Хаим Калин
Под солнцем и богом
– Какого героя, Харви, черт побери! – вспылил Айзенкрот. Но по его округлившимся глазам угадывалось: он скорее не в силах поверить в вызревающую догадку, нежели сбит с толку.
Экс-журналист обрел снисходительно-журливый вид и мягко спросил: «Разжевать?» Не дождавшись ответа, повысил голос: «Герой чадской эпопеи и труп на борту «Йоханнесбург-Мюнхен» – одно и то же лицо! Не зря говорил: жалею ваши нервы».
Айзенкрот хлопнул по крышке стола кулаком, оглашая:
– Надо же, связался! И раза ведь хватило!
– Что за истерика? – журил Ачерсон. – Жалко оставшихся пятидесяти тысяч? Они, не сомневаюсь, согласование акционеров прошли. Ждут меня в Нджамене дожидаются. Вы их, общеизвестно, окупили с лихвой, а сокрушаться, рассыпая дурные манеры, не стоит. Впору переключаться на рубрику: «Смерть призрака. Кто за кулисами?»
– Ой, Харви, детством от вас так и тянет! – Айзенкрот вскочил на ноги, бросился к окну. Раздвинул пальцами жалюзи, не пытаясь что-либо высмотреть. Отпустил, стремительно вернулся обратно. – Куда вляпались, знаете?! Вот что вам скажу!
– Угроза или как понимать? – насторожился британец.
– Вам видна одна верхушка, хоть и насквозь. Что внутри, ни сном ни духом!
– Интересно… – протянул Ачерсон.
– Ладно, об этом потом! Выкладывайте свои аргументы, Шамбалы посыльной.
Ачерсон встал, поставил на место барельеф Ремарка, опрокинувшийся на столе визави после удара, уселся обратно.
– Не вижу, что разжевывать, Конрад, – заговорил несколько опешивший британец. – Все просто, как горох[106]. 10 января из Мюнхена в Йоханнесбург вылетает с грузом Некто. В небе над Ливией самолет терпит аварию. Некто и груз уцелевают, оставшись, к своему счастью или несчастью, в системе банальных земных координат. Тех самых, которые у нас зовутся обязательствами, а в мире декларативного равенства – долгом. Этот кисло-сладкий императив гласит: дуй-ка ты парень по маршруту дальше, коль сел не в тот салон.
Некто, оказалось, не отставной десантник, а самый что ни на есть отлично подготовленный агент. Расстояние до Йоханнесбурга покрывает когда пехом, а когда – как придется. Испытывает при этом одну-единственную тягость – дефицит документов. Ибо все прочие трудности – как физические, так и духовные – ему, можно сказать, нипочем. Собственно, не будь той преграды, мы бы и не прознали о герое. На околопаспортных движениях он и засветился в Ебби-Бу, введя в транс местного фотографа и француза-инженера, а спустя некоторое время, судя по услышанному, безвестного пока юношу-голландца, который, как представляется, обивает ныне пороги консульства, доказывая: я – тот самый я, а не примазавшийся бур.
Из-за злосчастных корок, то работавших, то нет, Некто менял облик, прыгая из одной расы в другую. Свидетельство тому – черная краска на теле и остатки клея на лице. Великодушно поясню: клеем крепилась негроидных черт маска. Передав в Йоханнесбурге, либо в округе упомянутый рюкзак, Некто с заданием расквитался. Тут, к превеликому сожалению, его настигает инфаркт, что, тем не менее, не мешает ему вылететь обратно. Думаю, отчитаться, никакого иного разумного объяснения не нахожу.
Природа к фанатикам, хоть и снисходительна (сама изваяна на пределе риска), при откровенном глумлении над собой пускает их в расход. Прибирает в царство теней и многострадального Некто. Собственно… все, за исключением нашего баланса, разумеется. Призрак Сахары – на блюдечке, герр Айзенкрот, простите, на анатомическом столе. Осталось за малым – рассчитаться.
Айзенкрот застучал пальцами по столу. Склонил ухо, прислушался, выказывая внешне: к лешему всех – намордники, фанатиков, природы коварный оскал! Код сущего – в этих щелчках, ладных, ритмичных. Успокоят, подскажут.
– Вот что, Харви. – Айзенкрот все еще стучал по столу. – Возвыситься над природой, ее стихией – свойство, которое и в моем почтенном возрасте изумляет. В этом вы и Некто – как две капли воды. Хорошо, что у меня две дочери, а не сыновья. А то, слушая вас, исходил бы от зависти. Но гениально вычислив неуловимого, а чуть позже нюхом ищейки вырыв его из могилы, вы почему-то не задумались: какие дьявольские силы запустили сверхгероя? Неужели «Географическое общество» или «Лига альпинистов»? Вы, Харви, оказали мне сегодня неоценимую услугу, закрыв, как бы мне поначалу не казалось это бредовым, последнюю страницу эпопеи с Некто. Отныне я могу спать спокойно.
А теперь слушайте как можно внимательнее. Не успели мы опубликовать свой первый репортаж о призраке Сахары, взбаламутивший всю Европу, десятки ее наисерьезнейших газет, как мне позвонили. Отнюдь не из Бонна или, на худой конец, из Претории, а из той епархии, перед которой «Коза Ностра» или «Каморра» меркнут как сорванцы из неблагополучных районов на фоне бойцов «Дельты». Она – невидимое мировое правительство. Во фраках, но хлюпающее по колено в крови. Когорта, которая не поперхнулась убрать обоих Кеннеди, выставив хваленую американскую демократию курам на смех. Белый дом и через сорок лет не отважится рассказать правду – кишка тонка. Да что там Белый дом, все правительства пляшут под их дудку. За исключением разве что стран Варшавского пакта.
Харви, мы переправляли им новости из Чада прежде, чем начинали их обработку! И редактировал их не я, а назначенный сообществом куратор. Тему призрака свернули – вопреки сотням звонков от читателей – не потому что тот бесследно исчез, а получив от верхушки Корпорации устный приказ. Кстати, задумайтесь: ваше увольнение – не их ли рук дело? Нами попользовались как шлюхой, отфутболив в ночлежку с копеечной вывеской «Демократия»!
А теперь ответьте мне: в проекции сказанного есть ли у вас моральное право на замороженную часть гонорара? О юридическом просто молчу: трупами торгуют лишь на Ближнем Востоке, идентифицированными причем.
Резюме. Вы прямо сейчас встаете и идете в мою канцелярию. Называете Марте любой аэропорт мира, куда бы хотели улететь. «Зюддойче цайтунг» оплатит билет и навсегда с вами распрощается. Слышите меня, Харви, навсегда! И, пока я руковожу редакцией, вам запрещены любые контакты с нами – ни открытки, ни телеграммы, ни телефонного звонка. Даже если оседлаете Даунинг 10. Последнее… – Хозяин кабинета неловко задвигался в кресле, будто от внутреннего дискомфорта. – Упритесь буйволом, но не делайтесь мулом… – Айзенкрот как-то размазано махнул в сторону окна.
Через несколько секунд дверь в кабинете Айзенкрота громко хлопнула.
22 апреля 1999 года – 19 лет спустя
Глава 35
Где-то к полудню Каунас стал стекаться в советскую толкучку, казалось бы, давно почившую в Бозе, как и сама империя зла, все чаще поминаемая в Литве без пены у рта, с двусмысленными вздохами – не исключено, неосознанной ностальгии.
Жизненный уровень некогда самой дремучей европейской окраины (о не знавшем трактора сельском хозяйстве речь) за годы оккупации резко возрос, обосновавшись в табеле благосостояния между Грецией и Португалией. О чем соседи по Общаге Народов лишь мечтать могли…
Впрочем, толкучку Каунас напоминает лишь скоплением люду, в подавляющей массе – мужского. Женщины, ее передовой отряд, как попрятались.
Сильный пол стихийно кучкуется в подворотнях, скверах, кафе, разворачивая форумы дискуссий. В фокусе общегородского интереса – финал Евролиги по баскетболу, где впервые играет «Жальгирис», гордость, да что там – национальное наваждение литовцев. Жаль только, что не дома, в «Спортхалле», а в далеком Мюнхене. Поддержали бы, конфетти да матюгами «Киндер»[107] закидав!
Фанаты, многие опохмелившись, (воскресенье как-никак!) схватываются из-за сущих пустяков, отчаянно спорят. Все же преобладает трезвый, уравновешенный настрой. Куда не смотри, крохотная Литва – баскетбольная держава. Чего только два литовца в NBA стоят, притом что у французов и итальянцев ни одного! А рассредоточившиеся по всей Европе десятки восходящих звезд!
Аромат победы витает в воздухе – слишком уж уверенно, с запасом прочности, «Жальгирис» прорвался в финал. Впрочем, мяч круглый, а судьи привередливы, нередко верша судьбу матча по настроению – на каком боку спалось…
Каунасцы столь поглощены дебатами о поединке, что, сообщи им о внезапной отставке правительства, отмахнулись бы: «Туда им, демагогам, и дорога. Отстань! Лучше статистику по «Киндеру» скажи!»
И, конечно, горожанам до лампочки, что устроитель вечернего бала в их издерганной сменой эпох жизни – мало кому известный меценат, уроженец Каунаса, некто Шабтай Калманович. Именно он, на пару с национальной иконой Сабонисом, рискнул воскресить былое величие клуба. Не сделай он миллионных вливаний в трещавший по швам бюджет, от «Жальгириса» осталась бы одна «Галерея Славы» с пылящимися кубками советской чеканки на стеллажах.
Как и полагается владельцу клуба, он в эти минуты рядом с командой, в Мюнхене. Закинув руки за голову, откинулся в кресле – почивает в номере-люкс «Президент-отеля». Сама же команда убыла на тренировку, последнюю прикидку перед финалом. Делать ему там нечего, утомлять тренера назиданиями в такой момент – все равно, что ассистировать жене при родах.
На письменном столе – две стопки газет. В одной – немецкие, которые утром заказал доставить в номер, вторая – из Москвы, откуда прибыл в Мюнхен. Захватил, чтобы поразвлечься на досуге.
На Мариенплац, Максимиллианштрассе – не тянет, почтил своим присутствием с десяток раз. Больше в Мюнхене смотреть особо нечего. Американцы с англичанами постарались…
Шабтай потянулся к стопке местных изданий. На самом верху «Франкфуртер Альгемайне».
«Ба, вот это заголовок: «В Литве победу «Жальгириса» ждут больше, чем вступление страны в ЕС»! Читай дальше, гляди. Составы, комментарии тренеров, статистика, ставки букмекеров, два к одному ставят на «Жальгирис». Здорово! Обо мне, правда, ни слова… Ничего, завтра фамилия Калманович будет у всей Литвы на устах. Если верить обещанному, одарят престижным орденом и княжеским титулом в придачу. Вот он венец славы, о чем мечталось, что так ждалось! Интересно, в пятьдесят два – не поздно или в самый раз?»
Шабтай склонился над столом, подпер голову рукой, задумался.
«То ли ты обрел? – в конце концов озадачился Шабтай. – Прославиться в крохотной Литве – шел к этому? Все, на что способен?»
«Подожди, – ответил невидимый оппонент, – у миллионов других в биографии одни записи гражданского состояния: родился, женился… В три бумажки жизнь обернута! Ну, не стал ты Онассисом – что из этого? Кто знал о его миллиардах, не женись он на знаменитейшей вдове?»
«Хм, получается, формула паблисити у нашей братии такая… Разнимся лишь невестами! Без них – ни славы не почестей? А моя суженная – «Жальгирис»? Но, если разобраться, и хорошо, что газетчикам не интересны владельцы клубов. Пронюхав прошлое, раздули бы до небес. Не время сейчас… А завтра – победителей не судят! Прошлое… Сколько там всего – скручено-намучено…» – Шабтая завертело и, приподняв, унесло.
Он приземлился на вилле президента Ботсваны в восьмидесятом, оставившем кучу мозолей в душе, но на просеку удачи выведшем.
– Понимаю ваш выбор, мистер Лукас. «Де Бирс» в добыче алмазов – та же величина, что «Локхид» в самолетостроении, – откликнулся Шабтай, проведав о судьбе своего проекта, на сей раз похороненного бесповоротно.
– Вы куда-то пропали, Шабтай, канарейка выпорхнула… – Лукас неотрывно смотрел на прислоненный к ногам посетителя кейс.
Сагу, развернувшуюся после крушения в Сахаре «Боинга», Шабтай, по понятным причинам, живописать не стал. Заметил лишь: «Были трудности, но все позади».
– Сочувствую, но сами понимаете… И, собственно, чем могу быть полезен? – удивленно взглянул на гостя Лукас.
– Наш уговор в силе, господин президент. Приступить к исполнению готов хоть сейчас.
– Вы серьезно? Сами сказали: «Де Бирс» – это… – ухмыльнулся президент.
«Неужели думаешь, что я ставил только на алмазный тендер? – усмехнулся в ответ Шабтай, но про себя. – Мечтал, фантазировал, да! Жить без мечты – до скончания века икрой минтая давиться. За идею ухватился скорее, чтобы воображение Совмина сразить. На честолюбии играл: смотрите, у большого бизнеса оттяпаем, заодно и поддержим континент. Купились, хоть и не в Совмине… Но какие нехилые ребята повелись!»
– В Ботсване острая нехватка строителей, половина госзаказов не осваивается… – вернулся к разговору после недолгой паузы Шабтай, словно начиная с чистого листа.
– Может быть… Но вы не строитель, Шабтай, – после некоторых раздумий нашелся Лукас.
– Проблема лишь в госзаказах, господин президент, за мной не заржавеет. – Гость выложил кейс на разделявший его и хозяина журнальный столик. Весом – в десять раз легче, чем обещал за алмазный проект, но вполне адекватный предложению.
– Постойте, а инженеры, рабочие? Кроме поляков и венгров, в нашу Тмутаракань никого не затащить. Да и те, при наших недопоставках, спят и видят, как убраться отсюда поскорее.
– Эти и начнут…
– Вы не бредите, уважаемый? Их руководство на ночь читает должностную инструкцию вместо «Отче наш»! – оскалился в недоумении Лукас.
– Оставьте это мне, господин президент, – долго не раздумывал Шабтай.
Лукас оставил, прибрав со столика десять упаковок с лентой «Люксембург банк», слегка пожелтевших в Сахаре, но в деноминации сомнения не вызвавших.
Через две недели объединенная бригада народной демократии, упираясь в две смены (в первую – по официальным контрактам), принялась возводить первый жилой дом вновь созданной компании «Лиат».
Спустя месяц в Габороне высаживается десант из Израиля: строительные инженеры, прорабы, прочий мастеровой люд – всего двадцать человек. Под хватким руководством земляка создают УПК, который объявляет набор по всем строительным специальностям. Желающих обрести вечную профессию, а вместе с ней – выбраться из нищеты – отбою нет. Везет далеко не всем, наставники придирчиво выбирают.
К концу восемьдесят первого компания «Лиат» разворачивает массовое строительство, щедро финансируемое из госказны. По всей стране возводятся десятки жилых, административных зданий, несколько гостиниц и даже стадион. Недоучившийся инженер химических производств обретает репутацию Главного строителя страны.
Прознав, что его обвели вокруг пальца, Остроухов чуть было не спроваживает Богданова, соучредителя алмазного проекта, в почетную ссылку, как Кривошапко. Но, полистав банковские распечатки секретного счета «Лиат», куда текут миллионы, остывает. Более того, выносит вердикт: «Трехмиллионный стартовый капитал компании на счета Конторы не возвращать, пусть крутятся».
За особые заслуги в становлении экономики Ботсваны президент дарует Калмановичу гражданство. Паспорт Ботсваны приоткрывает немыслимую для израильтянина возможность: время от времени наведываться в Москву и общаться с Богдановым. Компаньоны обсуждают стратегию капиталовложений, разногласий не ведают.
Подустав от строительной бума с его перманентным авралом, Шабтай сворачивает свой бизнес в Ботсване и переезжает в Сьерра-Леоне. Там, наконец, примазывается к добыче алмазов. Преуспевает, гребет деньги уже не лопатой, а экскаваторным ковшом. Направо и налево сорит ассигнациями: покупает самолет, виллы в Каннах, прочих заводях престижа. Продолжает богатеть, исправно переводя долю компаньонов на их секретный депозит. При этом время от времени, по их же указаниям, «отстегивает» на подозрительные счета, от которых так и веет интригой, если не шпионской тайной…
Советский Союз сотрясает перестройка, изначально сориентированная на рихтовку системы, а не на ее демонтаж. Измотанная гонкой вооружений и низкой эффективностью общественного строя, страна отчаянно ищет выход, ничего кроме балласта прошлого и глубокого разочарования в нем за душой не держа. В основном, катит по инерции, в плену родовых заблуждений. Главенствующее из их – паритет в военной сфере.
Но, проморгав в свое время ядерную бомбу, не раз обжегшись на иных ноу-хау, похищенных СССР, американцы ужесточают контроль за продажей технологий, представляющих советскому ВПК интерес.
Между тем присущие чистогану противоречия образуют трещины в стене естественного протекционизма, чем русские не могут не воспользоваться. Десятки внедренных и завербованных агентов погружаются в тектонику частной инициативы, вынюхивая тех, кто за деньги готов хоть родную мать продать. В ход идут подкуп, угрозы, лепятся подставные фирмы, дабы сбить с толку, запутать следы.
Для Шабтая наступают золотые деньки. Он – свой в инфраструктуре западного предпринимательства. Московские партнеры ему доверяют, подкидывая самые жирные заказы. Калманович все меньше засиживается в Африке, курсируя по Европе и челнокуя через Атлантику. Стрижет с каждой сделки немыслимые барыши. От бешенных денег теряет бдительность, попадая в поле зрения западных спецслужб. Те сдают его израильской контрразведке. Под прессом профессионалов он ломается, выдает себя. Идет на досудебную сделку, получив в итоге девять лет заключения вместо одиннадцати.
На календаре – восемьдесят седьмой, за 41-летним недавно купавшемся в роскоши мультимиллионером захлопываются ворота израильской тюрьмы строгого режима, где он растворяется среди террористов, прочего злостного криминала.
Арест обрушился столь внезапно, что большая часть активов концерна «Калманович-Остроухов-Богданов» заморожена, поскольку находится в единоличном владении президента. Пока держатель не объявится, не даст распоряжений, их участь дремать, учетной ставкой прирастая…
Четыре года спустя, в девяносто первом, империя мирно рушится, распахивая свои границы. Россия, преемница СССР, жаждая интегрироваться в мировое сообщество, наряду с прочими шагами, восстанавливает дипотношения с Израилем, разорванные больше четверти века назад. И… с первых дней «вентилирует» вопрос о Калмановиче, чего только за его освобождение не суля. Объятая смутой, обнищавшая, отчаянно нуждается в твердой валюте. Не столько деперсонифицированное государство, сколько отдельно взятые, но крайне влиятельные личности…
В девяносто третьем отдувшийся за всех Шабтай выходит на свободу, отсидев пять с половиной из девяти лет. Герой, но с приставкой анти, не столь заматеревший, как мужик, отбывший свое – на той стезе, где от сумы и тюрьмы не отрекаются. Отсидел, но не в сухомятку: обеды в камеру из престижных ресторанов, девушки по вызову на диване начальника тюрьмы. Спустя годы, разоблаченный за оказанные Калмановичу услуги «хозяин», – осталось за кадром, почему с задержкой – гремит на место подопечного. Как представляется, ему там не столь вольготно, как протеже, жилось…
Шабтай сохраняет израильское гражданство и немыслимо как – право на въезд в США, где и приземляется. Пухлый банковский счет питает безбедную жизнь, а знание западных реалий и языков, при содействии первого, – статус гражданина мира.
Образом великосветского рантье вскоре, однако, пресыщается. Его истосковавшаяся по жизни «в рулетку» натура зовет в бой, к новым берегам. Он оглядывается, видит: не прибрано к рукам одно постсоветское пространство, да и то – обмылками. Все энергоресурсы, лакомую землянику, отхватили, пока он на нарах кроссворды фортуны разгадывал.
В страну, из которой так наяривал вырваться, но будто сулившей ныне зарю, тянуло меж тем не очень. Похоже, генная память путала. Но там жили, зазывая к себе, его друзья, которых обрел накануне ареста, наведываясь инкогнито по ботсванскому паспорту. Подельники же, получив свое, по его освобождении из тюрьмы, куда-то запропастились.
Шабтай чесался в «подмышках памяти» недолго и, прихватив с десяток «лимонов», приземляется в Москве. Как ни в чем не бывало, из фрака брокера и алмазодобытчика перебирается в халат фармацевта. За считанные годы обвивает паутиной своих аптек Россию, родную Прибалтику, многократно умножает начальный капитал. Повторно женится и, как и подобает толстосуму, на избраннице на пару десятков лет моложе. Своим браком поражает весь местный еврейский бомонд – сочетается под хупой. Первым из российских воротил приобретает спортивный клуб – сказывается западная закваска. Затесывается в тусовки шоу-бизнеса, становится узнаваем, мелькает в светской хронике. Крепко ухватившись за рычаги, вручную движет дрезину судьбы дальше.
Шабтай вернулся из турне по кольцевой времени душою взлохмаченным и заметно подурневшим – по лицу растекся нездоровый румянец. Ему казалось, что прошлое поддразнивает его, кивая на истоки – добровольного, а затем и дипломированного стукачества, сломавшего не одну судьбу. Но, поразмыслив малость, заключает: «Не отважься я на это, ожидаемому триумфу сегодня не бывать и… почему-то не просматриваются пути-дорожки, как возвыситься над муравейником-коммуналкой по-иному. Однако… Что «однако»? Часть речи, да и только! В закладные, как и память, не годится…»
Падре законодателя баскетбольной моды сезона приподнял стул, придвинулся столу. Зашарил глазами, щурясь. Остановил взор на сотовом. Потянулся рукой к аппарату, но, прикоснувшись, отбросил. Резко оттолкнул стул, вставая. Поднявшись на ноги, осмотрелся, точно вновь что-то ищет. Наконец, будто вспомнив, обратился к стопке лежащих на столе русских газет. Сгреб ее и отправился в спальню. Бросив газеты на кровать, снял тапки и улегся рядом.
«Коммерсант» почему-то не заинтересовал, отложил в сторону. Перешел к следующей – «Московскому комсомольцу». Бегло просмотрел первую страницу, принялся увлеченно листать. Остановился на разделе светских новостей, вчитался. Перевернул страницу – фото популярнейшей эстрадной дивы приковало внимание. Ниже, на полразворота, интервью с ней. Читать, однако, не стал. Всматриваясь в снимок, глаза зло сузились, но не надолго – распахнулись в изумлении, которое вскоре перетекло в досаду.
Шабтай отбросил газету, слегка помяв. Глаза увлажнились, набрякли. На них давил крест, немыслимо крупный для нательного, который звезда, вполне вероятно, умышленно надела для снимка. Постыдная отрыжка, марающая сорочку ее изящного вкуса.
Он впервые услышал чарующий голос певицы еще в бытность арестантом – кто-то из приятелей подкинул кассету для досуга. Когда же лицезрел диву по «ящику» вживую, то приятно удивился, разглядев близкие сердцу семитские черты. Перебравшись спустя годы в Москву, познакомился лично.
В те первые месяцы столица, как думалось некоторым, спровадившая всех его соплеменников за бугор, обнаружила парадоксальный демографический срез. В прессе, на телевидении, во всех общественно значимых дискуссиях мелькали легко узнаваемые фамилии, лица, будоража ассоциацию некой касты, выпущенной после многолетней изоляции из черты оседлости. Какой – догадаться несложно… Довлело ощущение, что, едва глотнув свободы, та взбодрила российскую передовую мысль, заполонила творческие союзы. А все национальные богатства неким мановением просто рассосались в ее пакгаузах, возведенных буквально на глазах.
Его стало распирать от гордости за сородичей. Но, пообвыкнув, Шабтай рассмотрел родовые пятна, когда бесившие, а когда потешавшие своим трагикомизмом. Крупнейшие режиссеры, писатели, актеры, ученые, чьи предки до десятого колена иудеи, стыдливо румянясь, признавались лишь в своем усеченном еврействе – кто наполовину, а кто, едва раскрыв рот, на четверть. До сотых дробей, слава богу, не доходило… Но по мере того как страну лихорадило или наступало безветрие, аморфные половинки причудливо менялись местами – от отца к матери и наоборот[108] или вовсе рассасывались. Шабтай, который и в годы махровой, подстегиваемой государством юдофобии никогда не открещивался от своих корней, что было единственным, чем на разухабистом жизненном пути не торговал, поначалу немел от пляшущего на костях предков транвестизма. Порой даже вскрикивал: «Гляделись бы на себя в зеркало по утрам!» На дворе-то стояли девяностые, вывалившие на головы россиян настоящий оползень свобод. Но, присмотревшись, увидел: вольница выплеснула из своего чрева и букет мутаций, где прежняя, регламентированная ксенофобия зачадила пуще прежнего из пущенного на самотек керогаза. «Человек слаб, синтез фобий, можно понять…» – вывел он в какой-то момент, закрыв для себя тему.
Нынешний крест эстрадной дивы своей кричащей, короткой памяти избыточностью разворошил тот вроде навсегда свернутый разговор. Словно наяву, всплывали, глухо позвякивая, темные, окислившиеся немецкие пряжки – с орлом, удерживающим крест, пусть сломанный, и мантрой Gott mit uns[109]. В нежном возрасте он часто натыкался на них в окрестностях Каунаса. Ежился, усвоив с молоком матери, что те кресты принесли его народу. Пряжки воскрешали слезы близких, которыми начинался и заканчивался каждый божий день в любой послевоенной еврейской семье. Рожденная в объявленной «свободной от евреев» Одессе певица не могла этого не знать…
Скорее посерьезневший, чем погрустневший Шабтай аккуратно распрямил газету и вместе с прочими, лежавшими подле него, переложил на тумбочку. Разоблачившись, решительно улегся на боковую, точно лишь для того прибыл в Мюнхен.
Шабтай вошел в автобус «Жальгириса» последним. Широко улыбнувшись, громко поприветствовал команду. Ничем не выдавал, что поджилки мелко трясутся. Похлопав по плечу сидевшего у входа Казлаускаса[110], сказал: «Сяду сзади. Не сомневаюсь, как это сделать, ты знаешь». И, уже порядком отойдя, бросил через плечо: «Но после матча не забудь рассказать».
Вся литовская часть автобуса рассмеялась. Легионеры же завертели головами, спрашивая: «О чем это он?» Услышав перевод, присоединились к веселью.
Шутник обосновался в предпоследнем ряду у окна. Вскоре, когда автобус тронулся, он мало-помалу придавил мандраж и даже умиротворился. Ему хватило и нескольких минут понять, что команда к матчу готова; обрела тот единственный, неповторимый настрой, без которого не пересилить в схватке гигантов. В лицах, жестах, осанках проглядывала убежденность в том, что смогут. Студеная, ничего общего с шапкозакидательством не имеющая. Неброско раскачивалась бирка: мы сильнее, отлично знаем об этом. Именно сейчас, на ближайшие два часа, в этом конкретном матче, ибо лучше готовы. Ровно настолько, чтобы, не цепляясь за колесо фортуны, победить. Шабтай разбирался в баскетболе на уровне болельщика, но в хитросплетениях души более чем…
Откуда-то из-за ширмы мгновения выплыл кубок, который «Жальгирис» – он уже не сомневался – увезет домой. Остро захотелось взять его в руки, водрузить в центре коллекции иудаики стоимостью в несколько миллионов – предмет его пока единственной гордости. Мысленно потянулся к нему, но застыл, сбитый с толку странной мыслью: у евреев мясо с молочным не перемешивают. Обмяк, ушел в себя.
До самого дворца спорта особо ни о чем не размышлял. Между тем на самом донышке разума туманилось: его карьера как-то связана с Мюнхеном, чем-то он этому городу обязан. Но предвкушение триумфа гнало облачность, не давая ничему завязаться.
Шабтай едва помнил себя, пока катушка матча раскручивала свою снасть – когда рваную, а когда и вовсе исчезающую. Задавленный воплями болельщиков и перипетией судьбы кубка, а значит, и своей собственной, отведавшей столько, что и чаша стадиона мала, он смахивал на перепуганного, забившегося в угол мальчугана. То хватался за сиденье кресла, то вжимался в спинку, беззащитно горбясь, но из штопора дрожи не выходя.
Отпустило лишь за минуту до финального свистка, когда арифметически стало ясно: семь очков «Киндеру» не отыграть. Он встал на квелые ноги и потопал к запасным, которые давно вскочили со своих мест. Выглядел при этом скорее растерянным, нежели смаковал триумф.
Стан «зеленых» в полном составе ринулся на площадку, как только прозвучал финальный свисток. Повалил на паркет сотоварищей, завершавших матч, – образовалась куча мала. Позже, всласть потискав друг друга, «зеленые» запрыгали в дикой, полуязыческой свистопляске. С гиком отскакав, кинулись к Казлаускусу. Обняв его по-очереди, стали подбрасывать в воздух. Протестуя, тот махал руками.
Шабтай стоял все там же, смешавшийся, одинокий, никем не замечаемый. Казалось, уязвлен равнодушием к своей персоне, подлинной виновнице тожества. На самом же деле мысленно заскочил в прошлое, да столь далекое, что и знать того не мог. Словно наяву, обозревал душегубов своего деда, не отличая их от мелькающих на арене лиц.
Этот сюрреалистический рапид выбрасывал все новые и новые подробности, одновременно разветвляясь на параллельный, не уступающий в драматизме сюжет. Той же ветви, грубого замеса народ, но обличье сострадания, тепла. Спускаются в подвал, в руках тарелка супа, казанок картошки. Там, в подземелье, его мать, подросток, вытолкнутая родителями из гетто перед погрузкой в эшелон.
Он поднял глаза – с противоположной трибуны ему кто-то машет. Присмотревшись, узнал президента Литвы. Взмыл сомкнутые в кистях руки над головой, отвечая на приветствие.
Его лицо наконец озаряется, сливаясь с всеобщим триумфом. Тут оба ролика, неясно как ужившись, синхронно исчезают. Но сознание, судорожно дыша, мигом обновляет сюжет.
Торжествует героика дня: танкеры, газопроводы, табло биржи, недавние кухаркины дети в Букингемском дворце. Панораму разворачивают движимые и недвижимые горизонты, пьянящие, уносящие в даль.
Спустя минуту вторгается помеха – облачко, взявшееся неизвестно откуда. Хочется сдуть, но не выходит: оно разбухает, темнеет зловеще, замыкает на себе внимание.
«Что за катакомба – не рассмотреть! А распахнутые клетки? Зверинец? Да нет… Силуэт человеческий, кроссовки, глаза натугой горят… Постой! Не тот ли гонец, выпотрошивший в Йоханнесбурге душу? Нашел время… Чем мог, помог тогда я ему! Лекарства, билет, перевязал! Ах, да! В Мюнхен он летел. То-то кололо, путало… Но с чего бы все это? Прошлое ворошить? Передел, счеты? Какие? Давно разобрались: кому больше, а кому то, что вышло. Одним пить из кубка, другим – его натирать. Ну его к лешему! Почему вспомнил, не знаю…
Смотри, «Жальгирис» строится для фото, торопись. За этот миг, но с позолотой истории, шесть миллионов вбухал. Вот тебе на! Не зовут даже… Ничего, зарплаты придержу – вспомнят».
Шабтай отчаянно машет Казлаускасу: меня подождите. Тот соображает наконец, слегка конфузясь: фотографироваться без главы дома, как минимум, неприлично. Встает с корточек, сообщая прессе: чуть позже, не все в сборе. Проморгав контакт, игроки теряются: кого не хватает?
Шабтай глядит на герб своей мечты, распавшийся, переминающийся, и… не может пошевелиться. Что-то невидимое держит, зовет оглянуться, но, кроме носового платка, наполовину высунувшегося из кармана брюк, аномалии он не примечает. Разве что лик мученика – завис, занозит, пыхтит…
