Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 2
Борис задумался. Идея ему понравилась.
– Это далеко? – спросил он.
– Да нет, меньше километра отсюда.
– Проводи меня туда.
– Надо взять автоматчиков.
– Зачем? У меня автомат и пистолет, у тебя тоже автомат есть, как-нибудь отобьёмся. Да потом, тут же кругом наши бродят. Пойдём.
Зайдя домой и взяв висевший над кроватью автомат, Борис вышел во двор. Мертенцева, которая путешествовала по этим подвалам много раз и хорошо в них ориентировалась, выйдя из ворот госпиталя, свернула налево и, пройдя по тротуару десятка три шагов, спрыгнула в яму, ведущую через окошко фундамента в подвал. Борис последовал за ней. Он обратил внимание, что того свёртка, который она держала в руках, уже не было. Он спросил:
– Тоня, а что это за бельё у вас было?
– Ой, да я и забыла рассказать. Тут мы в одном подвале, наверно, какого-нибудь магазина, целый склад белья обнаружили – и мужского, и женского, и постельного, – она немного смутилась. – Вот я набрала себе и девчатам немного и хотела доложить товарищу Захарову, да пока ещё не успела.
Через полчаса, переходя из подвала в подвал и иногда пересекая заваленные битым кирпичом улицы, Борис вместе с Мертенцевой оказались в том бомбоубежище, о котором она говорила. А ещё через несколько минут он уже беседовал с пожилым толстым человеком, врачом-хирургом, который и показал ему свой лазарет. После осмотра помещения, в котором находилось около ста коек, Борис предложил пану Янковскому мобилизовать в помощь себе знакомых врачей, оставшихся в городе, и жителей, собрать сюда всех раненых и больных из ближайших подвалов и возглавить этот госпиталь для раненых поляков. При этом Борис заверил Янковского, что в самые ближайшие часы сюда доставят медикаменты и продовольствие, и впредь он будет регулярно получать всё необходимое из аптеки и кухни. Янковский некоторое время упирался, затем согласился.
Возвращаясь домой, Борис заметил Мертенцевой:
– Это хорошо, что мы такой филиал создали, только вот не знаю, как с бельём быть…
– Товарищ майор, я же вам докладывала: и носильное бельё, и постельное в том подвале есть, и как будто много. Я думаю, всем хватит.
– Вообще-то, это здорово. Как придём, возьмите с собой товарища Захарова и санитаров и принесите как можно больше белья. Я… – Борис не успел докончить фразу.
Они как раз переходили улицу. Над их головами просвистел снаряд и разорвался в ближайшем доме. Они с Мертенцевой еле успели упасть за фундамент полуразрушенного сарая, около которого находились. Вновь началась яростная канонада.
Четыре часа, отпущенные командованием на раздумья осаждённым, истекли. Тяжёлая артиллерия вновь начала обстрел крепости, а те, отвечая, в основном били по жилым домам города. Из-за этого обстрела обратный путь до госпиталя пришлось совершать гораздо дольше, так как для укрытий использовали встречавшиеся на пути подвалы, а улицы преодолевали перебежками. Правда, в районе нахождения госпиталя было сравнительно тихо. Снаряды и мины немцев рвались в стороне, метрах в 200–300 от госпиталя.
Как только стемнело, почти над самыми крышами уцелевших домов, урча своими несильными моторами, в сторону крепости пронеслась эскадрилья ночных бомбардировщиков, после чего там раздались многочисленные взрывы. Как мы знаем, маленькие самолёты По-2 умели бомбить с большой точностью, приближаясь почти бесшумно и находясь во время бомбометания так низко, что их удары всегда были и неожиданны, и очень эффективны. Генерал Комаров получил в своё распоряжение полк таких бомбардировщиков и решил их использовать.
Видимо, эта бомбёжка была последней каплей, которая доконала фашистов. Утром следующего дня над крепостью появился белый флаг, а днём по улице мимо госпиталя проходила длинная колонна пленных немцев, конвоируемых автоматчиками.
Потом оказалось, что в плен взяли около трёх тысяч офицеров, солдат и троих генералов, среди них было много эсэсовцев. В числе пленных имелось несколько сотен раненых, их везли гитлеровцы на своих машинах. Всех пленных, в том числе и раненых, по распоряжению Комарова направили на железнодорожную станцию, восстановленную несколько дней тому назад и находившуюся километрах в пятнадцати от города.
После окончания боевых действий воинские части, окружавшие город, направились дальше на запад. Вместе с ними уехало и командование группы войск. Но после окончательного разгрома фашистов в городе и падения крепости перед Алёшкиным и его госпиталем всё ещё оставалась задача по выявлению и оказанию помощи раненым.
Скопинский разыскал шестерых врачей, прятавшихся по подвалам. Он уговорил их прийти в госпиталь и начать работать. Главным стимулом для них послужил вопрос о питании: все прятавшиеся голодали, а в госпитале им давали питание по красноармейской норме.
С появлением дополнительных медицинских сил врачи госпиталя получили возможность устраивать себе передышки, намеревался отдохнуть и Алёшкин. Придя домой и поужинав, он растянулся на постели и крепко заснул. Игнатьичу приказал его не будить.
Встав утром около семи часов, старик отправился на кухню, где можно было и хорошо подзакусить, и кое-чем промочить горло. Среди медикаментов, обнаруженных в трофейном аптечном складе, нашёлся большой запас спирта. Начальство распорядилось употреблять его не только в медицинских целях, но и в качестве «наркомовской нормы».
Между прочим, за день до этого Захаров, обследуя с группой санитаров соседние дома и сараи, шагах в пятистах от госпиталя наткнулся на большой пакгауз из оцинкованного гофрированного железа. Он, конечно, был заперт и совершенно не пострадал от артиллерийского обстрела. Сбить замок и открыть большие, похожие на ворота, двери было делом пары минут. Какова же была радость Захарова, когда он обнаружил, что пакгауз забит самыми различными видами продовольствия. Тут было и сливочное масло, и маргарин, и множество различных консервов, в том числе большие банки с надписью по-немецки «Меланж». При вскрытии обнаружили, что в банках находились куриные яйца без скорлупы. С подобным способом консервирования яиц и Захаров, и Гольдберг встречались впервые. Несмотря на то, что эти банки хранились в обычных условиях, вкус и качество продукта не пострадало, и яичница казалась намного вкуснее, да, очевидно, и питательнее той, которую готовили из американского яичного порошка.
Кстати, вспомним один курьёзный случай, происшедший с этим меланжем. Доктор Прянишников, находившийся до этого в запасе (во фронтовом резерве), питался очень неважно, и потому, узнав от Захарова о таком деликатесе, как «свежие» яйца, выпросил одну банку. Ёмкость банки была около трёх литров. Прянишников, открыв её, съел некоторое количество, а остаток спрятал в санитарной машине, решив время от времени баловать себя яичницей. Но оказалось, что открытая банка меланжа портилась уже на следующий день. Спустя сутки, обследуя состояние машин, Лагунцов обнаружил в одной из них отвратительный запах. С сопровождавшим его шофёром они провели обыск находившихся там вещей (в машине хранились вещи врачей) и нашли банку протухшего меланжа. Лагунцов был страшно возмущён, выбросил банку на помойку и доложил об этом Алёшкину. К его негодованию, Борис отнёсся довольно спокойно и ограничился лишь устным замечанием Прянишникову, а тот с тех пор уже никогда не запасался трофейными немецкими продуктами, хотя они и попадались ещё не раз.
Но всё это происходило позже, а тогда, обнаружив на складе ещё и мёд в картонных коробках, и сахар, и шоколад, и немецкие галеты, Захаров, прикинув количество продуктов, пришёл к выводу, что даже при полной загрузке госпиталя их должно хватить на несколько месяцев. Оставив у пакгауза часового, он вернулся в госпиталь и поручил Гольдбергу организовать перенос самых нужных продуктов на склад, находившийся во дворе.
Правда, обо всём этом Борис узнал только на следующий день, а пока он спал сном праведника, зная, что в операционной справятся и без него. Часов в восемь утра он проснулся от какого-то странного поскрёбывания в дверь домика. Затем он услышал ещё и тихое повизгивание, каким всегда возвещал о своём появлении Джек. Но ведь Джек убит, кто же это?
Взяв в руку пистолет и спустив его с предохранителя, Борис подошёл к двери и, толкнув её ногой, сам встал сбоку. Дверь открывалась наружу и, поскольку не была заперта, легко распахнулась. Алёшкин увидел на крыльце Джека, но в каком виде… Весь мокрый, грязный, исхудавший, он сидел, опустив низко голову и c самым виноватым видом, поглядывая исподлобья на Бориса, чуть-чуть постукивал хвостом, не решаясь приблизиться к хозяину. Но тот подскочил к нему сам. Отбросив пистолет, он, как был полураздетый, выскочил на крыльцо, обнял грязного пса за шею и, прижимаясь лицом к его мокрой голове, радостно говорил:
– Джекушка! Милый мой, жив! Где же ты пропадал?
Конечно, пёс ничего не отвечал. Он только лизал лицо своего хозяина и несмело прижимался к нему, стремясь показать, что он прекрасно понимает свою вину и просит прощения.
Борис провёл собаку в дом, закрыл дверь. Налил в алюминиевую чашку, всё ещё стоявшую около двери, где обычно ел Джек, остатки какого-то супа, обнаруженного в котелке на кухне и, приказав Джеку есть, сам прыгнул обратно в постель.
Через несколько минут Джек, проглотивший суп и вылизавший миску, тихонько прошёл в комнату к хозяину и залез под его постель. Провалявшись ещё около часа и убедившись, что ему больше не уснуть, Борис встал, побрился, умылся, оделся. Вдруг дверь отворилась, и в ней показалась тоненькая фигурка Шуйской. Она держала в руках чайник, завёрнутый в бумагу хлеб и котелок, из которого вкусно пахло.
– А, ты уже проснулся? Хорошо, а то я думала, что тебя будить придётся. Засоня ты эдакий! Сейчас я умоюсь, и будем завтракать. Игнатьич хотел всё это нести тебе, да я мимо шла, сама и взяла. Пусть уж он там посидит со своими друзьями. Они где-то целую бутылку немецкого шнапса раздобыли, – говорила она, ставя принесённую пищу на стол, и идя к умывальнику.
– Ну как там, в операционной-то?
– Не волнуйся, всё хорошо, за завтраком расскажу. Поляки – толковые медики, всё делают неплохо, хотя и не так скоро, как мы, да и не по-нашему. Это ничего, самое главное, что у нас теперь практически переработки нет. Я хотела после завтрака поспать, да Тоня Мертенцева сказала, что она где-то там в подвале склад одежды нашла и сейчас с людьми туда собирается идти. Я тоже пойду, может быть, что-нибудь себе и тебе найду. У тебя ведь бельё-то совсем износилось, а когда новое дадут, ещё неизвестно. Потом отдохну.
– Только ты побыстрее. Да поосторожней там, а то мы с Тоней вчера под обстрел попали, так еле успели спрятаться.
– Ну, об этом не беспокойся. Фашисты белый флаг выкинули, нам Павловский об этом ещё в шесть часов сказал. Слышишь, как тихо?
– Верно, а я и не заметил. Слушай-ка, у нас радость!
– Какая радость?
– Сейчас увидишь. Джек! – крикнул Борис.
Собака выбралась из-под кровати. Пёс немного обсох, облизался, стал почище, но всё равно выглядел очень неважно.
– И где он только пропадал?
Катя подбежала к Джеку, несмело помахивавшему хвостом, погладила его и спросила:
– Тебя хоть покормили?
– Ну конечно, – улыбнулся Борис, – только вот никак не пойму, где он пропадал.
Катя улыбнулась:
– Ничего-то вы, мужчины, не понимаете! Ведь весна сейчас. Ну вот, встретил какую-нибудь военную подругу и бегал за ней, высунув язык. Смотри, какой избеганный. Только почему он в этот раз её с собой не привёл? Помнишь, как Сильву под Кривой Лукой?
Борис хлопнул себя рукой по лбу:
– Да, как же я об этом раньше-то не догадался! Ну гуляка, ну прохиндей! Иди уж, отдыхай!
Джек послушно юркнул под кровать, неся в зубах довольно большой кусок тушёнки, который ему успела сунуть Катя. На крыльце послышалось лёгкое покашливание Игнатьича, которым он всегда сопровождал своё появление. У Бориса мелькнула озорная мысль:
– Слушай, Катя, давай-ка его разыграем!
– Как?
– А вот сейчас увидишь.
После завтрака Борис собирался в операционную, но в этот момент услышал тяжёлые шаги Игнатьича, поднимавшегося на крыльцо. «Наверно, опять основательно выпил», – подумал он. В последнее время, особенно после похорон Джека, Игнатьич стал чаще выпивать, и Борису захотелось проучить старика.
Дверь открылась, в кухню вошёл Игнатьич. По его покрасневшим щекам и блестящим глазам было видно, что с очередной бутылкой шнапса он познакомился довольно близко.
– Товарищ майор, вы уже позавтракали?
– Да, мне принесли, да больно много! Половину только съел, что с остальным делать, не знаю. Джеку, что ли, отдать?
– Какому Джеку, вы что, товарищ майор? – недоумённо глядя на Бориса, спросил Игнатьич. – Джека же ведь нет…
– Нет? Разве?
– Ну конечно, вы что, забыли? Совсем заработались!
– Да нет, я-то помню, а вот ты что-то зарапортовался.
Игнатьич, понимая, что он не совсем в себе – как-никак, а выпивки на его долю досталось порядочно – виновато развёл руками и смущённо повторил:
– Да нет у нас никакого Джека! Убили его, сам я его и похоронил, – и он смахнул слезу со щеки, которая там показалась.
Борису стало жаль старика, и он громко крикнул:
– Джек, а ну вылезай сюда, покажись-ка.
Игнатьич с ужасом взглянул на своего начальника, почти совсем протрезвел, но всё же заметил, как из-под кровати почти выполз, замирая от стыда и страха, с поджатым хвостом, пёс. Когда же старик его увидел, то не мог сдержать крика:
– Господи, Боже мой, это же Джек! Откуда ты? Ведь я тебя даже в плащ-палатку завернул, когда хоронил. Как же ты выбрался?
– Что ты, Игнатьич, как могла похороненная тобой собака из могилы выбраться? Значит, ты не его похоронил.
– Да как же? Правда, голова у него была прострелена так, что морду-то было трудно разобрать… Но по всему остальному это был прямо Джек! Эх ты, чертушка! Это опять твои весенние штучки. На этот раз подруги с собой не привёл, как в Кривой Луке. Ну и грязный же ты, где же ты носился-то? И как уцелел при таком обстреле? Ну уж теперь, шалишь, при каждом переезде я тебя на цепь буду брать. Сколько я пережил из-за тебя! Ну, иди ко мне, ладно уж, не бойся, иди.
Джек, поглядывая на Бориса, робко подошёл к Игнатьичу, потёрся головой об его ноги и так умильно поглядел на старика, что тот не выдержал. Обнял его, как час назад сделал это же хозяин, и сказал:
– Ладно уж, подлец! Идём, я тебе поесть дам, а уж потом, как хочешь, вымою. Благо хозяева нам вон ванну оставили. С мылом, так и знай!
В это время дверь отворилась и в ней показался Добин, как всегда, дежуривший по госпиталю:
– Товарищ начальник, к нам подъехали две машины с ранеными поляками, их привёз какой-то майор медслужбы, требует, чтобы мы их приняли.
– Сейчас я выйду, – Алёшкин накинул шинель и выбежал во двор, оставив Игнатьича и Джека улаживать свои отношения.
Около ворот стоял незнакомый майор медслужбы, а за ним две грузовых машины, в которых сидело человек тридцать раненых.
– В чём дело? – спросил Борис.
– Вы начальник госпиталя № 27? – вопросом на вопрос ответил майор.
– Да, я, а что вы хотите?
– Отойдёмте куда-нибудь, я вам всё расскажу.
Борис провёл его в маленькую комнатку, располагавшуюся около сортировки, доктор Батюшков использовал её как амбулаторию. В тот момент она пустовала. Они уселись около стоявшего там столика. Приезжий заговорил:
– Я начсандив шестнадцатой дивизии, майор медслужбы Кузнецов. Наша дивизия принимала военнопленных из крепости, сопровождала их до железнодорожной станции, сейчас получает пополнение. Командующий группой войск, товарищ Комаров приказал мне обследовать санитарное состояние крепости и навести там порядок, для этого мне выделили группу бойцов. При осмотре я обнаружил во дворе крепости и в домах десятков пять трупов немецких фашистов и поляков. Поручил своей команде организовать захоронение. В одном из крепостных подземных казематов обнаружил тех людей, которых привёз сюда. Подлецы-фрицы своих раненых вынесли и вывезли, когда покидали крепость, а этих бедолаг бросили на произвол судьбы без помощи, без пищи и без воды. Я выяснил, каким образом они очутились вместе с немцами.
Майор Кузнецов рассказал, что, получив сведения о приближении Красной армии, фашисты, отступая, всё трудоспособное мужское население угнали на Запад, оставив в городе стариков, женщин и детей. Они понимали, что Грауденц не удержат, и решили его так же разрушить, как Варшаву и другие города, но сделать этого не успели: наступление Красной армии было слишком стремительным. Тогда их командование, уведя основные силы, оставило в крепости города гарнизон из четырёх тысяч человек, чтобы создать опорный пункт и задержать продвижение частей Красной армии, но и этого не получилось. Через два дня после отступления основных сил гарнизон Грауденца, как и весь город, оказался окружённым и отрезанным от фашистских войск.
Гарнизон в основном состоял из эсэсовцев, они приняли решение обороняться до конца. Для выполнения разного рода тяжёлых работ они взяли с собой двести поляков, обращались с ними, как с животными, почти не кормили, а раненых, не способных работать, пристреливали.
Пока генералы, сидевшие в крепости, имели радиосвязь со своими отступающими войсками, крепость держалась, а когда она прекратилась, и из сообщений, передаваемых по общему радио, стало понятно, что никто не спешит к ним на помощь, весь их боевой дух испарился. После безуспешных попыток и переговоров о почётной сдаче в плен, эсэсовцы капитулировали.
– По приказу нашего командования они вышли без оружия и вынесли своих раненых, а про этих даже и не сказали. Когда я их нашёл, то хотел взять в свой медсанбат, но генерал Комаров указал на ваш госпиталь, который, по его словам, назначен для оказания медпомощи полякам, поэтому я и привёз их сюда. Все они нуждаются в срочной хирургической помощи.
Выслушав рассказ Кузнецова, Борис дал распоряжение о немедленном приёме прибывших раненых. Они действительно находились в ужасном состоянии. Истощённые, с нагноившимися загрязнёнными ранами, перевязанные грязными тряпками, они выглядели прямо-таки страшно.
После хирургической обработки Алёшкин приказал поместить их в тот лазарет, который был организован в бывшем бомбоубежище. К счастью, у всех этих людей ранения были не особенно тяжёлыми, хотя и запущенными. Хирурги госпиталя сделали всё, что могли. Именно с прибытием этих раненых Борис и Павловский поняли, почему в госпиталь попадали в основном старики, женщины и дети.
***
Более 20 дней провёл госпиталь № 27 в Грауденце. За это время удалось разыскать 18 поляков-врачей и достаточное количество среднего медперсонала. В городе уже организовалась польская власть, появились военный комендант и бургомистр.
Части Красной армии, осаждавшие крепость, одна за другой двинулись по направлению к линии фронта.
В этом городке госпиталь оказал медпомощь более чем двум тысячам раненых поляков. Алёшкин решил, что госпиталь свою задачу выполнил, о чём и направил донесение начальнику сануправления 2-го Белорусского фронта генерал-майору медслужбы Жукову.
Через два дня в Груденц приехали четыре грузовых машины ЗИС-5. На двух из них находилось имущество госпиталя, оставленное на хранение в Бромберге, и люди, охранявшие его. В приказе, привезённом лейтенантом, командовавшим колонной, говорилось о необходимости срочной передислокации госпиталя в город Шлохау, где и следовало ждать дальнейших распоряжений.
Передав по акту оставляемое трофейное имущество (медикаменты, продовольствие) Янковскому, назначенному бургомистром города заведующим Грауденцкой больницей, Алёшкин приказал грузиться. Когда весь личный состав занял свои места, новая колонна госпиталя направилась к указанному пункту.
Конечно, Захаров и Гольдберг постарались захватить с собой столько трофейных медикаментов, продовольствия и белья, сколько смогли вместить имевшиеся в их распоряжении транспортные средства, а вместить они могли много, ведь палатки, щиты, вагонку и остальное, что было необходимым во время пребывания в лесу, начальник эвакопункта оставил у себя, заявив, что всё это теперь госпиталю не понадобится, отныне он будет развёртываться только в населённых пунктах, в подходящих помещениях. На всё это имущество был составлен акт, один экземпляр которого Борису вручил кладовщик, остававшийся в Бромберге за старшего.
Глава шестая
На следующий день Алёшкин и Захаров в сопровождении Джека отправились пешком по пустым улицам, чтобы осмотреть Шлохау. Передав командование госпиталем Павловскому, Борис перед уходом предупредил его, чтобы он запретил персоналу отлучаться, пока он не вернётся.
Естественно, что начальник госпиталя и его помощник по хозяйственной части, кроме пистолетов, вооружились автоматами. Они обошли несколько кварталов, но так и не встретили ни одного немца – ни женщины, ни ребёнка. Город словно вымер, хотя трупов они нигде не видели. Осмотр занял часа два. За это время наши «разведчики» установили, что, хотя город и имел много разрушений, но это был, пожалуй, первый из виденных ими в течение последних лет городов, оставленных фашистами, где имелись разрушения, полученные только в результате артобстрела, бомбёжки и ружейных пуль. Такого тотального разрушения домов, какое им пришлось видеть в городах Ленинградской, Новгородской, Псковской и других областей Советского Союза, а также в городах Польши, здесь не было. Очевидно, немцы на территории своей страны, в населённых пунктах, которые они вынуждены были оставлять, тактику «выжженной земли» не применяли. Непонятно было только, куда исчезли все жители.
Во дворе одного из довольно красивых двухэтажных особняков Борис и Захаров обнаружили небольшие новенькие мотоциклы. Конечно, обоим страшно захотелось взять себе по машине, но обращаться с ними они не умели. К счастью, мотоциклы легко слушались руля и катились так же свободно, как обыкновенные велосипеды. Вот их и привели во двор госпиталя.
У шофёров автороты глаза загорелись. Лагунцов сказал, что это самый лёгкий тип мотоцикла, они заводятся на ходу, после того, как проедешь несколько метров, как на обыкновенном велосипеде. Открыв бак одной из машин, он убедился, что тот полон горючего, сел в седло и выехал за ворота. Вскоре, с треском, как от настоящего большого мотоцикла, он уже мчался по пустынной улице, разбрасывая из-под колёс осколки стекла, попадавшиеся ему на пути. Не удержался от соблазна и ещё один лейтенант-автомобилист. Он попросил разрешения опробовать второй мотоцикл и вскоре так же, как и Лагунцов, скрылся из глаз.
Теперь такие машины не редкость, обыкновенные мопеды, в то время они встречались единично, Борис и Захаров вообще видели их впервые. Естественно, обладание такими трофеями и, главное, овладение техникой езды на них стало их нестерпимым желанием. Оба они хорошо умели ездить на велосипедах, ну, а несложное управление подачей горючего и тормозами им удалось освоить за каких-нибудь полчаса. Весь вечер мотоциклы носились по улицам опустевшего города, так и не встретив никого из жителей.
Уже гораздо позднее Алёшкин и его люди узнали, что под влиянием геббельсовской пропаганды и прямого физического воздействия отступавших фашистов, жители обязаны были покидать оставляемые войсками города и уходить на Запад. Часто это делалось в таком спешном порядке, что многие из них не успевали даже взять с собой самых необходимых вещей, а торговцы – вывезти свой товар из магазинов и складов.
В этом первом немецком городке, где пришлось остановиться госпиталю № 27, кроме битых стёкол, обломков кирпича, поломанной мебели, на улицах, во дворах и в оставленных квартирах можно было увидеть посуду, всевозможную одежду, книги и даже радиоприёмники.
В большом сарае, который замыкал двор дома, занятый под госпиталь, санитары и дружинницы, работавшие под руководством Добина, старшины Ерофеева и Лагунцова, нашли какие-то станки и много ящиков, наполненных самыми различными товарами: одеждой, мануфактурой, посудой, запчастями к автомашинам. Обнаружилось много устройств, приборов и деталей для электрооборудования, и что особенно обрадовало электрика госпиталя, – проводов и лампочек.
Конечно, Захаров и другие хозяйственники захватили всё, что могло хоть как-нибудь пригодиться в работе госпиталя, и погрузили это на машины. Посоветовавшись с Павловским, Борис разрешил всему личному составу выбрать себе одежду, что кому понравилось. Было понятно, что это был склад какого-то торгового предприятия, и, может быть, не одного, а так как хозяева сбежали, то Алёшкин счёл себя вправе распорядиться брошенным имуществом и товарами.
Кстати сказать, один из ящиков сарая был забит рисунками, фотокарточками, книжками, альбомами и даже статуэтками порнографического содержания. Обнаружил этот ящик один из шофёров госпиталя, Васильев. Свою находку он постарался скрыть от начальства, рассказал о ней только друзьям, и содержимое ящика очень быстро среди них распространилось. К вечеру почти все санитары, шофёры, повара, многие дружинницы и медсёстры стали обладателями разных предметов, тогда и стало известно об этой находке Алёшкину и Павловскому. Собрав коммунистов и комсомольцев, последний основательно пробрал любителей подобного направления в «искусстве» и предложил всё найденное сдать ему для уничтожения. К чести многих сотрудников госпиталя, взглянув на картинку или альбом, они только отплёвывались и решительно отказывались от непристойного подарка.
На следующий день Павловский, конфисковав целый ворох этих омерзительных произведений, устроил во дворе настоящее аутодафе, но кое-что так и не удалось изъять. Сожжение происходило часов в 12 дня, Борис и Захаров в это время вновь катались на своих мопедах. Вернувшись, они увидели стоявший у входа в здание новенький джип. Оказалось, что приехал связной из сануправления фронта с приказом немедленно следовать на север, ближе к побережью Балтийского моря, остановиться в городе Штольпе и к 24 часам 2 апреля развернуться там с таким расчётом, чтобы обеспечить приём не менее 1 700–2 000 раненых. Прибывший лейтенант предупредил, что никаких других лечебных учреждений на этом направлении нет. Хотя фашисты быстро отступают на запад и серьёзных боёв не ведут, всё же раненых может быть много. Хорошо, что Алёшкин не отпустил приданные ему машины, так как в этом случае с передислокацией и развёртыванием госпиталя пришлось бы очень трудно – в сануправлении транспортом помочь бы не смогли. Связной предупредил, что, как только госпиталь обоснуется в Штольпе, он должен будет приданные машины отпустить.
По распоряжению генерала Жукова, связь с госпиталем будут осуществлять посыльные, от Алёшкина требовались ежедневные донесения. Сануправление к этому времени разместится, вероятно, в Пренцлау. Эвакуации раненых из госпиталя пока не будет, все фронтовые медучреждения перемещаются и принимать раненых не могут, поэтому-то и предлагается двадцать седьмому вместо положенных по штату двухсот коек развернуться до двух тысяч. Для выполнения технической работы разрешается использовать местное население. Ожидалось, что кое-кто, главным образом женщины и дети, постепенно убедившись в гнусной лживости Геббельса об отношении Красной армии к населению, начнут возвращаться, так уже происходило в некоторых других городах и посёлках.
Пока Павловский и Добин угощали связного обедом, Борис и Захаров успели дать соответствующие распоряжения. Так как фактически почти ни одна из автомашин не разгружалась, уже к 16 часам 1 апреля 1945 года госпиталь, собрав развёрнутое имущество из сортировки и перевязочной, был готов к отправлению и тронулся в путь. До города Штольпе предстояло проехать 122 километра на северо-запад.
В числе различных трофеев из Шлахау нашлось около десятка карт автомобильных дорог Германии. Конечно, начальник госпиталя и все его помощники этими картами вооружились, и теперь, пользуясь ими, могли довольно точно наметить путь следования. На всякий случай маршрут с перечислением всех пунктов, которые следовало проезжать, Добин размножил и раздал каждому из врачей и командиров, ехавших в кабинах машин. Вот этот маршрут: Штольценфельд – Шпенгрек – Экфер – Гальденбург – Фалькенштайн – Руммельбург – Трептен – Треббин – Суккере – Кваменбург – Кублиц и Штольпе. Только первые три пункта располагались на обычной шоссейной дороге, а все остальные лежали на большой государственной асфальтированной трассе. Дороги оказались в хорошем состоянии, кое-где были только повреждены мосты, и это немного задерживало продвижение колонны. Тем не менее уже к 22 часам 1 апреля колонна госпиталя № 27 находилась в пригородах Штольпе. Решили заночевать, не разгружаясь: подыскивать ночью в незнакомом вражеском городе помещение для госпиталя было бессмысленно.
