Игорь Юрьевич Литвинцев
Два шага назад и в светлое будущее! Но вместе с императорами. Том II. Моя наполеониада
Главная «болотная жаба» (и это не я его так точно назвал), гражданин, а некогда виконт де Баррас был подлинным воплощением Директории; бывший солдат и повеса из Прованса, стоявший на пороге банкротства в 1789 г., продажный и беспринципный, авантюрист по натуре и при этом отличный собеседник и душа компании. Его дом всегда гудел от нашествия бесчисленных спекулянтов и «актрис» с сомнительной репутацией. Барраса современники считали как бы коллекцией самых низменных страстей и разнообразнейших пороков. Он был и сибарит, и казнокрад, и распутнейший искатель приключений, и коварный, беспринципный карьерист, и всех своих коллег превосходил своей продажностью (а в этой группе занять в данном отношении первое место было не так-то легко).
И еще для него, умного, хитрого и проницательного человека, с самого начала было ясно, что в отличие от идеалистов-якобинцев, он постоянно должен держать нос по ветру, вынюхивая опасность. А она могла подкрасться со всех политических сторон: две попытки восстания в рабочих предместьях Парижа были подавлены со всей возможной степенью жестокости. Массовых выступлений этих «плебеев» можно было в ближайшее время не опасаться; с монархистами тоже все было ясно и понятно: война не на жизнь, а на смерть. Дворянам, пошедшим в Революцию, вроде него, было очень хорошо известно, какую ненависть роялисты к ним питают. И хотя их авантюрную высадку в Бретани генерал Гош не просто раздавил, но и всех захваченных в плен расстрелял (750 чел.), чтобы другим неповадно было, но они опять зашевелились в Париже. Правда, все были под наблюдением, но дело было в том, что на этот раз они могли попытаться загрести жар чужими руками.
Достаточно неожиданно для Барраса против его правительства выступила буржуазия богатых, то есть «центральных» секций Парижа, которая отлично себя чувствовала при новом режиме. И вроде бы должна жить и радоваться после якобинского террора, ну, по крайней мере, занимать нейтральную позицию.
Но оказалось, не настолько она была довольна, чтобы не попытаться забрать всю полноту власти в свои руки. Дело было в том, что в августе 1795 г. Конвент принял новую конституцию, согласно которой две трети членов Конвента оставались членами обеих палат – Совета Старейшин и Совета Пятисот – без всякого переизбрания. На практике это означало только одно – в ходе предстоящих выборов легально отобрать исполнительную власть у этой правящей банды – Директории (в целом устраивающей делегатов нынешнего Конвента – сами живут и другим дают жить) – будет невозможно. И оставался только один путь – взять ее силой32.
Но не это волновало «консервативных республиканцев», и не собирались они привлекать на свою сторону эту голытьбу. Легко и своими силами справимся – так думали они. В начале октября не менее 20 тысяч членов Национальной гвардии, представляющих 30 из 48 военных секций Парижа, контролировали уже значительную часть столицы. После того, как им удалось договориться с командующим республиканскими войсками генералом Мену о его нейтралитете, они уже решили, что у Директории не осталось иного выхода, кроме как согласиться на свободные выборы, и тогда они мирно придут к власти.
Но в последний момент Баррас понял, что этот шаг будет расценен как проявление слабости, и ему сразу придет конец. Не чужие, так свои ослабшего вожака сожрут. И решил драться. И тогда у его противников тоже остался только один путь – взять власть силой, то есть захватить правительственную резиденцию в Тюильри, в которой прячется вся верхушка.
Повторяю, что роялисты не играли достаточно значимой роли ни при подготовке мятежа, ни при самом выступлении. Возможно, какое-то их количество охотно приняло участие в штурме, надеясь, что он станет промежуточным этапом в реставрации монархизма. И хотя одним из его руководителей называют роялиста Рише де Серизи, это не значит, что мятеж был «роялистским». В нем же еще и бригадный генерал Даникан принимал участие (в свое время против вандейцев и роялистов сражавшийся; это его люди попытались пушки отбить, но неудачно). Просто организаторы мятежа – люди совершенно не военные, профессионалов нанимали.
И очень характерны действия Барраса после его подавления. Почти никакого преследования проигравших, во всем официально обвинили роялистов. Они преступники и будут наказаны, а тем, кто был «введен в заблуждение», ничего не угрожает. Тем более их собственности. Секцию Лепельеттье разоружили, а том все и закончилось. Свои же люди – потом разберемся (да и потери были невелики, погибло в ходе штурма около 400 чел. с обеих сторон).
А шансы для его успеха действительно выглядели просто прекрасно (некоторые биографы считают, что мятежников было даже больше 30 тысяч против 6 тысяч защищавшихся). И руководители мятежа прекрасно отдавали себе отчет, что республиканская армия была деморализована, в ней царил разброд и мятежные настроения. Не зря ее командующий выступать против них не хочет.
И сами директоры осознавали, что рассчитывать на ее поддержку им не приходится, кто знает, в какую сторону она качнется в решающий момент. Пусть лучше в казармах сидит.
И чем дальше эта ситуация военного противостояния продолжалась, тем больше опасность для Директории нарастала. Гражданин Баррас, 4 октября назначенный на должность командующего внутренними войсками вместо Мену только от безысходности, чувствовал это лучше других. Он, конечно, был полным негодяем, но трусом не был, а к тому же они находились в положении крысы, загнанной в угол, которая в такой ситуации способна на все. Вот даже выпустил из тюрем и вооружил тех, кого еще недавно объявлял террористами. Обратился к ним за поддержкой, заявил «Республика в опасности!», обвинил в мятеже роялистов и пообещал все им простить в случае победы. Аналогично воззвал к рабочим и ремесленникам одной из секций Сен-Антуанского предместья, чудом недобитой Мену. А генерала арестовал. Но хотя себя главнокомандующим вместо него и назначил, военным-то он не был и прекрасно это понимал.
Ему был нужен профессионал, вот и начался срочный поиск кандидата, способного возглавить те силы, которые пока еще были верны (а их, повторю, было меньше 7 тыс., включая освобожденных арестантов). Причем Баррас понимал, что это должен быть не просто профессиональный военный, а некто, способный сотворить почти чудо. Четырех генералов уже нашли, но они все не внушали Баррасу надежды, и тут он вспомнил про отставного генерала Бонапарта, который должен сейчас быть в Париже. Он уже несколько раз являлся к нему в роли просителя, но каждый раз уходил ни с чем. И еще вспомнил, как тот решительно действовал при осаде Тулона, не побоявшись взять на себя ответственность.
Его сначала не могли найти, уже испугались, что мятежники перехватили, но в итоге нашли и предложили возглавить войско Конвента. И всю неприглядную ситуацию Баррас ему выложил. Минимум 25 тысяч противников уже завтра пойдут брать Тюильри. А у нас в 4 раза меньше людей, готовых выполнять приказы.
Представляете, какая дилемма возникла перед Бонапартом? У него было три минуты на размышление для того, чтобы ответить на вопрос: «Берется ли он покончить с мятежниками?» С одной стороны, защиты просит отвратительное коррумпированное правительство, его обидевшее, с другой, непонятно, во что перерастет этот мятеж. Ему же тоже, как и выпущенным арестантам, сказали, что за этими силами стоят роялисты. Он вообще-то был в курсе ситуации – не в вакууме жил. И потом вспоминал, что за три часа до этой встречи с Баррасом сказал Жено: «Если бы эти молодчики дали мне начальство над ними, как бы у меня полетели на воздух члены Конвента!»
Но тут предположил: «А вдруг вернется монархический режим и будет еще хуже, чем есть сейчас и было недавно?» Выбирать приходилось из двух зол.
И он хладнокровно пришел к выводу, что надо рискнуть, лично для него это может стать интересно. Но поставил обязательное условие: чтобы ему никто не мешал командовать. Баррас согласился на все. А потом Наполеон произнес фразу, которая оказалась пророческой: «Я вложу шпагу в ножны только тогда, когда все будет кончено». На нее никто не обратил внимание, и он тут же был назначен вторым (после Барраса) командующим. В армии Конвента его никто не знал. Первое впечатление от появления нового «главнокомандующего» не могло впечатлить никого. Интересны воспоминания о нем от одного из «запасных» генералов Тьебо: «Беспорядок в одежде, длинные висящие волосы. Ветхость всего жалкого убора. Но он начал действовать и вскоре изумил всех ясностью, краткостью и быстротой своих распоряжений, в высшей степени повелительных. Был вездесущ, предложенная им диспозиция сначала поразила, а потом восхитила. В течение пяти ночных часов он все приводит в порядок, хаоса и обреченности больше нет».
Прекратил братание солдат и волонтеров «батальона патриотов 1789 г.», состоявшего из вчерашних изгоев, которых набралось около 2 тысяч. (По их желанию, его возглавил генерал Беррюйе. Интересно, что бы защитники без них делали?) По его распоряжению, даже делегатам Конвента пришлось взять в руки оружие. Но это все было не главное. У него уже был свой план действий, основанный на применении артиллерии. Первое, что он спросил: «А где она?» А артиллерии у них не было вообще. Она вся находилась в Саблонском лагере, и кто сейчас владеет этими пушками, было никому не известно. Он немедленно отправил за ними начальника отряда кавалерии Мюрата (а заодно с ним и познакомился). Тот, получив конкретный приказ («Взять 200 кавалеристов и максимально быстро доставить сюда пушки из Саблона. Если будут мешать – рубить всех!»), думаю, вздохнул с облегчением – первый раз за последние дни, наконец, с ним говорил истинный командир. И с этого момента стал человеком Наполеона.
Успели они в последний момент: мятежники уже крутились вокруг орудий, но у них не нашлось своего Бонапарта. Уже на рассвете Мюрат доставил 40 артиллерийских орудий, и Наполеон их расставил, как посчитал нужным. Их появление полностью меняло возможное соотношение сил, и теперь он был уверен в успехе. На ограниченном и простреливаемом пространстве даже десятикратный перевес в живой силе не имел значения (а как выяснилось потом, никакого перевеса не было вообще, бездарная организация мятежа привела к тому, что многие секции предпочли в нем не участвовать; цифры Баррас раздул потом, а историки их подхватили).
Когда к 3-4 часам дня первые отряды мятежников двинулись к Тюильри, вместо выстрелов из ружей их встретил залп орудий. Это было шоком. Еще более впечатляющим стал расстрел их резерва у церкви Сен-Рок. В упор картечью из 6 орудий, три справа, три слева. Несколько залпов – и все, на этом мятеж был практически подавлен.
Конечно, засевшие в укрытиях отряды (например, в церкви Сен-Рок) пришлось выбивать штыковыми атаками. Вот где показал себя «батальон патриотов». И, как и под Тулоном, Наполеон тоже принимал в них участие, причем на самых горячих участках. Опять под ним убили лошадь. В течение вечера продолжались зачистки, но к утру все стало окончательно ясно. Победители были так ошеломлены относительной легкостью победы, что даже не сразу наградили Бонапарта, что-то думали. В этом угрюмом, хмуром молодом человеке и Баррасу, и другим руководящим деятелям очень импонировала та полная бестрепетность и быстрая решимость, с которой Бонапарт организовал стрельбу из пушек на городских улицах, в самую гущу толпы.
Но 16 октября 1795 г. награда нашла героя – его произвели в дивизионные генералы. Иерархия во французской армии тогда была такая: бригадный генерал – первый генеральский чин, следующий – дивизионный, и эта была последняя ступенька, чтобы командовать армией. Историки утверждают, что Баррас был настолько ошеломлен происшедшим, что уже через 10 дней назначил его главнокомандующим Внутренней армией, уступив ему свой пост. Еще пишут, что он припомнил суть докладной записки Демурье: «Повысьте в чине этого человека или же он сам повысит себя без вас».
Осенью 1795 года карьера Наполеона начала свой второй стремительный взлет – он впервые стал главнокомандующим армией. Это уже очень существенный пост: под его началом находилось более 40 тысяч человек, все те войска, которые стояли вокруг Парижа, тыловые части, поддерживающие определенный порядок в центре Франции. Должность была очень выгодная, относительно спокойная, на фронт отправляться не надо. И если бы Наполеон был другим человеком и думал только о деньгах и политической карьере, то лучше и не придумаешь. Но это его не устраивало, и он начинает бомбардировать Директорию предложениями по организации Итальянского похода (естественно, под его руководством).
Но сначала, как всегда, занимается семейными проблемами. Теперь он стремительно разбогател, ведь в дополнение к жалованью он получил щедрое вознаграждение от директоров. Буонапарте перебрался из убогой квартирки в Марэ прямиком в великолепный городской особняк, разъезжал в дорогой карете и мог вести тот образ жизни, который еще совсем недавно был для него абсолютно иллюзорным. В конце ноября он послал матери 60 тысяч франков и написал Жозефу, что «наша семья не будет ни в чем нуждаться». Сначала переселил мать и своих сестер из жалкого марсельского чердака в великолепную квартиру лучшего дома на той же улице, но вскоре в 1796 г. Летиция с детьми переехала в Париж, где Полина и Каролина были отданы в знаменитый пансион мадам Кампан для девушек из высшего общества. 17 ноября 1795 года генерал написал Жозефу: «Я только что получил для тебя 400 тысяч франков. Я отдал их Фешу, который переведет их на твой счет». Феш, который временно расстался со священным саном, получил взамен самое настоящее «золотое дно» – место комиссара в Итальянской армии.
Он не забыл никого: Луи произвел в офицеры и сделал своим адъютантом; Люсьена, как я уже писал выше, отправил военным комиссаром в Северную армию. Младшего, Жерома, в одну из лучших парижских школ, да еще и сам проследил, чтобы у него всегда были карманные деньги.
А вот марсельская невеста Дезире отходит на второй план. Чтобы стать своим в том обществе, куда он попал, Наполеону нужна была совсем не Дезире. Баррас вводит его в круг избранных, это образ жизни, в котором ей место не находилось. Его новый покровитель постоянно знакомит его с богатыми и знатными дамами, и Наполеон осознает, что зрелые женщины его привлекают больше его прежней любовницы. С мадмуазель Монтансье роман не завязался, но у Барраса масса других кандидатур, и в итоге 09.03.1796 г. он женится на его бывшей любовнице Жозефине Богарне (урожденной Туше де ла Пажери), вдове казненного при якобинском терроре генерала Богарне.
Как Наполеон объяснял потом, «Баррас посоветовал мне жениться, уверив, что эта женщина удержится при любом режиме. Брак действительно помог мне в моем продвижении. Ее салон был одним из лучших в Париже и, став его хозяином, я избавился от прозвища «корсиканец» и стал полностью французом».
Она действительно принадлежала и к старому, и к новому режиму.
Наполеон посчитал, что получает твердый фундамент в обществе, в котором пока он чувствовал себя чужим и пришельцем. А тут у него будет настоящий французский салон в полном блеске, в котором он сможет забыть свое корсиканское прошлое, а заодно и происхождение. Ему немало обидных вещей говорили в лицо, но самым неприятным было услышанное «этот корсиканец». Вот от чего он захотел стремительно и безвозвратно избавиться.
Это была только одна сторона правды, вторая (и большая) состояла в том, что у него вспыхнула совершенно бешеная страсть к этой женщине. И его уже ничего не могло остановить. Ни то, что у нее было очень много приключений после того, как она стала вдовой. Ни ее возраст (по тем временам, для женщины 32 года было началом заката и увядания), а он был моложе ее на пять лет. Ни количество долгов и ее образ жизни, в котором он для нее был сначала очередным забавным и даже смешным молодым любовником, который почему-то воспылал, да еще и серьезно.
Прочитайте сами одно из его посланий: «Семь часов утра. Я просыпаюсь весь в мыслях о тебе. Твой портрет и опьяняющие воспоминания вчерашнего вечера не оставляют в покое мои чувства. Нежная, несравненная Жозефина! Какое странное воздействие вы оказываете на мое сердце! Вы сердитесь? Вы печальны? Вы беспокойны? Моя душа разбита. Более для меня нет покоя. Смогу ли утолить в ваших губах, в вашем сердце пламя, которое меня сжигает. Ах, как остро я почувствовал этой ночью, что ваш портрет – это не вы. Ты уезжаешь в полдень, и я увижу тебя только через три часа. А пока прими тысячи моих поцелуев, не отвечай на них, иначе они спалят всю мою кровь». И это только одно из писем, почитайте остальные у Александра Никонова, который ее совершенно верно охарактеризовал: «Жозефина была сукой, совершенно недостойной того приза, который выбросила ей судьба». А теперь вернитесь к его характеристике от Манфреда. Я этого тоже понять не смог, но так случилось – просто буря вспыхнула. Она сначала даже колебалась, к юристу ходила советоваться, но Баррас напомнил ей о сумме долгов и скором не очень приятном будущем, которое ее ожидает, и она дала свое согласие.
Да и он не мог ждать. Итальянский поход на носу – ведь он был уже командующим этой армии. Брак был зарегистрирован в 21 час. Он пришел с опозданием, почти трехчасовым, потому что у него была куча дел. Их быстро поженили, подделав возраст обоих, и медовый месяц длился 2 ночи и 1 день. Потому что отправился в свой совершенно авантюрный поход – завоевывать Италию. Он его все-таки добился.
Долго убеждал членов Директории в необходимости предупредить наступательные действия новой коалиции неожиданным встречным ударом в «мягкое подбрюшье» Австрии. Но постоянно натыкался на их возражения о том, что военные действия, прежде всего, должны вестись на западном фронте, и вторгаться в австрийские владения надо через Юго-западную Германию. А на этом направлении царил генерал Моро, в него верили и средств для снабжения его армии не жалели. А когда устал ждать положительного для себя решения, передал детально разработанный план по проведению Итальянской кампании лично генералу Карно, который переслал его для изучения командующему Итальянской армией, генералу Шереру.
Последний, хорошо зная истинное состояние этой армии, отреагировал на этот план категорично жестко, назвав его «безумной химерой». Он заявил: «Пусть этот план выполняет тот, кто его составил». Эти слова Шерера и решили дело. 02.03.1796 г. он становится главнокомандующим Итальянской армией. У нас часто пишут, что это Баррас, желая удалить Наполеона из Парижа, так как побаивался роста его популярности, лично добился этого назначения, и что это было как бы его подарком на свадьбу Бонапарта. Это неверно. Находясь на гребне недавней победы, Баррас временно никого не боялся, а с решением Карно просто согласился. Пусть попробует, мы ничего не потеряем и, может, даже слегка напугаем Австрию и оттянем часть ее войск с основного фронта. В успех молодого и амбициозного генерала не верил никто. Армией командовать – это не пушками разогнать большую, но плохо организованную толпу (истина о недавнем мятеже медленно всплывала).
Да и какой армией: 43 тысячи солдат, собранных в Ницце и ее окрестностях, походили на сборище голодных оборванцев. Все деньги, направляемые из Парижа на ее содержание (а их было относительно немного), разворовывались. Солдаты это видели, и дисциплина упала до нуля. Но самоуверенности Наполеона можно только завидовать и удивляться. Его ничего уже не могло остановить. Повел беспощадную борьбу с воровством, и солдаты это оценили, а для уже разложившихся у него было одно наказание – расстрел. Но столкнувшись с бюрократическими сложностями снабжения, принял смелое решение: война должна себя кормить сама!
И даже не успев полностью экипировать солдат, 11 марта, через три дня после свадьбы, двинул свои войска вперед.
Наполеону 27 лет. Еще ничего не добившись, он произносит вторую провидческую фразу: «Эти люди думают, что я нуждаюсь в их покровительстве, но когда-нибудь они будут счастливы моим собственным покровительством. Шпага моя при мне, я с нею далеко пойду!» Так Наполеон начал воплощать в реальность мечты, которые пробудила в детстве его мама Летиция. Мечты, которые она культивировала в его сознании 20 лет. Мечты, в которые верила даже тогда, когда молодой Бонапарт сам иногда переставал в них верить.
