Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 2
Глава вторая
При выдаче продуктов в ларьке почти ежедневно происходили недоразумения. Рабочие завода, и в особенности служащие, жили плохо, с продовольствием у них всегда были перебои, а при покупке продуктов питания на базаре заработной платы могло хватить на два-три дня. Естественно, что недовольство и злобу люди срывали на ни в чём не повинной заведующей ларьком. Обычно придирались без причины, но некоторым удавалось подмечать действительно существовавшие недостатки. Они не были следствием плохой работы Алёшкиной, а являлись результатом общих неполадок в снабжении района, но покупателям казалось, что вся вина лежит на ней.
Правда, большинство рабочих понимало, как велика и трудна её работа. Люди видели, что Екатерина Петровна, иногда совсем больная, неизменно выходит на работу, бредёт пешком в райцентр за карточками или продуктами, поднимает непосильные для женщины тяжести. Они сочувствовали Алёшкиной, и немногие шероховатости или ошибки, допускаемые ею, прощали, не поднимая шума. Но среди служащих нашлось несколько человек склочников и сутяг, а может быть, и завистников, полагавших, что заведующая ларьком на своей «хлебной» работе имеет большие прибыли. Они написали коллективную жалобу, обвиняя её в расхищении хлеба и других продуктов. К их жалобе присоединилось и несколько станичников, хотя и не пользовавшихся ларьком, но имевших на Катерину зуб за то, что их родственники, сотрудничавшие в своё время с оккупантами, были арестованы органами НКВД не без её помощи. И, наконец, администрация завода, поставлявшая в ларёк спирт и получавшая за него деньги непосредственно, боялась, что Алёшкина может их разоблачить и, воспользовавшись случаем, со своей стороны направила в райисполком Майского района донос на неё. Там у Екатерины Петровны тоже имелись недруги, очень уж она непримиримо и дотошно требовала выдачи всего, что полагалось заводским рабочим, и не шла ни на какие уступки или подачки райпотребсоюза и райисполкома. Жалобы сразу попали в районную прокуратуру.
Надо представлять себе, как в то время относились в нашей стране к расхитителям государственного имущества, даже к тем, кто только подозревался в этом или на кого поступал донос. Действовало Постановление от 7 августа 1932 года, по которому за кражу килограмма картофеля с колхозного огорода можно было получить до восьми лет пребывания в лагерях, а Алёшкину обвиняли в присваивании чуть ли не четверти получаемого хлеба.
Будь это кто-нибудь другой – не Екатерина Петровна, которую районный прокурор в Майском, молодая женщина, довольно хорошо знала, вопрос решился бы просто: в Александровку направили бы милиционера, который арестовал бы Алёшкину. В те годы арестованному доказать невиновность было так же трудно, как и во времена «ежовщины».
К счастью, райпрокурор решила посоветоваться по этому вопросу с начальником райотдела НКВД. Она показала ему поступившие бумаги и высказала сомнения, что эти обвинения обоснованы. Ознакомившись с содержанием заявлений о «хищениях» Алёшкиной и внимательно прочитав фамилии станичников, подписавших их, начальник райотдела убедился, что знает этих людей, благодаря сведениям, своевременно полученным от Екатерины Петровны, а увидев подписи администрации завода, он понял, кому нужно, чтобы Алёшкину как можно скорее убрали из Александровки. Поэтому он сказал:
– Вот что, товарищ Полякова (такова была фамилия райпрокурора), я думаю, что прежде, чем принимать какие-либо репрессивные меры к Алёшкиной, надо тщательно проверить справедливость выдвинутых обвинений. Не следует посылать туда каких-нибудь чиновников из райпотребсоюза или райисполкома, а лучше всего, если бы вы съездили и проверили всё сами. Ведь если хоть наполовину правда, что здесь написано, так дом Алёшкиной и все её амбары должны быть забиты продуктами и всяким прочим добром. Проверьте это! А я со своей стороны скажу так: мы Екатерину Петровну знаем и зря в обиду не дадим. То, как она живёт со своими детишками, не подтверждает здесь написанное, это сплошная клевета. Разберитесь.
Выслушав эту речь, Полякова уже на следующий день была в Александровке. Она зашла в ларёк как раз в тот момент, когда Катя после бессонной ночи, проведённой в доставке полученной муки, раздавала её по карточкам.
Несколько часов провела Полякова в ларьке. Катя, хотя и волновалась из-за присутствия постороннего человека, и тем более прокурора, старалась работать как всегда –аккуратно и быстро. Она не особенно удивилась этой проверке, даже ждала её. Дело в том, что за нескольких последних месяцев ей в ларёк два-три раза в неделю доставляли по нескольку десятков литров спирта. Главный бухгалтер завода убеждал, что накладные на этот спирт у него, с разрешения директора деньги за проданный товар следует сдавать ему, он сам будет их приходовать по кассе и расходовать на восстановление завода.
В простоте души своей Катя вначале верила этим заявлениям и ничего не подозревала, но однажды, когда она сдавала выручку за спирт, бухгалтер предложил ей из этой выручки взять некоторую сумму денег. Она, конечно, отказалась и возмутилась. В течение нескольких дней Катя раздумывала, с чего это бухгалтер оказался таким добрым, и начала подозревать, что с передаваемым для продажи спиртом что-то нечисто. Поэтому, увидев у себя в ларьке прокурора, которую знала в лицо, она подумала, что та явилась для расследования этого дела. Каково же было её удивление, когда Полякова по окончании выдачи муки, сказала:
– Ну теперь, Екатерина Петровна, закрывайте свою лавочку и пойдёмте к вам домой, мне нужно с вами поговорить.
Катя смутилась, у неё дома был невероятный беспорядок. За последние три дня она, по большому счёту, прибегала домой только на несколько часов поспать. Эла, занятая учёбой, тоже за порядком не очень-то следила, ей еле хватало времени приготовить что-то поесть сёстрам и маме. Ну, а младшие больше раскидывали, чем прибирали, особенно Майя. Поэтому Катерина несмело спросила:
– Товарищ Полякова, а нельзя ли поговорить здесь? Тем более что и все документы по работе я в ларьке храню.
Смущение Алёшкиной и её предложение насторожили Полякову: «Неужели она боится меня в дом пускать, чтобы я не увидела там чего лишнего?» И прокурор ещё настойчивее повторила:
– Нет, пойдёмте к вам, я хочу поговорить с вами дома. Да я и проголодалась, из Майского-то выехала в шесть часов, а сейчас уже скоро пять. Покормите меня чем-нибудь?
Катя ещё более смутилась. В тот день она дома ещё не была: прямо с мельницы, где получала муку, приехала в ларёк. Сама тоже до сих пор ничего не ела, а что там сумела приготовить старшая дочь, и осталось ли что-либо после того, как младшие пришли из школы и поели, это вопрос. «Ну хлеб-то, наверно, не весь съели, – раздумывала Катерина. Дети ей всегда краюшку оставляли. – Ну что же, матушка, раз ты настаиваешь, пойдём, – нахмурилась она. – Посмотришь, как здесь, в Александровке, семьи фронтовиков живут!» Она знала, что в Майском и в других городах семьям фронтовиков выдавали специальные пайки, пусть и небольшие, но дети ели и кашу, и масло, иногда и мясо, и сахар. Здесь же, кроме муки, не выдавали ничего, а на базаре покупать было не на что. «Вот ещё, навязалась гостья, – с неудовольствием подумала Катя. – Ну да ладно, сама будет виновата».
– Ну что же, – сказала она, – я вас специально не приглашала потому, что, честно говоря, сама ещё сегодня дома не была. Мука у меня кончилась, вот сейчас только принесу, так что не знаю, чем вас и угостить-то смогу. Хлеба там, может, немного найдётся, оставался и небольшой кусочек свинины. Если его Эла не израсходовала, сварим похлёбку. Картошка есть, хорошо, если и мамалыга осталась. Надо взять немного повидла, вот этим и будем угощаться.
Катя взвесила приготовленный мешочек с мукой, повидло в стеклянной банке, пересчитала и положила в кассу деньги, заперла её и сказала:
– Пойдёмте, я готова. Только у меня очень злая собака. Она на цепи, но цепь длинная и позволяет ей бегать по всему двору. Вам придётся постоять у калитки, пока я её покороче привяжу, тогда и пройдёте. Маша, – обернулась она к вахтёрше, – я сейчас ларёк закрою, пойду поесть. Тут ещё несколько человек муку не получили, может, и другие покупатели подойдут. Скажите, что часа через два приду и снова открою.
До дома Алёшкиной женщины шли молча. Катя ждала вопросов прокурора, а та упорно молчала. Она думала: «Неужели эта молодая, такая симпатичная и, видимо, до невероятности уставшая женщина искусно притворяется? Может быть, и дома у неё показная бедность, а на самом деле где-нибудь припрятаны запасы продуктов и промтоваров? Да нет, не может быть! Уж больно она проста… А, впрочем, чем чёрт не шутит?»
Они подошли к маленькому, в два оконца, саманному домику, обнесённому плетнём, и Катя сказала:
– Ну вот и наши хоромы. Сейчас я Полкана привяжу, тогда и проходите.
Во дворе бегала огромная рыжая собака – помесь кавказской овчарки с дворняжкой. Она была худа, лохмата и, очевидно, невероятно зла. Её ожесточённый лай при виде незнакомого человека дошёл до неистовства. Кате стоило немалого труда успокоить разбушевавшегося пса и затащить его в хлев. Заложив запор палкой, она сказала:
– Пожалуйста, товарищ Полякова, проходите, он теперь не опасен.
Они зашли в дом. Прокурор недоумённо остановилась на пороге: она ожидала увидеть или роскошь, или нарочитую бедность, но то, что оказалось перед ней, ошеломило. Дом был пуст, дети, поев, убежали куда-то играть, и ничто не мешало осмотреть его как следует. Всюду была вопиющая нищета: земляной пол, подслеповатое оконце, остывшая, ничем не прикрытая, местами облупившаяся печь, колченогий стол, такие же две табуретки и небольшая лавка, полка на стене, почти лишённая посуды, старое ведро с водой на низенькой деревянной скамейке у двери, – вот, собственно, и вся обстановка этой части жилья.
Смущённая Катя убрала грязную посуду со стола и, заглянув в стоявший на крошечной плитке закоптелый чугунок, облегчённо сказала:
– Ну, нам повезло! Эла догадалась суп сварить. Сейчас его разогрею, вон на тарелке и мамалыга есть. Чайник вскипячу, чаю попьём. У меня тут немного настоящей заварки осталось. Ребята-то не пьют чай, а себя я уж балую. На базаре покупаю по чайной ложечке за 20 рублей. Повидло принесла, голодными не останемся. Да вы что остановились-то? Проходите в комнату, там у нас почище будет.
Обескураженная Полякова молча прошла в другую половину хаты. Там были полы, но выглядело всё ненамного богаче кухни.
Пока Катя растапливала принесенным из сеней хворостом плитку, ставила чайник, разогревала сваренный Элой суп и выкладывала на сковородку нарезанную крупными кусками мамалыгу, прокурор осмотрела комнату, в которую вошла. Это была тоже маленькая комнатушка, не более десяти квадратных метров. Два окна её выходили на улицу, а дверь в противоположной стене соединяла комнату с кухней. Около двери, вплотную к стене, составлявшей продолжение дымохода плиты, стояла старая кровать, накрытая ватным одеялом. Видно было, что одеяло служило своим хозяевам уже не первый десяток лет. В голове постели лежало несколько небольших подушек, тоже с изрядным сроком пользования. На этой кровати спали вместе мать и две младшие дочери. Старшая спала на узенькой раскладной железной койке, покрытой суконным одеялом, стоявшей у боковой стены комнаты так, что головная часть её упиралась в подоконник.
Середину комнаты занимал квадратный стол, очевидно, служивший и для обеда, когда семья собиралась вместе, и для занятий девочек во время приготовления уроков. Он был накрыт выцветшей и местами порезанной клеёнкой. В углу стояла старенькая этажерка, заваленная книгами, а рядом с ней в большой деревянной кадке на невысокой табуретке приютился разросшийся фикус. Между прочим, книги и тетради лежали и на столе, и на подоконниках, – на этажерке им не хватало места.
Кроме перечисленного, в комнате довольно хаотично стояло несколько отчасти поломанных, с продавленными сиденьями, венских стульев, а рядом с раскладной кроватью на вбитых в стену колышках висело несколько старых простеньких платьев, очевидно, принадлежавших хозяйке и старшей дочери. Вот и всё.
Осмотревшись беглым взглядом, Полякова подошла к этажерке и стала перебирать лежавшие там книги. Помимо школьных учебников, она увидела несколько десятков книг медицинского содержания и вспомнила, что муж Екатерины Петровны – врач и находится сейчас на фронте. Тут же лежали альбомы с фотографиями самой Алёшкиной и её детей.
За этим рассматриванием её и застала вошедшая с двумя тарелками супа хозяйка. Поставив их на стол, а затем принеся куски мамалыги на мелкой тарелке, такой же выщербленной, как и глубокие, Катя подошла к Поляковой. Показывая на одну из фотографий с молодым красноармейцем в будёновском шлеме, она грустно заметила:
– А это муж, когда ещё он на действительной службе был, в 1929 году. Где-то он сейчас?.. Ну, что же это я, ведь вы проголодались! Идёмте, садитесь, поедим. Вы уж извините, гостей я сегодня не ждала. Да если бы и ждала, всё равно ничего бы приготовить не успела: муку-то ведь только сегодня получила… Нам пайка всего на десять дней хватает, а муку выдают раз в две недели, это если повезёт, а то и раз в месяц. А остальные дни – вот, на мамалыге сидим. Да боюсь, что скоро и её у меня не будет: своей кукурузы посеяла очень мало, её поели ещё молодой. С завода не дают, на базаре литровая банка кукурузной муки 80–100 рублей стоит, а на нас четверых такой банки едва на день хватает. Да ещё ведь хоть как-то и одеться нужно. Уж про себя я не говорю, как-нибудь прохожу, но старшая-то ведь уже девушка, шестнадцать ей уже стукнуло! Вот на днях мужнин фотоаппарат – уж как его берегла и от немцев прятала – пришлось продать в Майском на базаре. Купила ситцу на эти деньги, и дочке платье сшила. Ой, да что это я разболталась! Вы ешьте, ешьте, там ещё суп есть. Я подолью.
– Нет-нет, спасибо, я уже сыта. Чайку вот выпью. А что же, разве вы за мужа никакого пайка не получаете? А он что, не помогает вам?
– Помогает… Каждый месяц по аттестату 800 рублей получаю. Да что эти деньги по теперешним временам? Ну а пайков, – иронически продолжала Катя, – нам не положено, ведь мы же сельские жители.
Хозяйка пошла на кухню наливать чай, а гостья глубоко задумалась: «Неужели эта семья на самом деле так живёт? Ведь это ужас, до чего они обнищали! Как же наш военком ничем не помогает семье фронтовика? Муж её был врачом, а врачи в селе довольно хорошо обеспечиваются, если не зарплатой, то доброхотными приношениями, которых они получают немало. Видела я, как врачам Майского носят продукты, а промтовары в лавке отпускают в первую очередь. Почему же здесь такая бедность?» Полякова в районе жила всего два года и не знала, что семья Алёшкиных приехала в Александровку сразу после окончания Борисом института и, конечно, не успела ничем обзавестись. «А, может быть, это показуха? Может быть, у неё где-нибудь запасы припрятаны? Может быть, она в душе смеётся надо мной? Хотя не похожа она на такую, а проверить нужно».
Когда Катя принесла в стареньких надтреснутых чашках чай, на блюдечке повидло и две алюминиевых ложечки, женщины принялись за чаепитие. Полякова решила, что пришло время приступить сперва к опросу, а затем произвести и тщательный обыск у подозреваемой.
– Екатерина Петровна, вот смотрю я, как вы бедно живёте, и недоумеваю. Муж ваш в прошлом врач, заведовал участком, у вас должность, как теперь принято говорить, хлебная, а вы в такой, прямо скажем, нищете! Расскажите про себя, пожалуйста.
Катя вздохнула и, немного подумав, ответила:
– Нечего мне особенно рассказывать. Подробную мою биографию в райотделе НКВД знают, вы могли бы и там её прочесть… Но, раз вы просите, так и быть, вкратце скажу.
В течение часа она рассказывала о своей жизни на Дальнем Востоке, об учёбе мужа, о том, как им пришлось почти всё распродать, чтобы он смог окончить институт, о той огромной работе, которую в это время выполняла она. О том, как Борис получил назначение в Александровку, как её приняли в контору завода, как преследовали директор Текушев и главбух. Как её бросили с детьми в станице при отступлении, какие издевательства она терпела во время оккупации и не только от фашистов, но и от своих односельчан, казаков и их жён. Они при немцах заходили к ней в дом, на её глазах забирали посуду и другие вещи, говоря: «Тебе, Катерина, это ни к чему, тебя всё равно дня через три повесят…» О притеснениях фельдшера Чинченко, о выселении из хорошей квартиры в эту хату.
– Хотя последнее я считаю правильным, ведь нужно было где-то ребятам заниматься.
Одним словом, Катя без утайки поведала Поляковой всю свою нелёгкую жизнь. Конечно, ни словом она не обмолвилась только об отношениях с райотделом НКВД.
Внимательно выслушав Алёшкину и почему-то сразу же безоговорочно поверив ей, Полякова решила признаться Кате, зачем пожаловала:
– Екатерина Петровна, вы меня извините. Вы знаете, я прокурор ещё очень молодой, юридический закончила всего два года тому назад, в вашем районе только начинаю свою работу, боюсь наделать ошибок, и потому за многое берусь сама. Вот и сейчас… На вас поступил донос, что вы якобы расхищаете доверенные вам товары, обижаете покупателей, а сами живёте в роскоши и довольстве. Ну, какая у вас роскошь и довольство, я уже сама вижу. Я верю вам, но, простите меня, я считаю себя обязанной выполнить служебный долг до конца. Конечно, по закону я должна была прислать сюда милиционера, чтобы он взял с собой понятых и, как положено, произвёл обыск. Но когда я посоветовалась об этом с начальником райотдела НКВД, он мне предложил самой осмотреть ваше хозяйство, побеседовать с вами, а потом уже принимать какие-либо законные меры. Вот я и приехала. Скажу честно, наблюдая за вами во время работы, я удивилась быстроте и ловкости, с которой вы делаете своё дело. Понравились мне и ваше отношение к покупателям. Они тоже разговаривают с вами не как с посторонним нелюбимым продавцом, а как с близким, хорошо знакомым, уважаемым человеком, за исключением, может быть, одного-двух человек. Уже одно это расположило меня в вашу пользу. То, что я застала в вашем жилище, без сомнения опровергло донос. Ваш рассказ многое объяснил мне. Но, может быть, то, что я увидела, это не всё? Может быть, у вас кое-что про запас всё-таки где-то припрятано? Покажите мне, и если это не будет в чрезмерных количествах, то никто об этом не узнает.
При этих словаху Кати блеснули глаза. Она вскочила из-за стола с такой резкостью, что стул, на котором она сидела, с грохотом упал на пол.
– Эх вы! – гневно воскликнула она. – Зря я вам тут душу выворачивала. Ищите! У меня никаких тайников и подземных складов нет. Смотрите, всё на виду!
Она схватила постель, скинула её на пол и собиралась то же самое сделать с другой, но Полякова остановила её:
– Постойте, Катя, – она впервые назвала её по имени. – Поймите, я не хотела обидеть вас. Я ведь вам объяснила, как я должна была бы поступить по закону, а я приехала сама, и сама хочу перед своей совестью и перед законом убедиться в том, что мои предположения о вашей абсолютной честности не беспочвенны. Давайте пройдём по вашему дому, осмотрим все уголки, и я с чистой совестью напишу своё заключение о клевете в этих подлых доносах.
Катя тем временем остыла и как-то понуро сказала:
– Ну что же, пойдёмте.
Через час, когда Полякова осмотрела чердак, все закоулки кухни, огорода и двора, хлев, из которого Катя предварительно вывела Полкана, ящики стола и убедилась, что в этом доме даже малейших запасов продуктов, кроме мешка картошки и небольшого куска сала (остатков той свиньи, которая своим мясом и салом покрыла недостачу от разбитой бутыли с вином, о чём, между прочим, Катя тоже рассказала прокурору), ничего не обнаружилось. Не было найдено не только запасов промтоваров, но даже лишней смены белья для хозяйки и детей.
Полякова присела к столу и тут же написала заключение о беспочвенности доносов и об отказе в возбуждении следственного дела. Катя совсем успокоилась и проводила свою гостью вполне доброжелательно.
Когда Полякова рассказала о своём путешествии начальнику Майского райотдела НКВД, тот, посмеиваясь в свои седоватые усы, тихонько пробормотал:
– Я был уверен в этом. Мы эту женщину хорошо знаем, а нам было очень нужно и полезно, чтобы и вы сами лично её узнали и поняли, на кого можете в Александровке опереться.
***
Конечно, обо всех этих событиях Борис узнал от своей жены через два года, а в то время он, успокаиваемый её письмами о полном благополучии семьи, даже и не подозревал, что пришлось пережить его любимой Кате. Да-да, любимой! И кто бы там около него ни был, какая бы близкая женщина ни находилась, по-настоящему любимой была только та, которая ждала его в Александровке.
