Э. Кэнтон
Аврелия

XI. Цесаревна и рабыня

Возвратясь домой, юная Аврелия приказала позвать новую свою рабыню, только что ею приобретенную. Ей нужно было знать, к чему способна Цецилия, какую работу можно было возложить на нее.

Цецилия вскоре предстала перед своей новой госпожой. Бедная девушка до сих пор не могла прийти в себя, до сих пор ее волновали те чувства, которые она испытала во время суда и продажи, оторвавших ее навеки и от отца, и от жениха, и от всех ее друзей. Она не знала еще, какую госпожу послала ей судьба, но сама она была рабыней, а этим все сказано. Одно лишь было ей известно, что госпожа ее – богатая патрицианка, о чем она могла заключить и по убранству дома, который волей-неволей стал теперь ее убежищем, и по той пышности, с которой выезжала Аврелия. Ей много рассказывали о жестокости, которая царила в обращении знатных и богатых людей с несчастными жертвами, обреченными служить у стола знати и питаться крохами, падающими со стола господ. Цецилия с ужасом думала о тех испытаниях, которые посылал ей Господь; она не могла отвязаться от настойчивой мысли о новых мучениях и новых страданиях.

Она предстала перед Аврелией, дрожа от неизвестности, и, как она ни скрывала своего состояния, от глаз юной патрицианки оно не ускользнуло.

– Подойди! Приблизься и ничего не бойся! – ласково сказала Аврелия трепещущей девушке. – Во мне нет ничего страшного.

Госпожа была поражена, встретив в своей рабыне столько прелести. И это чудное создание должно было ей прислуживать!

Цецилия стояла с опущенным взором и не смела приблизиться. Услышав же ласковый и приятный голос, она смущенно сделала несколько шагов, опять остановилась и подняла глаза на Аврелию. Тут из глубины своего сердца она стала возносить горячее благодарение Богу: она не боялась Аврелии.

– Как твое имя? – спросила ее Аврелия.

– Цецилия, – ответила молодая девушка совсем уже спокойным тоном, не свидетельствовавшим о том безотчетном страхе, который был навеян на нее разными слухами о жестокостях и несправедливостях знатных римлянок.

– В состоянии ли ты изменить мне, твоей госпоже? – спросила божественная племянница кесаря, пристально глядя на свою собеседницу.

– Как, госпожа? – воскликнула молодая девушка, до крайности удивленная вопросом. – Я изменю? Я предам?

– О, я знаю, что этого никогда не случится! – возразила Аврелия, увидев, как Цецилия подалась назад, и заметив непритворное изумление, в чем могла только выразиться натура чистая и нетронутая.

– А что тебе сказал этот ужасный Регул, когда я тебя уже купила и готовилась увести с собой?

– Регул! Регул! – ничего не понимая, повторила Цецилия. – Кто такой Регул?

Цецилия не знала имени своего палача и мучителя.

– Он стоял рядом с тем человеком, который продал тебя.

– Так это и есть Регул?… Он мне сказал, что я буду снова свободной, если стану ему повиноваться.

– А что ты должна была делать, чтобы ему повиноваться?

– Донести на своих благодетелей, Флавию Домициллу и Флавия Климента.

– На Домициллу и Климента? – вскричала пораженная Аврелия. – Что ты говоришь? Ведь это мои родственники.

– Родственники? – в свою очередь удивилась Цецилия.

– Да, родственники. Да разве ты не знаешь, что я племянница императора?

– Нет, госпожа! – просто ответила молодая рабыня.

Наступило молчание. Аврелия погрузилась в размышления. Она от Вибия Криспа знала, что Регул собирается открыть императору принадлежность ее родственников к христианству, а письмо, перехваченное Дорисом у этого предателя, еще больше убедило ее в этом. И вот когда до нее дошли слухи об обстоятельствах смерти ее прислужницы, ее мучила совесть. Она воочию убедилась в кознях Регула, а недостойный дядя ее, император Домициан, прямо страшил ее. Близкие отношения Цецилии с ее родственниками, которых она называла своими благодетелями, были для нее сюрпризом. А Регул что-то шептал на ухо ее теперешней рабыне, заставляя повиноваться его воле!

– Каким образом ты знаешь Флавию Домициллу и Флавия Климента? – спросила через несколько минут Аврелия.

– Перед своим несчастьем, госпожа, я виделась с Флавией Домициллой почти каждый день, а будучи еще ребенком, имела честь жить в доме консула.

– Правда? – удивилась Аврелия. – Как же это случилось?

Но вместо ответа Цецилия опустила взор и предпочла молчать. Если она расскажет все подробности, не выдаст ли она этим тайны, ради которой она уже столько перенесла и из-за которой она так невыносимо страдала? Что Аврелия была в родстве с ее благодетелями, в этом она сомневаться не могла, так как должна была верить и верила признанию своей госпожи. Но, с другой стороны, она должна была повиноваться и правилам, которые для христиан были святы и возлагали на нее обязанность не выдавать имен последователей Христа, – своих сестер и братьев.

Аврелия заметила замешательство Цецилии, которое не на шутку рассердило ее. Но она поняла причины, заставившие сомкнуться уста рабыни, поняла те соображения, которыми руководилась в этом случае молодая девушка.

– Ты тоже христианка? – с участием спросила она, делая вид, что вполне сочувствует ей.

– Да, я христианка.

Цецилия же сознавала, что этим простым, по-видимому, ответом она так много объясняет своей госпоже.

– Ты христианка… Теперь я все понимаю… Но не думай, я на тебя не донесу, я не способна на такие поступки, – с некоторым упреком Цецилии прибавила Аврелия, делая особенное ударение на слове «я».

В голове у нее промелькнула мысль, которую она сейчас же и поведала Цецилии:

– Я вот чего не понимаю. Как же это случилось, что ты рабыня, если ты говоришь правду, что Флавия Домицилла тебе покровительствовала?

– Мой отец продал меня без ее ведома.

– Твой отец! – воскликнула еще более удивленная Аврелия. – Но ведь это ужасно! Ах, я припоминаю… Я поняла: в объявлении о твоей продаже сказано было, что ты продана добровольно… Ведь так?

– Да, госпожа.

– И твой отец сам продал тебя? Отец мог продать свою дочь!

– Так вышло, госпожа, что делать! Ведь и судьи сказали, что это возможно.

– Судьи? Неужели есть такие судьи? Но ведь тебя защищал, кажется, Плиний Младший? – вспомнила она рассказ своего опекуна Вибия про эту историю.

– Я не знаю… Я помню, как я появилась перед претором, около которого заметила своего отца, жениха и других своих близких. Я видела там же того человека, которого госпожа называет Регулом. Но я совершенно не знаю, кто меня защищал: Плиний Младший или кто другой.

– Мне об этом говорил Вибий… Бедное дитя! – произнесла Аврелия, с нежностью глядя на свою прелестную рабыню. – Но как отец мог тебя продать? Я все-таки этого не понимаю… Ты должна ненавидеть его.

– Его ненавидеть! Нет, госпожа, я не могу ненавидеть своего отца. Он только несчастный человек и по-своему, может быть, и прав был, желая сделать угодное своим богам.

– Мне кажется, – продолжала Аврелия, – что твой отец потому тебя и продал, что ты христианка. Тебе следовало бы отречься от своей веры, и тогда он никогда этого не сделал бы.

– Без сомнения, госпожа, такой ценой я могла бы себя спасти, но разве так кто-нибудь поступает со своей религией?

– Неужели? Даже свободу отдать?

– Не только свободу, но даже и жизнь, – отвечала Цецилия твердым голосом.

В душе Аврелии любопытство сменилось полнейшим удивлением.

– В таком случае твоя религия слишком прекрасна и слишком справедлива, если внушает такие строгие понятия! – вопросительным тоном заявила ей Аврелия.

– Христиане, госпожа, могут все переносить. Страдания им не страшны, так как Всевышний вознаградит их там, – произнесла Цецилия, подняв взор к небесам.

– Ты говоришь то же, что мне говорила и моя родственница Флавия Домицилла, – улыбаясь, проговорила Аврелия. – Она хотела и меня обратить в христианство. Видишь, я от тебя ничего не скрываю, и ты от меня не скрывай. Я знаю, что Домицилла христианка; мне известно, что и Климент играет видную роль в этом культе. Да, она мне все это говорила, – задумчиво прибавила молодая патрицианка, – но я должна сознаться, что никогда не думала, чтобы христиане так были преданы своему Богу. И все-таки я удивлена, почему Флавия Домицилла могла оставить тебя во власти этих негодяев, Регула и Парменона! Ведь она достаточно богата, чтобы насытить деньгами их алчность.

– Если она этого не сделала, значит, и не могла сделать, – ответила молодая девушка. – Но, – продолжала она, – не ты ли, госпожа, мне недавно сказала, что меня защищал Плиний Младший? Он знаменитый адвокат. И если великие люди не могли ничего сделать, чего вы хотите от меня или от моего отца, который обратился к помощи такого известного человека?

– Ты права, – ответила Аврелия. – Однако Регул требовал, чтобы ты ему повиновалась. Для чего? Для того, без сомнения, чтобы ты могла донести ему на моих родственников.

Цецилия ничего не отвечала.

– Цецилия!.. Цецилия!.. Ведь я все знаю! Почему же ты теперь-то молчишь? Ты видишь, что мне все известно. Ты не хотела повиноваться Регулу? Ведь так?

– Что же иное я могу сказать госпоже?

– Но он был твоим господином!.. Он ужасный человек, злой.

Цецилия хранила молчание, но теперь уже по другим причинам…

Зачем госпожа так недостойно думала о ней? Аврелия видела ее благородство, чувствовала душевную силу, которая помогла ее бедной рабыне бороться против настойчивых требований жестокого Регула, и догадывалась о мучениях, которые она перенесла.

Она медленно подошла к Цецилии, открыла скрытые туникой грудь и плечи и вскрикнула… Глубокие и кровоточащие рубцы были свидетелями той жестокой расправы, которую учинили над ней ее мучители, и той твердости, с которой Цецилия переносила пытки. Рубцы шли по всем направлениям, черной сетью покрывая нежное тело молодой девушки…

Цецилия застыдилась. Бледное и болезненное лицо ее покрылось краской. Она опустила глаза и молча глядела в землю… Аврелия долго глядела на ее лицо, в котором видела девическую невинность, чистую душу и следы недавней жестокости, наконец не выдержала и с плачем упала на руки пораженной рабыни…

– Цецилия! Я люблю тебя, – забыв о своей гордости, говорила нежная девушка. – Я люблю тебя… Я вижу, как ты страдала ради спасения тех, кто мне так дорог. Клянусь, что твои несчастья были последними… Клянусь твоим Богом… и моими богами.

Цецилия так была тронута сердечными излияниями госпожи, что не могла произнести ни слова, а госпожа, как бы очнувшись от охвативших ее чувств, схватила молодую девушку за руки.

– Это можно сейчас сделать: Вибий здесь. Пойдем за мной, пойдем, – торопясь, говорила Аврелия и увлекла ее за собой в атриум…

Вибий Крисп только что вышел из комнаты Корнелии и медленно шел через атриум.

– Вибий! Вибий! Дорогой опекун! – кричала Аврелия несчастному придворному, занятому каким-то делом. – Ты мне нужен, а ты уходишь.

Выражение задумчивости быстро исчезло с его лица (он не хотел показать юной воспитаннице своего настроения), и с веселой уже улыбкой и отеческим видом он обратился к Аврелии:

– Я всегда к услугам моей августейшей воспитанницы.

– Пойдем за мной, – проговорила она и, в сопровождении опекуна и все еще держа за руку Цецилию, направилась в комнату, где были Метелл и Корнелия.

– Вот девушка, которую я сегодня купила, – начала свою речь молодая патрицианка. – Я ее расспрашивала, и вы должны знать, может ли она быть шпионкой Регула.

Аврелия находилась под впечатлением благородного чувства, которое возбудили в ней и разговор с Цецилией, и вид ее рубцов и кровоподтеков. Она стала рассказывать Метеллу, весталке и опекуну о тех несчастьях и мучениях, которые испытала ее теперешняя рабыня, рассказывать живо, со страстью. Она поведала о всей беседе с молодой девушкой, показала ее раны на истерзанном молодом теле и спросила своих друзей, что они думают об этой бедной Цецилии.

Все они нисколько не были поражены сочувствием, которое Аврелия питала к рабыне, но сходились во мнении, что все-таки она самая обыкновенная рабыня, а Аврелия высокородная госпожа.

– Дорогой Вибий! – снова заговорила Аврелия. – Это не все. Мы должны освободить Цецилию. Она вовсе не такая, чтобы быть рабыней, и мне не хотелось бы равнять ее с прочими. Я ее подарю Флавии Домицилле.

– Это очень хорошо, дорогая воспитанница, но сделать это нелегко.

– Почему нелегко? Разве я не госпожа над ней? – гордо спросила молодая девушка.

– И да и нет, божественная Аврелия!

– Что это значит, Вибий?

– У нас прежде всего есть закон Септия, запрещающий гражданам моложе двадцати лет освобождать своих рабов, а потом у нас есть и Регул…

– Регул! Опять этот Регул! – нетерпеливо воскликнула Аврелия.

– Да, Регул, который может опять наложить свою руку на эту девушку, если она будет освобождена вопреки статье, запрещающей, как я уже сказал, всякое такое освобождение несовершеннолетним.

– Славно, – иронически заметила Аврелия. – Регул больше может сделать, чем я, невеста Веспасиана, кесаря и будущего римского императора! Ты шутишь, вероятно, дорогой опекун?

Вибий Крисп не мог ответить ей. Как только Аврелия произнесла имя своего двоюродного брата, стоявший у дверей раб, кланяясь и приседая, громко возвестил:

– Кесарь Веспасиан!

И в комнату, где происходил этот горячий разговор, вошел молодой человек. За ним шел кто-то другой.

– Ах! Дорогой брат, как я рада тебя видеть, – воскликнула Аврелия и бросилась обнимать его. – Даже я не имела этой чести! Вот Вибий может подтвердить, что я нарочно была сегодня у портика Помпея в надежде там тебя встретить. Мне хотелось поговорить с тобой.

– И я тоже хотел видеть тебя, дорогая сестра, – нежно отвечая на приветствия, проговорил молодой человек. – По делу об этой девушке, – указал он на Цецилию. – Я пришел не один, а в сопровождении христианского епископа умолять тебя о благосклонном к ней отношении и поручить ее твоему благородному сердцу.

Присутствующие недоумевали. Они с удивлением глядели на этих троих людей, связанных невидимой и неведомой для них связью, – на Веспасиана, Цецилию и христианского епископа. Аврелия лучше других знала это и понимала своего брата, так как родители его были тоже христианами, но, несмотря на это, все-таки ждала от Веспасиана объяснений. Ей не было известно, что и жених ее принял христианство, и она не отдавала себе отчета в мотивах, которые подсказали ему эту просьбу.

Здесь мы должны сообщить некоторые подробности, чтобы осветить как следует те вопросы, с которыми вправе к нам обратиться каждый читатель.

XII. Христианский епископ и язычница

Молодой Флавий по имени Веспасиан был немногим старше своей невесты Аврелии; ему было только восемнадцать лет. И, несмотря на свой юношеский возраст, несмотря на всю свою житейскую неопытность, он успел уже выработать в себе твердый характер. Он был и горд и скромен, обладая и пылкостью и сдержанностью. Такие противоположные качества, такие разнообразные черты характера уживались в одном человеке и делали его натуру очень широкой. Столь сложный нравственный облик дал Флавию его воспитатель, мудрый Квинтилиан. Он воспитывал обоих сыновей Флавия Климента и приложил к этому все свои старания. Для них же между прочим он написал и свою знаменитую книгу «Ораторское искусство», которая и до сих пор является одним из замечательных памятников древности. Под руководством Квинтилиана молодой Веспасиан изучил это искусство, превозмог все трудности и постиг в совершенстве красноречие как первое из искусств современного ему Рима. Оно должно было сослужить ему большую службу, должно было поднять его авторитет в народе, когда он сам станет правителем.

При всей высоте своего звания, которое в будущем обещало ему знатное происхождение, он предпочитал жить проще, жить так, как обыкновенно живут самые простые граждане, не показывая пугливому и подозрительному императору никаких внешних признаков ожидания власти.

Веспасиан давно уже мечтал о красавице Аврелии, а теперь любил ее еще сильнее, всем пылом юношеской души. Та отвечала ему тем же чувством, и эти два юных создания как бы созданы были друг для друга. Можно было только радоваться, глядя на столь обоюдную привязанность. Их обручили. Жених и невеста – оба были прелестны; одно только не сходилось в них – это их характеры и склад душевный. Насколько один был горд и крепок, настолько другая была скромна и нежна; насколько жених был горяч и порывист, настолько невеста тиха и кротка… Но это не мешало им любить друг друга, как могут любить два юных сердца, впервые испытавших это чувство.

Флавия Домицилла искренне любила Аврелию за ее добрую душу и была уверена, что такая нежная и отзывчивая к чужому горю девушка не может не сделаться христианкой. Она не оставляла Аврелию, окружала ее всяческими заботами и старалась посеять в ее сердце добрые семена Христова учения. Но христианство в те времена слишком расходилось с положением императорских родственников, чтобы юная патрицианка могла согласиться на перемену религии. Она знала, в чем состоит это учение, понимала высоту христианского милосердия и любви к ближним, но противилась усилиям Флавии Домициллы стать в ряды исповедниц распятого Христа. Невеста юного кесаря, будущего императора Рима, не подозревала, что этот будущий император уже христианин.

До сих пор от божественной Аврелии скрывали, что Веспасиан отказался от язычества, главными и верховными жрецами которого были обыкновенно царствовавшие императоры. Возможно, что ее жалобы и сетования постепенно могли бы достичь ушей Домициана.

Аврелия горячо любила своих родственников, никому бы не позволила их обидеть, но сама относилась к ним без всякого снисхождения, строго осуждала даже малейшие их недостатки. Дошло даже до того, что некоторое время она заперлась у себя, никого не принимала и видеть никого не хотела: так на нее подействовал разговор Палестриона с Регулом.

Тяготясь своим одиночеством, она предприняла прогулку к портику Помпея с единственной целью встретить там своего жениха, а встретившись с ним, снова завязать родственные отношения с теми, от кого она, по-видимому, отвернулась.

Жертва Регула, Цецилия, была продана, и за этот случай ухватились христиане, а главным образом Флавия Домицилла. Она готова была сделать все возможное для освобождения Цецилии от рабства и для обращения к Христу юной родственницы императора.

Случай этот послан был самим Провидением. Домицилла сразу же получила известие об этой счастливой новости и сразу же решила приступить к делу – при помощи рабыни обратить в христианство госпожу. Но как это сделать? Как увидеть снова Аврелию после ее разрыва с родственниками и друзьями? Как можно было просить Аврелию именем неизвестного ей Христа отпустить рабыню, которую, вероятно, она захочет оставить у себя? Ни Флавия Домицилла, ни Флавий Климент не могли знать, что творится в душе Аврелии и каковы принятые уже ею решения, а им каким-либо способом надо было найти выход из этих обстоятельств, необходимо было как-нибудь побороть препятствия.

Но им помог опять случай, который при меньшей наблюдательности Флавия мог бы пройти незамеченным. Это была помощь молодого Веспасиана и епископа Климента. Флавия поведала им свое горе, рассказала о происшествии и не могла удержаться от выражения отчаяния, так как препятствий, на ее взгляд, было более чем достаточно.

– Но Аврелия, – заявил Веспасиан, – не может разгневаться на меня.

– Цецилия – наша дочь, – прибавил от себя Климент, хорошо знавший и молодую девушку, и ее преданность Христу. – Мы объясним невесте цесаревича, что у христиан все считаются братьями и что страждущие – первые, которых мы должны любить. Бог поможет – и мы убедим ее, подействуем на молодую патрицианку.

– Мне кажется, что ты должен будешь встретить у нее великую весталку, – заметила Флавия Домицилла. – Я знаю, что Аврелия давно уже заботится о ней!

– И чудесно, – сказал епископ. – Весталка поймет, что я должен хлопотать о девушке-христианке не для того, понятно, чтобы подобно Гельвию Агриппе наказать ее за что-нибудь, но чтобы спасти ее от рабства и дать ей счастье.

Таким образом Веспасиан и Климент появились в апартаментах весталки в доме Аврелии, и появились в тот момент, когда их совсем не ждали.

Царило глубокое молчание, и юный цесаревич первый нарушил его. Взгляд Аврелии доказывал, что она ждет от Веспасиана объяснений, а он не мог оставить ей одни лишь предположения.

– Да, дорогая Аврелия, – произнес он, – твоя родственница Флавия Домицилла прислала нас обоих, надеясь получить от тебя эту молодую девушку, сестру ее по вере в Христа.

– Госпожа, – добавил от себя приятным и нежным голосом епископ, – я первый пастырь стада Христова, несчастного и обездоленного; я сейчас же прибегаю на помощь моим несчастным детям, раз вижу, что они страдают, что они нуждаются в спасении. Вот для чего я пришел сюда.

– Дорогой Веспасиан и ты, учитель, – отвечала Аврелия, обращаясь к вновь прибывшим и торопясь объяснить им свои намерения. – Передайте Флавии Домицилле, что я предупредила ее желание. Она меня обвиняет в отсутствии человеколюбия и жалости (здесь Аврелия показала им полученное ею утром от нее письмо), но она ошиблась. Сейчас только мы говорили о свободе этой девушки, и я хотела отпустить Цецилию, а вы в это время и вошли.

– Правда, – произнесли одновременно Вибий Крисп, весталка и Метелл.

– Да, – сказала Цецилия, – госпожа хотела отпустить меня к своим. О, я этого никогда не забуду.

– Подожди, дорогой Веспасиан, подожди! – жестом остановила Аврелия слова благодарности, готовые уже слететь с уст молодого человека. – Все это я хотела, но, видишь, не сделала, так как, кажется, это невозможно.

– Почему невозможно? – спросили юноша и епископ, не скрывая овладевшего ими беспокойства.

Они знали, что желаемое всеми христианами освобождение Цецилии произведет целый переворот в Риме, покажется многим несомненно чудесным явлением, и боялись лишнего промедления и проволочек.

– Вот мой опекун Вибий может вам все это объяснить, – ответила Аврелия. – А я, признаюсь, ничего в этом не понимаю, – прибавила она все с тем же нетерпением по отношению к опекуну, сопротивлявшемуся ее желаниям.

Вибий Крисп в нескольких словах изложил им двоякую причину, которая, по его мнению, может воспрепятствовать осуществлению благородных побуждений его августейшей воспитанницы.

– Только эти препятствия? – спросил Климент. – Не много же. Мне кажется, что человек благоразумный всегда должен найти какой-нибудь выход, и найдет, – прибавил он твердым голосом.

– Вот, вот, – горячо заговорила Аврелия. – Вибий, дорогой мой, пойди от моего имени к Плинию Младшему, сейчас же пойди, – торопила она своего старого друга, – здесь дело очень серьезное.

Она уже не обращала внимания на те признаки возраставшего удивления, которые были написаны на лицах присутствующих, и с той же горячностью говорила:

– Дорогой Веспасиан! Знаешь ли, почему я особенно хочу, чтобы эта молодая девушка была свободна? Ах, если бы все знали! Есть один бесчестный, злой человек по имени Регул, который решил погубить моих родственников и разузнать все их секреты. И донеси на них Цецилия – она могла бы быть свободной, но она предпочла подвергнуться истязаниям, перенести пытки, чем повиноваться этому негодяю!

– Господи! – воскликнул Климент, с нежностью глядя на Цецилию. – Дорогое дитя, ты велика между нами, и я на челе твоем уже вижу блестящий венец мученицы. Благослови тебя Бог! И тебя благословит Господь, ибо сердце твое оценило самоотверженность этой бедной девушки! – окончил он по адресу Аврелии.

– О дорогая Аврелия, – со своей стороны, сказал юный Веспасиан, – тысячу раз спасибо тебе от имени моих друзей.

– Госпожа, – продолжал Климент, – заявила нам, что Регул желает знать, кто мы такие. Он легко может удовлетворить свое любопытство. Пусть он придет ко мне, и я ему поведаю все наши тайны.

– Однако, – не без основания заметила ему Аврелия, – ты только что похвалил Цецилию за то, что она отказалась ему об этом сообщить.

– А не ты ли, госпожа, сказала мне, что Регул требовал доноса на ваших родственников? Я был удивлен этой молодой девушкой, которая за цену свободы не пожелала продать своих братьев, но я не вижу, чтобы наши религиозные тайны послужили на пользу нашим врагам. Госпожа, – продолжал Климент, заметив, что вокруг него воцарилось молчание, – позволь рассказать тебе про христиан и их обычаи, и ты сейчас же увидишь, заслуживают ли они той ненависти, которую питают к ним. Против нас стараются выдумать самую невозможную клевету и обвинить нас в самых ужасных преступлениях. Менее дальновидные люди и вообще все нежелающие понять нас, считают нашу религию вздорной и опасной, и вы, – он обратился к Метеллу и Вибию, – вы, вероятно, слышали немало рассказов в этом роде.

Вибий и Метелл подтвердили это.

– Вы, наверно, слышали, например, что на таких собраниях убивают детей и что христиане делят тела их между собой и пьют детскую кровь, едят тело и что обо всем этом последователи Христа хранят строгую тайну, пребывают в вечном молчании?

– Да, – ответили Вибий Крисп и Метелл Целер. – Это мы слышали, в этом обвиняют христиан.

– О христиане! – вскричал Климент. – В чем наша религия, наша святая трапеза и наша церковь? Ложь извращает наши священные обряды, а клевета порочит чудеса, проявление Божественной любви! Не ясно ли после этого, что наши обвинения, наши преступления являются извинительными и на празднике милостивого Богони, откуда весталки возвращаются перепуганными ужасами смертной казни, и во время гнусностей торжества Минервы; не ясно ли, что наши обвинения для того только и существуют, чтобы не так бросались в глаза человеческие жертвоприношения язычества!

– Но, – прерывая епископа, возразил Вибий, – ведь вы чтите крест как внешний знак и основу вашей религии?

Вибий только и мог привести это, по его мнению, главное возражение против христианам, так как во всем остальном, что говорил Климент, он не мог найти ни доли лжи или искажения действительности.

– Да, мы чтим крест, – продолжал Климент, – но что же из того? Крест есть символ и священный знак того спасения, которое даровал нам распятый Господь. Это вас удивляет?… О, я вас понимаю! Рим не может примириться с крестом, так как он служит орудием казни рабов. Тот, кто угнетает, боится креста, являющегося единственной надеждой угнетенного… Но наступит время, когда крест станет на земле говорить не о казни, а о милосердии и справедливости, истине и любви, силе и мудрости, так мало известных в наше время. Крест возвестит людям, что они братья и что крестная смерть Христа спасет одинаково и рабов и господ; он принесет за собой добровольные страдания ради ближнего, даст славу людям, чего никогда не создадут несчастные жертвы языческого Рима, с детства оторванные от родного очага, принужденные жить без света и радости, ожидая в будущем лишь самую ужасную казнь.

Последние слова епископа относились к одной лишь весталке. Присутствующие слушали его в смущении, боясь проронить хоть одно слово. Во время пылкой речи Климента среди слушателей царило гробовое молчание. Корнелия подняла глаза на говорившего, и, когда ее взор встретился при последних словах епископа с его взором, весталка опечалилась.

– Вот, – сказал Климент, – вот в чем тайна христианства! Вот о чем я постоянно говорю на наших собраниях. Все это я могу сказать и Регулу, если он пожелает узнать, что обыкновенно происходит между христианами. Неужели и теперь вы скажете, что за нашей религией скрывается преступление и что мы боимся наветов такого человека, как Регул?

Но, видя, что никто не решается отвечать ему, он продолжал:

– Мы всегда должны страдать, мы, христиане. Все мучения мы принимаем во славу Бога, Ему же и молимся за мучителей. Ты видишь, Вибий, что при Нероне казни христиан были обычным явлением, а эта молодая девушка только что вам доказала, сколь велика сила Духа Святого в той твердости, с которой христианами переносятся страдания… Еще не скоро люди откроют свои сердца заветам сострадания, словам любви и справедливости, которые, однако, теперь понимаются нашими братьями; а когда будут видеть смерть христиан, то трудно уже будет поверить, что презрение к смерти и отвага, с которой наши братья расстаются с жизнью, может уживаться с теми преступлениями и той жестокостью, в которых нас обвиняют… Пролитая кровь христианских мучеников является добрым семенем на ниве, откуда выходят все новые и новые христиане. Это светочи христианства! Но, – прибавил епископ, улыбаясь и обращаясь к Аврелии, – я забыл, что пришел сюда не для того, чтобы поучать, а только для того, чтобы просить свободы для этой девушки. Благодарю… Прощай, госпожа, я сообщу Флавии Домицилле о тех жемчужинах, которые я нашел в твоей душе. В тот день, когда молодая христианка будет возвращена нам, будь уверена, что твое имя будет с благодарностью повторяться всеми христианами, а я вознесу к Господу Богу самую горячую молитву.

– Учитель, – отвечала смущенная Аврелия, – я хочу, чтобы Цецилия завтра же была среди вас… Дорогой Вибий, как знаешь, а это должно быть так, как я сказала…

Вибий почтительно склонил голову и пообещал своей высокородной воспитаннице, что воля ее будет исполнена.

– Прощай, дорогой Веспасиан, – нежно сказала Аврелия, заметив, что он хочет удалиться вместе с Климентом. – Может быть, мои родственники снова захотят навестить меня?

– Все твои друзья, Аврелия, обрадуются, когда я им передам это. Теперь уже сердце твое открыто. До скорого свидания, вскоре увидимся!

Девушка с любовью посмотрела на удалявшегося жениха.

Вибий Крисп и Метелл Целер простились с Аврелией и весталкой. Аврелия позвала свою старую кормилицу и поручила ей беречь Цецилию и заботиться о ней как о самой Аврелии. Оставшись одна с подругой своего детства, в которой она видела вторую свою мать, она бросилась ей на грудь и горько заплакала.

– Корнелия, Корнелия! Веспасиан – христианин!.. – наконец проговорила она сквозь слезы. – Все мои надежды, все мечты мои погибли! Что я буду делать?!

– Милое дитя мое! – обнимая Аврелию и утирая ей слезы, утешала ее весталка. – Епископ – великий человек! Что за чудная его религия! О, если бы я не была весталкой! В сердце у меня ничего не осталось, кроме горечи и отчаяния! Метелл, Метелл! О безжалостные боги! Чудовища! Они нас обоих погубят.

Аврелия поняла, что ее скорбь ничто в сравнении с отчаянием весталки, что бедная Корнелия убита горем еще более… Глотая слезы и стараясь подавить в себе рыдания, она вышла из комнаты, в которой перенесла столько страданий.