольких семей. Девочкой Василиса представляла, что это было место совещания пташек – днём птичий перелив голосков лился с каждой ветки.
Игорь и она присели на поваленное тут же бревно, похожее на раздробленный навильник. Оно всегда заменяло лавчонку для отдыха.
– Странно-странно… – Игорь покусывал губу, пережёвывая какую-то неподатную мысль. Василиса допытываться не стала, знала, что сам всё выскажет. – Тут вот какое дело. Я и трезв был, и в своём уме, и видел всё чётенько и ясно, как после дождичка белого…
– Что же видел, братушка?..
– Не поверишь. Тотем видел. Прямо здесь, перед нашим Дядко. Тотем был такой же высоты, как ствол, а в ширину – как осина многолетняя. И взаправду стоял тут. Я подумал ищо, что это наши учудили. Решили так припугнуть строяков по молодецкой неуёмности и богатой фантазии.
– Знаешь, а вполне возможно. – Василиса сорвала жилистый листок с дуба. – Это… интересно, – сдержанно выдала она, комкая лист и давя шаловливое любопытство. Сухо добавила: – Надо бы у наших спросить. Тебе-то правду выдадут.
Ветер стих. Замолк разгульной щебет. Утихомирилась елань, лежавшая кольцом перед дубом. Ни крохи звука. Ни песчинки слова. Благодать овеяла деревья.
– Кубыть катимся, Васютка? – Игорь упёрся ладонями в колени. – Где ж Русь?
– И тут, и там, и здесь. Куда ни глянь – везде, ты главное, в себе держи.
– Всё у тебя резонёрство, – беззлобно шепнул Игорь. – Нет Руси. Нет корней. Все поперемешалось. Мы теперь авродя как единый народ, единая нация. Брехня это все, так скажу. В поле и колосьев много, и каждый – разного сорту, и каждый живёт по своим законам, под своим солнцем. Размешаешь их все вместе, посадишь вперемешку друг с другом – и вот всё одинаково, и смотреть неинтересно.
– Ксенофобию глаголишь, братушка?
– Кабы так, я б сказал, что один сорт хужее другого, а я так не скажу. Все хороши, все нужны, все вместе и создают красоту, но каждому сорту – свой участок распашки.
Василиса разогнулась, посмотрела на него. Сумерки уже оседали, у подножия лес казался почти чёрным, но солнце ещё золотило макушки деревьев. Свет располовинил и лицо Игоря. Одна часть, затемнённая, несла какую-то непонятную мысль, а другая, светлая – известную истину.
– К чему это? – спросила Василиса. – Ты своими врагами злосчастных застройщиков делаешь или еще кого-то?
– Может, всё ещё сложней. Если какой сорт сам добровольно пускает на свой участок чужеродного сорняка, то сам виноват, когда сращивается с ним и становится потаскушьим сорняком-ползуном.
– Я могу понять твою мысль, но не хочу, – Василиса обняла себя как от холода. – Слишком много в ней крови. Чужой крови. И невинной.
– Никто и не говорит о кровопролитии. Мне просто тошно. Тошно, что мы все теперь другие. Изменились и несём в себе корень чужеродства. Я верю… Нет, знаю, что настоящий русский человек не станет рубить природу – свой дом, свой кормящий хлеб – только ради развлечения, ради воспитания удобно подчиняемого потребителя.
– И зря в это веришь, братец. Мир меняется. Есть что-то общее, но все разные. Если неродственные племена на разных точках земли используют тот же способ вспашки или засемки7 это не значит, что они одинаковы, что принадлежат одному народу и одной крови. Не было никакого Вавилона и единого народа, это всё легенда. Разные сорта пшеницы могут расти бок о бок друг с другом, но при этом оставаться разными сортами. Ты же отличишь рожь от пшеницы, даже если они рядом будут расти. И русскость. Она ведь не только в едином житье с природой. И не в лесе русскость закопана, и не в поклонении ветрам.
– Так в чём?
Василиса замялась. Хотела, как мать, сказать, что в вере, но не то ведь. Нельзя же собрать в сплошной узор тысячи непохожих завитушек, нельзя в одном слове или имени отразить всю судьбину народа.
– А может, и нет русских, – добавила она. – Может, всё это выдуманные сказки для убаюкивания потребителей. Есть такие историки. «Русской нации нет», – говорят и приводят тысячу аргументов против антов, склавинов, вурдалаков и жар-птиц.
– И всё-таки. Прав был наш русский поэт, когда назвал Русь-матушку тройкой, несущейся без остановки и без поводыря. Только вопрос в том, кто тогда справится с этой тройкой, кто сможет править ею, и что за кони в тройку запряжены?
Игорь замолчал. И не было слышно, ни как треснула ветка под лапкой ежа, ни как шевельнулся скромный лист, ни как звякнула струна травинки. Ни как зашуршали брюки Игоря, ни как встряхнулась пачка сигарет.
– Курить будешь? – лучше бы и этого не было слышно.
– Нет.
Брат знал. И о церкви. И о чёрно-смолистом пепле на бледном холодном камне. Василиса попыталась представить, как лес наполнился сотней сигаретных дымков, восходящих из-под земли. Не сгорел. И слава Ему… «Шесть дней – на создание, вечность – на страдания».
Василиса прикрыла глаза, задумалась. Они с Игорем были сводными братом и сестрой. Мать Игоря умерла, и отец женился на Василисиной. Сменил темноглазую (порочную, как шёпот) Софью на беловолосую (невинную, как первый снег) Анастасию. Сменил Далилу на Есфирь.
«Отче наш», – пел невидимый хорал высоких ветров.
– Я вот что вспомнил. Может потешно, а помню, как мать моя, бывало, вместо молитв народные бабкины промыслы читала в плохие дни. Проклинала врагов, уводила их злобу в сторону. У твоей матери такого не было?
– Моя мать считала народные заговоры грехом.
– Может, и грех. Может, и неправильно грехом на грех отвечать, а может, так природой задано. Либо ты, либо тебя. – Игорь поднялся, насупившись, как охотящийся орлан. – Да и какой это грех? Тебя бьют, а ты не отвечаешь, просто помощи просишь у всех сил законных.
– И незаконных, – Василиса скривила губы. Где-то захлопала крыльями птица. Игорь обошёл Василису, пахну́ло от него жаром и решимостью. С их отцом бывало так же, когда он принимался за работу.
Вот зачем её Игорь сюда зазвал – для моральной поддержки да успокоения душевного. И чтобы заговоры свои прочитать.
Вкрадчиво и медленно удалялись его шелестящие шаги. Словно на бегу, учащалось его сильное дыхание. Мгновение. Ещё. Василиса подсела к стволу дуба, прислонилась, чтобы лучше слышать. Ей хотелось хихикать, как маленькой озорнице.
Она вспомнила лекцию давних университетских времён. Все заговоры представляют собой те же молитвы. Вредоносные наговоры начинаются с отрицания всего сущего…
– Пойду, не благословясь, против солнца, в чернь замутнённую, поднебесов лишённую, – не своим, потяжелевшим голосом читал Игорь.
Как правило, злые чары насылают, прося помощи ветров и зверей…
– Мчите и гоните со всех четырех сторон по моей лыжнице, по моему следу, серых рыскучих волков, бурнатых и бурых лисиц, серых рысей, бусых росомах, белых зайцев.
Порча, насыл злых сил на врага предполагает топкое, непроходимое место, где, предположительно, погибли люди. Читающий наговор обращается к витающим в таком месте утопленникам, потерявшимся и заплутавшим…
– Прошу умерших, убитых, с дерева падших, заблудящих, некрещенных, безыменных, – не человеческий говор, а уже шипение ползло невесть откуда, далеко-далеко, из-за морей и невидимых далей…
Слабо барахталось сознание на перепутье между сном и былью. Сквозь закрытые веки резко прорезался столп алого света. Почему-то стало страшно. И темно вместе с тем. В одно мгновение мир скинул краски и остался пронзительно чёрным.
Сначала тихо, потом звонче и детальнее задзынькал тонкий колокольчик.
Василиса открыла глаза и сощурилась, как если бы от слепящего снега, но со всех сторон лежала темнота. «Тинь-ти-линь», – вежливо, почти с маменькиной заботой коснулся слуха перезвон. Стоя на месте, волнуемая только ритмом своего сердца и созвучным колокольчиком, она привыкала к новым ощущениям.
Под стопами ощущалась холодная мурава, касалась она кожи с мягкой покорностью. Когда глаза привыкли, Василиса различила ту же ровно круглую лесную елань и дуб, венчающий горизонт.
Только это был не дуб. Место дуба заняло подобие тотема. Болвана или кумира – подсказала память историка. Так называли явьих богов. Почему она это вспомнила?..
Кумир имел облик медведя, и от него по всему полотну звёздного неба простирались ветви, как от дерева. Она не сразу разглядела маленькие медвежьи лапки, сменившие листья. Лапки перекрывали всё поле Млечного пути, и казалось, что звенели не колокольчики, а звёзды переговаривались с Василисой.
Она сделала шаг. «Бежали бы звери со всех сторон»… – слова раздались так близко и так далеко, заслоняемые невидимой завесой времени. Игорь (или не он) всё ещё читал наговор.
Ещё шаг. Звон стал слышнее, чище и ровнее. Он удерживался несколько долгих секунд, а потом его эхо растворилось в заоблачной космической дали.
«От востока и от запада, от юга и севера», – от Игорева шёпота поднялся ветер, нёсшийся невесть с какой части света.
Василиса пошла, и то ли сбоку, то ли снизу, то ли сверху раздались слова:
«В день по солнцу», – прямо перед ней расстелилась ровная стёжка к идолу-медведю.
«А в ночь – по месяцу по мелким частым звёздам», – месяц заблестел сильнее.
«Не держали бы зверей ни мхи, ни болота, ни реки, ни озера». Сама не заметив того, Василиса оказалась в двух шагах от идола. Пахну́ло от него землей, несчётными травами, могучим умиротворением. Звон стих. Но медвежьи лапки продолжали шелестеть. «Комоедица…» – различимо шептали они со всех сторон, будто толкаемые неведомой силой. Василиса вздрогнула и напряглась.
Кумир смотрел прямо на неё, массивный, возвышавшийся, как гора перед странником. Глаза вырезанного медвежьего лика были пусты. Две хмурые глубокие прогалины глазниц развёртывали бездну. Они вспыхнули разом, как два маяка на разных берегах. Тут же разгорелась нитка Млечного пути над деревом.
Василиса прошла дальше, за кумира. Покатистым холмом вился путь к речке, которая лежала под звёздами и высвечивалась их зыбким отраженьем. Вода была стоячая, как в пруду. И всё вокруг так же застыло на миг. В ожидании. Её.
«Не держали бы зверей ни мхи, ни болота, ни реки, ни озера», – позвал голос Игоря.
«Не держали бы меня мои цепи, мои грехи, мои страхи», – вторила Василиса, поднимая заметно отяжелевшие ступни. Что там, в конце? Можно ли через отражение уйти к настоящим звёздам?
Она начала проваливаться. Неожиданно и крепко земля вцепилась в её лодыжки и сделала шаг невозможным. Василису всегда что-то удерживало.
Она могла бы уехать из Тупиков навсегда, заняться археологией, приблизиться к тайнам истории и их многозначным разгадкам.
Могла бы остаться с Германом Лацкевичем, немцем, ведшим её любимые лекции по язычеству, могла бы сказать «да» и стать его благоверной.
Могла бы завести детей, а не давать пустые обеты безбрачия под строгим, тираническим досмотром матери.
Могла бы не слушать мать и только потешаться над её порожней верой…
Василиса вытянула ногу из топкой сырой грязи, потом вторую. Путь давался тяжело, почти непосильно, как если бы она решила выдернуть сорняк, но его корни жадно вгрызлись в мать-почву.
Как только ей показалось, что идти стало легче, а земля стала твёрже, путь преградил крест, обрамленный кругом, но Василиса уже не видела ничего, кроме розблеска кристаллических звёзд в воде.
Она выжала последние силы и рванула вперёд, подхватываемая гулким ветром. Ступни увязали в верхнем слое земли, прилипали и противно чавкали. Но ветры были сильнее, их мускулы обхватили Василису любовным объятьем, и она взлетела по-настоящему. Вмиг оказалась у воды. Припала к отражению луны и с неистовой жаждой начала черпать ладонями воду.
Пока пила, хохотала истошно, захлебываясь собственным всесильем. Во рту у неё полоскала ледяная, мёртвая водица, и там же поблескивали звёзды. Их было так много, что Василиса даже перепугалась, что не успеет выпить их все. Она хватала одну за другой быстро и сволочно. Если бы видела мать, если бы видел Он…
Не поспевая за отблеском отражений, Василиса начала захлёбываться. Она задыхалась и отхаркивала воду, выплёвывала заветные звёзды-блестяшки. Стоило ей остановиться, чтобы отдышаться, как звёзды уплывали обратно на свои заученные места близ Млечного. Василиса заторопилась сильнее, роняя всё больше звёзд, захватывая уже и старые и новые.
Перед глазами рябило, в ушах стучало, в горле хлюпала вода, в лёгких клубилась смерть. Успеть бы схватить все… Успеть бы… Успеть… Она нырнула в звёзды с головой и только тогда насытилась. А потом отяжелела, утомлённая и разомлевшая. Её вот-вот должно было унести вместе с потоком пятиконечных звёзд, погруженных в воду своим отражением. И она с умилением ждала, когда её унесёт прочь, ввысь…
Чьи-то сильные руки-клещи ухватили её за горло и потащили наверх. Василиса начала барахтаться, но слишком слабо, чтобы оказать сопротивление.