Хаим Калин
Под солнцем и богом
«Это Збигнев, геодезист! – догадалась Барбара. – Пан Зденек искал его утром, но вспомнив, что сегодня понедельник, лишь посетовал: «Неделю пашут, как проклятые, чтобы залить очи в воскресенье, вот и филонят!» При этом в дневнике прогулов и прочих фолов благонадежности клеточку замалевал…
– Барбара где живет, простите? – донеслось из коридора.
Разбогатевшая на «сестру» затворница вцепилась руками постель.
«Неужели я себя ищу?» – запротестовала про себя полька, отгоняя ведьм, норовивших пронзить ее метлами. Но вскоре опомнилась: «Спрашивают-то меня! А не я себя… Там, в поблескивающем пластилине космоса, польский, видимо, в моде, коль по-польски инопланетянка лопочет. И чем мы, пшеки, им приглянулись, не хуже и не лучше других… А чисто как, без акцента!»
– Гражина, придуриваться кончай! – Збигнев продрался через репейник хрипа. – Думаешь, не узнал? Кого хоть парадируешь, Брыльску?
«Шпильки» чуть помялись и зашагали дальше, втыкаясь производимым цокотом в барабанные перепонки «сестры». В конечном итоге остановились, должно быть, выжидая чего-то. Не исключено, робели наткнуться на очередного обличителя пародий.
– Задолбали, девки! – Геодезист-грубиян вдул в подушку новую тираду.
«Шпильки» двинулись к двери Барбары, похоже, решив, что перспективнее держаться откликающейся стороны.
В порыве гендерной солидарности сестра-близнец отринула все страхи и комплексы и бросилась к двери, дабы защитить «родимую», в пику геодезисту-прогульщику и, наверное, самой себе. Повороты ключа и стук в дверь прозвучали синхронно.
Глаза Арины распахнулись чуть ли не на угол открывшейся двери, после чего, вернувшись в норму, придирчиво проследовали маршрутом, проделанным взором Барбары несколько минут назад… По-видимому, ориентировка Иоганна грешила неточностью, как и прогноз погоды, сориентированный связником по Гринвичу, а вернее, не объявленный вообще.
«Сестры» впали в фазу созерцания в полном неведении, как себя вести. Но тут из комнаты Збигнева донеслись отхаркивания, исторгавшие шлаки похмелья. Барбара отворила дверь пошире и, пятясь, пригласила «шпильки» войти.
Арина замялась, но все же шагнула с опаской внутрь. Увидь ее кто-либо из знакомых, то поразился бы: выглядела она откровенно растерянной, на светскую львицу и намеком не походя.
– Кто ты? – наконец осведомилась Барбара.
Арина молчала, будто набрав в рот воды. Спланированный хоть под Маргарет Тэтчер сценарий встречи рушился, ибо упустил, как маловероятное, девушку бесящих самолюбие форм.
– Присаживайся… Чаю попьешь? – Барбара отправилась к примусу, без огня «чадящему» керосином в углу.
– Можно… – согласилась Арина. В ее голосе прорезались усталость и опустошение.
Словно в комнате компаньонка Гражина, а не подцепившая откуда-то польский женщина-метеор, платиновая Барбара буднично вышла с чайником в коридор.
Арина ожидала от задания чего угодно – только не чернухи, опрокинувшей ее в лужу прошлого. Не просчитывалось и радушие объекта, ничем пока не объяснимое. А тем более, не предполагала встретить в этой дыре эдельвейс, цветущий лишь на гордых хребтах поднебесья.
Арина слушала, как на кухне весело журчит вода, и вдруг обмякла – одолела невеселая, коварно вцепившаяся мысль: «Тридцать семь уже, и я готова на все, чтобы перехватить у платиновой стюардессы смену в лайнере времени. Никакие блага – материальные или духовные – не подменят молодость, ее сладкий шелест надежд. Так что не трепетать больше от всполохов дня нового…»
Тут, сиганув из предисловия в постскриптум, мысль поскучнела, по-старушечьи судача сама с собой: «Судьба так капризна! Не навяжись мне гебистский чин некогда в любовники, в молодости, в лучшем случае, мечтала бы о Кубе и, пробившись, вялилась бы там, как в Габороне, Барбара».
– Тебе какой заварить, черный или зеленый? – уточнила, вернувшись, Барбара, не ведая, что вызволяет гостью из опасных пут – копаться в белье, не отбеливаемом и хлоркой времени.
– С молоком. – Арина отметила про себя, что с возвращением польки все ее комплексы почти угасли.
– Схожу, одолжу. А хотя… – осеклась «сестра-близнец», задержавшаяся в утробе матери-природы на десять лет.
– Давай, что есть…
– Сколько сахара: одну, две?
– Ни одной, сладкого не ем…
Барбара пристально взглянула на Арину, но, ничего не сказав, принялась разливать чай. Ею овладели две причудливо спаровавшиеся думы: почему гостья до сих не представилась, и такой обманчивой внешности, как у брюнетки, она не встречала. «Астронавт» одновременно смотрелась на двадцать пять и сорок лет.
Да, ее кожа, как у девушки, благоухала, но во внешности проглядывала налипающая на любое движение зрелость.
– Как тебя зовут? Ты не ответила… – робко поинтересовалась Барбара.
– Арина.
– Красивое имя. А как меня зовут, ты знаешь, я слышала…
Тут Арина догадалась, почему дверь в комнату раскрылась одновременно с ее стуком. Разогнав ошметки скованности, принялась входить в образ.
– Я ищу человека… – Гостья поправила на плечах рубашку стоимостью под две сотни фунтов.
Фраза утонула во внезапном желании Барбары выгладить «сестре» ее чуть помятую блузку. И обихаживая тончайший гипюр, украдкой перебрать все сводящие с ума шовчики, но главное, найдя ярлык, разузнать, в каком королевстве шика заметывался этот штучный шедевр.
– Нравится блузка? – огорошила «младшую» Арина, как-то учуяв интерес. – Хочешь, подарю почти такую же…
– Подарить, зачем? – опешила Барбара. Чуть помявшись, пояснила: – Где носить, в Габороне?
До сбившего ее с панталыку вопроса Барбара уже мысленно хваталась за заветную бирку, а резкая переадресовка грозила ссылкой в тундру обещаний…
– Найдешь, было бы желание! – подбодрила польку гостья.
– Ищешь кого? – Барбара супилась, сокрушаясь, что гонор – национальный бич поляков.
– Брата.
– А почему у меня? – смутилась блондинка, похоже, посчитав, что на сегодня и одной «сестры» хватит. Притереться бы к этой… – Да, откуда узнала, как меня зовут?
– Сказали… – долго не раздумывала примадонна.
– Сама, из каких краев?
– Из Израиля.
– Подожди-подожди… – Голос Барбары дрогнул, а глаза увлажнились, но не душевной болью, а лютой, вороных оттенков, ненавистью. Арина даже отпрянула и потянулась к своей сумочке.
– Тебе плохо? – «Сестра» протянула Барбаре платок с мудреным, золотистым вензелем.
– Обойдусь… – шмыгнула носом дива, враз замаравшая свою платиновую пробу. Хлебнула из чашки, но поперхнулась.
– Может, обидела тебя чем? – предположила Арина.
– На них… – снова шмыгнула носом полька, – ты совсем непохожа, разве что брюнетка.
– На них – кого? – с трудом вымолвила Арина. Быть может, испугалась табуна, гоняясь за которым, до следующего рождества из Ботсваны не выбраться.
– Евреев! – выкрикнула Барбара.
Верхняя губа Арины чуть дрогнула, среагировав почему-то на украино-русскую коннотацию слова «жид».
Хотя Арина выросла в антирусском, но в еще больше степени – антисемитском Ровно, своим мило щебечущим началом она отмежевывалась от всякого рода экстремистов. Они ей не то чтобы были чужды и противны… Как естество, наделенное от природы охранным инстинктом и трезвомыслием, Арина отвергала агрессию в принципе, чутко реагируя на любую угрозу. Все, что не вело к строительству своего очага, в образе семейной гармонии и любви, по ее разумению, было вредным, излишним. Видя, как многие ее соплеменники брызжут слюной от ненависти к русским и евреям и, что еще отвратительнее, – чураются восточных украинцев за нехватку самоидентификации, Арина в душе морщилась, ставя эту братию на одну доску с алкашами, тунеядцами, прочим пропащим людом.
Между тем, обдумывая ответ, Арина в полной мере ощутила, насколько бездарно подготовлено задание. Мало того, что ее забросили в Африку, точно корову на лед, снабдив откровенно сырой легендой «Она сестра израильтянина Шабтая», Москва не потрудилась разъяснить, что израильтяне – лишь название нации, а национальность, населяющая эту страну – евреи.
Лишь секунду назад, услышав «евреи», ее осенило, что Шабтай – еврей, причем вылитый. В разведшколе она ошибочно приняла его за индуса – из-за густых прямых волос, разделенных пробором посередине. Манерами – он стопроцентный типаж своего народа, с которым она не понаслышке знакома с детства. В родном Ровно, шипевшем как змея ксенофобией, не впитать национально-расовые отличия было невозможно, будь ты космополитом, а хоть домохозяйкой с четырьмя классами на семью. Разведшкола и евреи не вязалось, вот и окрестила она его индусом, хотя на индуса он все-таки похож… В Лондоне Арина насмотрелась на них вдоволь, а в Израиле, как и в Африке – будь она неладна – она прежде не бывала. Сейчас срочно перекраивай легенду, чтобы Барбару не спугнуть. И, похоже, однокашник, ой, как польке насолил…
– Я и не еврейка… – откликнулась после недолгой паузы Арина. – Мой приемный отец, еврей по национальности, дружил, не разлей вода, с поляком, моим отцом по крови, погибшем в автоаварии вместе с женой, моей матерью. После трагедии он меня удочерил, хотя своих было двое – мои нынешние брат и сестра. Вскоре мы всей семьей эмигрировали в Израиль… – Арина задумалась, после чего живо продолжила: – Узнав, что ты полька, страшно обрадовалась, ведь польский – мой родной. Три дня назад Шабтай, мой приемный брат, – выделила Арина, – не поздравил с днем рождения мать, ни звонком, ни телеграммой. Ничего подобного за ним прежде не замечалось, да и размолвок не было никаких. Значит, подумали мы, стряслось что-то из ряда вон. На следующий день – час от часу не легче – звонок из банка: платеж по выданной Шабтаю ссуде не поступил. На погашение долга дали месяц, пригрозив, что заложенную под ссуду квартиру конфискуют. Я и примчалась сюда первым же рейсом…
– А как ты узнала, что я с братом твоим знакома? – встряла, фыркнув, Барбара.
– Габороне – город маленький…
– Он и вправду маленький, только откуда вы взялись здесь все, астронавты!
Сообразив, что «все» – это коллеги, до нее обихаживавшие Барбару, Арина поторопилась сменить тему:
– Зачем он в Негритосию забрался, будто не хватало ему? Мать почернела вся…
– А мои родители и на звонок не раскошелятся! – лягнула своих предков полька, будто без причины. – День рождения – открытка, одна и та же каждый год! С машбюро мать сперла, и на внуков хватит… У вас же, евреев, детям – лучшее, самое-самое, до противного. По школе еще помню: кто моднее всех одет – ваши! Ну и лупили же их пацаны… Кстати, правда, что у брата твоего замок в Ницце? – ошарашила резким переходом Барбара, похоже, смекнув, что в хулиганившем прыщами детстве не поживиться ничем…
– Давно уже! – не моргнула и глазом Арина.
– Сволочь твой брат и скотина! – возопила полька.
Казалось, кобылица масти вороной вот-вот сорвется с привязи.
– Не может быть… – В голосе Арины плеснули ладошки – то ли недобрых предчувствий, то ли солидарности какой.
– Обезьяна эта, спать с ним затащила! – Вороная, так и не боднув, понеслась по ипподрому девичьей памяти.
– Он что, силой? Как это… – забыв и о миссии своей, искренне ужаснулась Арина.
– Напоил! – выдала, едва сдерживая слезы, Барбара.
Тут Барбара вспомнила бутылку виски Шабтая, разбитую в сердцах, – ее первый отклик на дезертирство ухажера. Глубоко вздохнув, она покосилась на стоящую в шифоньере настойку, «завариваемую» бригадой вскладчину, оптом на весь квартал…
– Поил что, тоже силой? – усомнилась Арина, взглянув на мутный бутыль, где плавали корки лимона.
– Врун твой брат и обманщик, – чуть смягчив «штиль», дальше гнула свою линию Барбара.
– Мужчин не знаешь? Когда приспичит им…
– Защищаешь… За что он так меня обидел?! – вновь вспылила полька.
– Как это?
– Взял и уполз, ужом уполз, понимаешь!? Хорошо, что чемоданы не потащила, вышла его попросить! Было бы смеху: Барбара, по которой пол-Польши сохнет, к пархатому лыжи навострила. А он – тю-тю… И не обижайся! Так, как твой Шабтай, меня никто не унижал!
– Вы что, сойтись хотели? – удивилась Арина.
– Я – с мордатым? Ты бы смогла? Пусть в постели он роза с антикварным сервизом…
На слове «роза», а может, «антикварный» – из-за темпа было не разобрать – Арина заморгала. Ее лицо рассредоточилось, что неудивительно: попробуй «сервиз» из чужих страстей собрать. Кто, с кем, когда и отчего так вышло…
– Подожди-подожди… – пыталась докопаться до истины Арина. – А чемоданы зачем?
– Что тебе до них? – насторожилась полька.
– Тогда, в чем он тебя унизил?
– Не твое дело! И учти, видеть его и слышать о нем не желаю!
Арина приподняла чашку и, пригубив малость, сказала:
– Я и не мирить пришла… Представь, каково всем нам – матери, сестре…
Барбара встала, будто импульсивно, не понимая зачем. Обвела комнату рассеянным взглядом, остановившемся в итоге на облупившемся трюмо. Казалось, к «сестре» с «ярлыками» и ее проблеме она утратила всякий интерес, больше того, встреча ей обрыдла.
Арина наблюдала, как Барбара машинально, а порой – с остервенением расчесывает волосы, и без того безупречно уложенные, и искренне, с грустинкой, платиновую диву жалела. При этом не винила себя ни в чем. Ни за свой непрошенный визит, ни за то, что расшевелила, а может, разодрала чью-то рану, а костерила тех, кто присвоил себе право жонглировать судьбами, казнить и миловать, наушничать и шпионить, а главное – переиначивать на свой горбатый лад эту хоть и бестолковую, но неприкосновенную жизнь, дарованную Всевышним.
Арина встала и вплотную подошла к Барбаре. Хотела было польку обнять, ублажить, успокоить, но, занеся руку, застыла. Вернулась к столу, уселась и тихо, доверительно сказала: «Пойдем ко мне в отель, в баре посидим, поболтаем».
Они проговорили далеко за полночь и дважды, уже топчась на пороге, Барбара возвращалась. Первый раз, чтобы забрать подарок, отложенный, но в сумбуре действа куда-то завалившийся, а второй – чтобы поведать «сестре» нечто крайне важное, в первоисточнике упущенное. Оказалось, ей исполнилось четырнадцать, а не пятнадцать, когда, помутившись рассудком, учитель математики молил выйти за него замуж. Но в сухом остатке – потерял семью, работу и даже свободу на несколько лет. Они же только целовались – пять, нет, шесть раз, пока уборщица школы растлителя с нимфеткой не застукала.
При всем при том встреча двух див в гостинице «Хилтон» задушевную беседу напоминала не очень. Обещанный визит в бар позабылся, и в первые минуты в номере Арины жались скованность и неведение, как себя вести.
В какой-то момент Арина достала не распакованную, купленную в «Галерее Лафайет» блузку и предложила польке примерить. Мол, каково это на ком-то, со стороны. У «близняшек», хоть и перекликавшихся между собой только метафорически, был одинаковый размер.
Скорее из чувства вежливости зажатая изнутри Барбара взяла в руки пакет, но стала меняться, как только извлекла содержимое из целлофана. Неспокойные, колючие глаза вначале чуть оплавились, а по облачении в одежку – вовсе уплыли в туман.
Последующие два часа развернули динамичное шоу, где калиброванной красоты, но подколовшая куда-то свой национальный гонор полька перемеряла весь Аринин гардероб – под ненавязчивый аккомпанемент комментариев хозяйки: коллекции «Осень 1979», «Весна 1980», дома моды «Диор», «Готье», «Прада» и прочая не подвластная подслеповатому мужскому уму лепота.
Истощив свой бивуачный запас, Арина потянулась было за пальто и сапогами, но на полпути передумала – захлопнула дверцу шкафа. Гардероб-то не по сезону, не дай бог, навлечь на подружку новый приступ замкнутости…
Как поддержать кредит доверия, столь многотрудно обретенный, Арина особо не раздумывала – заказала в номер бутылку шампанского и коробку конфет. Заметно раскрасневшиеся дивы продолжили раут, пересев из кареты высокой моды в тачанку увеселения. Но прежде друг за дружкой поплескались в умывальнике.
Между тем спевки пугливых девичьих душ и на сей раз не вышло. Разговор шел рваный, порой несуразный, хоть и топтался вокруг злободневного – мужчин. Расплескаться будущим и прошлым Барбаре мешало demi sec[28], которое она себе без меры подливала, а Арине – окончательно возненавиденная в те минуты профессия. К своему великому разочарованию, она вдруг открыла: за последние десять лет ни с одной женщиной больше получаса – чтобы по душам и разливанно – она не общалась. И сегодня не в счет – в приказном порядке…
Да и чем она могла поделиться? Тем, что целую вечность не видела родителей, передавая им письма раз в квартал, как в тюрьме строгого режима, и получая ответы еще реже, скорее всего, написанные под диктовку? Похвалиться тем, что она – единственная из советских «ласточек», отстоявшая право спать лишь с теми, кто ей лично симпатичен, коль все прочие и так выбалтывают, сатанея от ее красоты? Посетовать, что больше трех месяцев в Лондоне, городе ее приписки и подданства, она не задерживается, поскольку теряющая рассудок подопытная рать время от времени устраивает за ней охоту? Оттого она переезжает из одной квартиры в другую, с острова на континент и обратно, параллельно осваивая новые задания Центра. Изумить хваткой патронов, как-то вынюхивающих о денежных презентах, которыми ее одаривают информанты поневоле, и заставляющих переводить их львиную долю в люксембургский оффшор? Прошибить слезу навязанным запретом заводить детей и с горечью поведать, что все ее просьбы отозвать на родину – как псу под хвост, и порой, затаившись у ограды детсада, она то трепещет, то горько плачет? Пощипать Барбарину душу тем, что за десятилетнюю карьеру она дважды до безумия влюблялась – в американского ученого-электронщика и французского генерала, главу ядерной программы страны, и от депрессии подолгу лечилась? И уж совсем сразить чахнущую за Берлинской стеной польку опытом ее «погружения» в богемные клубы, где, соблазнив приглянувшегося художника или музыканта, она с жадностью разряжается в снятой накануне гостинице, наутро исчезая? Чтобы испаряться вновь и вновь и стареть на новый, не сулящий женской радости день.
Тема Шабтая, а вернее, ее нужный разворот, воскресла почти случайно, без подсказок и наведения мостов. Арина знала, что их посиделки рано или поздно забредут и сюда. Пообвыкнув к ней малость, Барбара выболтает – случайно или осознанно – значения не имело.
– Двадцать семь уже…
– Тебе бы расстраиваться… – Не вздохни Арина тяжко, реплика послужила бы комплиментом.
– Через два месяца домой, выть да плакать…
– Что, ни с кем не познакомилась? – зацепила за живое Арина, сама того не ведая.
– Куда там: все вруны да женатики! И языков я не знаю…
– Подучить бы могла, если в Польше без продыху, – пожурила Арина на правах «старшенькой». – Кстати, а вруны, в каком смысле?
– У кобелей смысл видишь?
Учуяв нужный ей мотив, Арина дала себе команду собраться.
– Брат твой, к примеру…
– Обещал жениться? – Арина чуть придвинулась.
– Нужен он кому… Да и женат твой Шабтай! Когда спал, подсмотрела в портмоне фото дочери и жены.
– В чем тогда проблема?
– Надеялась, что свозит…
– Куда – на сафари?
– Может, и на сафари… – Барбара вновь стушевалась, на сей раз театральной паузой.
Чихнувшее веселой пенкою шампанское вселяло оптимизм.
– Ты ешь, дорогая, пьешь только. – Арина извлекла из бонбоньерки конфету.
– Сафари, хм… Кения или где оно там, зачем мне?
– И я так думаю…
– К соседям, в ЮАР…
– Вот ты о чем! – прорвало Арину. – Где тогда Шабтай, коль вы разминулись?
– Скажешь еще… Ноги сделал, а не разминулись!
– Где все-таки?
– Мне откуда знать?
– Ты же женщина… что-то да заметила… – Будто наводя порядок, Арина сдвинула в угол стола бутылку, опорожненную полькой почти до дна.
Барбара приподнялась и, найдя пробку, стала вкручивать ее в горлышко. Не справившись, покорно села, держа пробку в руке. На лице смущение, но из-за чего – конфуза с пробкой или намека Арины на утрату женского чутья – не проявилось.
Барбара сжала ладони коленями, глубоко ушла в себя.
Через минуту «младшенькая» хлопнула руками по столу. Резкое касание сымитировало то ли «Вот!», а может «Стоп!». Арина вздрогнула.
– Услышав о Кейптауне, Шабтай согласился не сразу, пришлось поднажать, – расшифровывала свой жест Барбара. – Когда отъехали за моими вещами, заметила: думает. Переправить через границу без паспорта – риск на самом деле огромный. Вот и сушит голову… Теперь, обмозговав все снова, понимаю: своих проблем у него хватало. По размышлении же здравом, нечто подсказывает, что сиганул он в ЮАР, если в Габороне о нем ни слуху ни духу. Сердцем чую, женским, – уточнила Барбара.
Вскоре разговор забренчал цимбалами сугубо женского, и Арине пустилась не на одну уловку, чтобы «сестрицу» выпровадить, пообещав навестить завтра, к вечеру.
Примадонне безумно хотелось спать. Двое суток ее болтало в ирреальном, каком-то через силу слепившемся мире: побудка среди ночи, лихорадочные сборы, бросок в аэропорт, снег, саванна, не опохмелившееся работяги в глинобитных мазанках и засидевшаяся в невестах «подружка». Но тема Шабтая, вразрез сонливости, где-то цепляла, лишала покоя.
Арина набрала службу портье и заказала на 10:30 такси в Йоханнесбург. Едва приняв душ, заснула как убитая.
Открыв глаза, Арина тут же зажмурилась – ее ослепил прожектор дня, чья ширма давно распахнулась настежь. Не звени так противно телефон, она не скоро бы соотнеслась с реальностью и восстановила цепочку вчерашних событий. Звонил администратор: разбудить и напомнить о заказе таксомотора.
Времени до посадки в такси – каких-то четверть часа, Арина меж тем успела не только собраться, но и накраситься. В 10:25 постучался носильщик. Прошмыгнув в номер, подхватил чемодан и умчался к лифту, запихивая в карман чаевые.
– На главпочтамт, – озадачила чернокожего таксиста Арина. Судя по его отвисшей губе, именно озадачила, а не изрекла вводную.
Не один из его предыдущих клиентов к столь таинственному заведению не ориентировал – все в аэропорт да в аэропорт. Вдобавок ко всему, где в Йоханнесбурге главпочтамт, он не знал, как впрочем, и сам город, живущий по незыблемым законам сегрегации.
– Я не знаю, миссис… – пролепетал обладатель фуражки с шашечками, струхнув, что ценный заказ уплывет.
– Вы что, не местный? – удивилась Арина.
– Я из Габороне, – тихо молвил таксист, напряженно думая, какой смысл вкладывается в слово «местный».
– Не знать, где в родном городе главпочтамт? Так бывает?
– Сообщили, что рейс в Йоханнесбург, в аэропорт…
– Ах вот оно что! – заразительно рассмеялась Арина. Отсмеявшись, пояснила: – В Йоханнесбург, Йоханнесбург, но прежде – на главпочтамт Габороне.
– У нас есть почта, миссис, в городе она одна…
– Тогда на почту, – вновь рассмеялась пассажирка, на сей раз совсем не весело, чертыхаясь про себя, что связной или «смежник» непростительно напутал.
В помещении почты душно и людно – на шестидесяти квадратных метрах почти столько же посетителей и персонала. Перенаселенность Арине будто на руку, но, не успела она «снять картинку», как взоры всех превших и галдевших устремились на нее.
Повинуясь выучке, дива вышла и спустя несколько минут вновь вошла. И в самом деле волна нездорового любопытства спала. В дальнейшем на нее лишь посматривали.
Примадонна взяла со стойки бланков формуляр телеграммы. Что-то черкнула на нем, но, немного подумав, отложила. Обратилась ко второму формуляру, а за ним и к третьему. Закончив писанину, просмотрела формуляры, несколько раз их перетасовала. По внешнему виду чувствовалось: колеблется. В конце концов решилась и, осмотревшись, незаметным движением протолкнула один из бланков в зазор между стеной и стойкой. Остальные остались в руке.
Арина подошла к хвосту стоявшей к окошку почтовых отправлений очереди и будто примкнула к ней, держась в добром шаге от замыкающего.
Алхимик женских чар оглядела помещение, подавляя отвращение к смраду, исходившему от множества немытых тел. Тут она заметила худого, но жилистого белого мужчину, который, словно слившись со стулом, ничем не выдавал себя, а скорее, особым даром свое присутствие затушевывал. Взгляд его стремился к стойке, с которой она только что распрощалась, оставив зарубку «пером». Но самым любопытным было то, что войдя в операционный зал, Арина боковым зрением эту расслабленную худобу запечатлела, при этом с белой расой не соотнесла, почему-то видя вокруг одних аборигенов.
За Ариной пристроился пожилой, опрятного вида туземец в аккуратно отглаженных брюках, что его выгодно отличало от прочих посетителей. Спустя минуту дива повернулась и кокетливым жестом дала знать – отойду. Тот участливо замахал головой, добавив на словах: «Не волнуйтесь, очередь сохраню».
Таксист замер, заметив спускающуюся со ступенек Арину. Последние двадцать минут он ерзал, тревожась упустить жирный, случающийся раз в месяц заказ. Взглянул на счетчик, отбивший к тому моменту сущие гроши, – от гостиницы они отъехали не более полукилометра – да так и приклеился к нему взором. Беспомощно и даже обреченно сутулился.
Хлопнувшая за пассажиркой дверь, будто брызнула искорками удачи, но таксист все еще не верил в нее, горбясь.
– Вы можете ехать… Простите, как вас? – Арина уселась поудобнее.
– В Йоханнесбург? – резко повернув голову таксист.
– Право, зачем повторять? – укорила дива, недоумевая, откуда столь странная забывчивость. Сытый голодного не понимает…
Раздробленный караван-сарай с редкими островками цивилизации в виде «Хилтона» остался позади, когда Арина обратила взор на два почтовых бланка, лежавших рядом на сиденье. Подобрала формуляры и, как бы от нечего делать, пробежала их глазами.
В троих заполненных на почте бланках первое предложение совпадало, отличаясь лапидарностью: «Она ничего не знает». И в том, просунутом за стойку, над которым сей момент парили свои криминальные мозги Франк и Иоганн, ничего, кроме этого предложения, не было. В унесенных же и только что перечитанных – мысль тяготила к развитию. В первом: «Бездоказательно предполагает, что уехал на юг», а во втором – «Случайная, одноразовая связь».
У ближайшей заправочной Арина попросила остановиться. Спешившись, устремилась в туалет и спустила обе бумажки в унитаз, предварительно изорвав их в клочья.
Ближе к Йоханнесбургу настроение примадонны ухудшилось. Покоя ее лишили слова, озвученные Барбарой при расставании, хоть и квелым языком: «Никакая ты не сестра… Шабтай, конечно, ловкач, но не тварь, однозначно. Выплакав обиду, простила. Вы же – гуртом на одного…»
Не дождавшись вечером «сестрицу» в обратки, платиновая дива – без оглядки на поздний час – бросилась к пану Зденеку, руководителю польской колонии в Габороне. Невзирая на отдышку, Барбаре чудилось, что по ее охолодевшему телу катятся капли пота Мориса, портье гостиницы «Блэк Даемонд», единожды увиденного, но запечатленного из-за невероятной тучности навеки. В ушах же мерзко хихикал голос Яноша, их плотника, ходившего утром на необычную халтуру: расширить вход в одном из домов, напротив их стройки. Но не ремонта или реставрации ради, а дабы вытащить наружу огромных размеров, сколоченный в самом жилище гроб. В нем покоилось тело местного метрдотеля, покончившего с собой, но прежде порешившего родную мать. Где-то рядом зловещими тенями мелькали физии двух пришельцев, свалившихся днями на голову. Они выпытывали о Шабтае, упоминая при этом отель «Блэк Даемонд».
На стук пан Зденек не откликнулся. Тогда Барбара принялась дубасить дверь ногами, но до поры до времени безрезультатно. Измученный жарой и африканскими смежниками хозяин спал, точно впал в кому.
Последний раз к пану Зденеку так ломились во врезавшемся в его память сорок третьем, когда эсэсовцы, по доносу, добивались его отца, офицера Армии Крайовой[29], прибывшего на ночь на побывку.
На следующее утро, вспоминая тот стук Барбары, отдававший в висках эсэсовскими прикладами, и ее слезы, сродни плачу матери, причитавшей над расстрелянным у плетня отцом, пан Зденек неприятно морщился. В конце концов, тяжело вздохнув, утвердил заявление своей секретарши: «В связи с болезнью прошу отправить меня домой, немедленно».
