Э. Кэнтон
Аврелия

Не было никакой возможности отрицать это чудесное спасение, совершившееся на глазах самого народа.

Домициан был им так поражен, что не решился ничего больше предпринять против святого апостола, а удовлетворился тем, что сослал его на небольшой остров Патмос. Само же чудо император и большинство философов объясняли силой колдовства. Вот почему когда Гургес, напомнив об этом событии своему собеседнику, спросил у него: «Что ты об этом думаешь?» – тот презрительно ответил:

– Магия, мой милый! Чистейшее волшебство!

– В таком случае, – сказал Гургес, – пускай попробует сделать то же ваш великий маг Аполлоний Тианский… Впрочем, – прибавил он, – довольно об этом. Пора мне возвратиться к моим братьям, тем более что я им передам важные известия, которые я от тебя узнал. На всякий случай не жди, чтобы цезари Веспасиан и Домициан изменили своему решению. Если даже действительно от тебя зависит выполнить свои обещания относительно перемены власти, то или власть без измены религии, или лучше смерть.

И Гургес, поклонившись незнакомцу, вышел из комнаты на улицу и пошел туда, куда шел раньше.

Незнакомец остался один; несколько минут он находился в глубоком раздумье.

– Что мы будем делать, – сказал он, поднимаясь, – если этих обоих юношей у нас не будет? К кому обратиться? Никто не захочет подвергнуться опасности! Правда, Нерва готов; но он старик!.. Идти ли мне теперь на это собрание, о котором я днем был таинственно предупрежден?… Да, пойду.

И незнакомец в свою очередь спешно вышел на улицу и взял направление, противоположное тому, куда направился Гургес.

Темнота была полная. Незнакомец продвигался, осматривая каждую дверь, – как будто он искал какого-то знака.

– Здесь!

Потом, всмотревшись внимательнее, он произнес несколько громче:

– Брут и сенат!

Очевидно, эти слова были условным сигналом, потому что дверь тотчас же отворилась перед ним без малейшего шума.

– Меня уже ждут? – спросил незнакомец, быстро проходя.

– Да, господин, – ответил голос.

И дверь снова закрылась.

Пройдя тем же быстрым шагом атриум, где царствовала глубокая тьма, незнакомец вошел в слабо освещенную комнату, где уже находилось несколько лиц. Увидя его, они воскликнули:

– Наконец-то, Парфений!

– Парфений! Важные известия! Нужно решаться. Вот видишь эти записки, похищенные мною прошлой ночью из-под изголовья Домициана?

Эти слова были произнесены безобразным существом, которое бросилось навстречу Парфению при его входе в эту таинственную комнату. Это безобразное существо был не кто другой, как Гирзут, карлик императора и самый непримиримый его враг.

– Господа, – сказал Парфений, – я также имею вам нечто сообщить. Вы правы, эти записки должны положить конец всякой нерешительности. Итак, не откладывая далее, обсудим дело.

II. Ужасы и жестокости

Чудесное освобождение великой весталки сопровождалось, как мы видели, обращением в христианство Гургеса и Аврелии. Они были крещены епископом Климентом накануне того дня, когда Флавия Домицилла и ее подруги Евфросиния и Феодора должны были отправиться в изгнание в сопровождении своих служанок Нереи и Ахиллеи.

Гургес, став христианином, не мог больше оставаться служителем похоронных процессий. Он отказался от своей должности, продал все свое имущество и роздал бедным. В добродетелях он скоро сравнялся с самыми ревностными из своих новых братьев. Олинф и Цецилия, счастливые видеть его с этих пор в своих собраниях, относились к нему с удвоенной симпатией. Нередко он всех удивлял рвением в исполнении трудных и даже опасных в ту эпоху обязанностей религии. Великие услуги, какие Гургес оказал в различных случаях, считая участие, которое он принял в освобождении великой весталки, вызвали к нему еще большее уважение. В продолжение того времени, пока Корнелия укрывалась в доме Гургеса возле большого цирка, Аврелия и молодые цезари Веспасиан и Домициан по достоинству оценили все высокие качества бывшего служителя похоронных процессий. Вскоре они стали относиться к нему с таким доверием, что выбирали его посредником во всех делах милосердия, когда осторожность запрещала им появляться самим, чтобы не возбуждать еще более императора против христиан.

Аврелия, с тех пор как Божественное вдохновение, проникнув в ее душу, заставило расцвести скрытым в ней чувствам, не замедлила показать, что могут сделать вера и милосердие, когда они находятся в распоряжении сердца. Прежде всего она поняла, что должна отказаться от власти, от чего ее неизбежно отстраняло новое верование, и эту жертву, которая прежде ей казалось невозможной, она выполнила с нескрываемой радостью. Она сохранила любовь к своему жениху Веспасиану, но она освятила эту любовь готовностью пожертвовать ею для Бога, если бы ради Его славы потребовалось такое доказательство привязанности к Его вере. Она находила в себе силу побуждать своего двоюродного брата не ослабевать в вере. Она понимала теперь, что религия должна господствовать над всеми чувствами человеческими, даже самыми драгоценными. Часто она беседовала об этом с Цецилией, называя ее своей сестрой и требуя, чтобы та, со своей стороны, обращалась с ней столь же нежно. После отъезда из Рима Флавии Домициллы она стала ревностно продолжать начатые ею дела благочестия. Каждый день видели, как она посещала больных, подбирала покинутых рабов, облегчала страждущих. У нее даже было намерение отказаться от своих громадных имений и передать их в руки епископа Климента; но он не одобрил такого решения и посоветовал ей остаться распорядительницей своего имущества и жить в обстановке, приличествующей ее высокому положению. Высокие отличия, которыми божественная Аврелия так дорожила прежде, теперь были для нее источником одних огорчений, и в уединении своего жилища она старалась вознаградить себя добровольными лишениями за те даже невинные удовольствия, в которых она должна была принимать участие по своему положению. Она сама обучала своих многочисленных рабов, отпустила многих из них на волю; ухаживала за ними во время болезни и следила с удивительней заботливостью за всеми их нуждами. Помощниками ее в делах благотворительности были главным образом Цецилия и Гургес.

Такова была жизнь Аврелии, когда вдруг вспыхнуло гонение, предпринятое Домицианом против христиан, уже давно обреченных мщению.

Следует выяснить, каковы были причины этих новых кровавых гонений против последователей Христа, гонений, которые затем так часто повторялись в продолжение более двух столетий. Первое гонение было возбуждено Нероном для снятия с себя обвинения в поджогах Рима. Он приписывал христианам всю гнусность этой ужасной катастрофы. Причины второго гонения не так легки для понимания.

Домициан, обагренный кровью именитейших граждан Рима, казненных им по усмирении бунта Люция Антония, прекрасно понимал, в какой степени он страшен и гнусен в глазах своих подданных. Поэтому он стал еще более подозрительным, и всякое, даже маловажное, событие возбуждало в нем необъяснимое беспокойство.

Так, однажды ему попали в руки разбросанные листки пасквиля, в которых он с ужасом прочел два греческих стихотворения, имевшие такой смысл: «Даже тогда, когда ты уничтожишь меня до корня, я не перестану приносить столько плодов, сколько нужно для возлияния вина приговоренному». Тотчас же он издал указ об уничтожении всех виноградников, сам того не сознавая, что этим самым он выполнял первую половину столь напугавшего его предсказания.

Затем он велел умертвить Епафродита, вольноотпущенника Нерона, за то только, что тот помог своему господину наложить на себя руки.

Таким путем он хотел внушить своим слугам, как опасно посягать на жизнь своего патрона, после которого всегда останутся мстители.

Действительно, страх и беспокойство Домициана были далеко не беспричинны. Заговоры и покушения в его царствование были чрезвычайно часты, и число их даже не уменьшалось от того, что участники таких заговоров после их раскрытия подвергались крайне суровым карам.

Желание свергнуть тирана было присуще всем, и многие не боялись выражать это открыто.

Плиний Младший передает, что при посещении одного из своих друзей по имени Корнелий, удрученного годами и недугами, он услышал от него следующие слова: «Что, ты думаешь, дает мне силу переносить такие жестокие страдания? Желание пережить хотя бы одним днем этого гнусного разбойника».

И Плиний Младший добавляет: «Дайте Корнелию силы, равные его мужеству, и он сделает то, чего желал».

Итак, в Риме не было недостатка в людях, которые были настроены так же, как и Корнелий, но были в силах выполнить то, чего по болезни и старости не мог сделать Корнелий.

Одновременно с заговором Антония существовал и другой обширный заговор, преследовавший ту же цель – свержение Домициана, но мирным путем. В числе заговорщиков наряду с именитейшими сенаторами, жрецами и должностными лицами состояли и приближенные слуги императора: Стефан – управляющий двором императрицы Домиции Лонгины, камердинер Домициана Парфений, начальник императорской стражи Петроний Секунд, стольник Сатурний и наконец Гирзут, доставлявший заговорщикам самые ценные сведения.

В действительности все эти люди являлись только орудием императрицы Домиции Лонгины, которая, лишившись расположения своего супруга, сгорала нетерпением отомстить ему за себя. Аполлоний Тианский был также причастен к этому заговору. Именно он внушил мысль выбрать Нерву в преемники Домициану.

Как бы то ни было, заговорщики действовали с чрезвычайной осторожностью, предпочитая лучше отложить на неопределенное время исполнение своих замыслов, чем испортить дело излишней поспешностью. Притом не было единодушия в выборе лица, которое должно было заместить свергнутого тирана.

Нерва имел лишь немногих сторонников среди заговорщиков, большинство которых склонны были действовать в пользу Флавия Климента и его двоих сыновей, молодых цезарей Веспасиана и Домициана. Но, с другой стороны, всем хорошо известное близкое сношение этой семьи с евреями у Капенских ворот приводило заговорщиков в крайнее смущение. Чувствовалось, что нелегко будет получить согласие молодых цезарей на заговор, который их совесть должна осуждать, и в то же время никому не хотелось видеть на троне лиц хотя и достойнейших, но приверженцев ненавистной религии.

Как бы хорошо ни был скрыт подобный заговор, все же трудно вести дело так, чтобы не возбуждать никаких подозрений. Всякому землетрясению предшествует глухой шум, а наступление грозы предвещается отдаленными раскатами грома. И Рим и император одинаково волновались, предчувствуя скорое наступление грозных событий.

Домициан прекрасно знал, что даже в своем собственном доме он окружен врагами, которые деятельно готовились к его низвержению. Что было ему делать?

Сначала он думал, что, прекратив преследования, он сколько-нибудь успокоит взволнованные умы. Из этого, однако, ничего не вышло. Продолжали замышлять его погибель. Тогда он снова стал безжалостным, и горе было тем, кто возбуждал в нем малейшее подозрение!

Ацилий Клабрий, один из достойнейших людей своего времени, чтобы отвлечь от себя внимание тирана, притворился слабоумным. Он состязался в играх на арене цирка как простой гладиатор, надеясь, что это заставит забыть о его блестящем происхождении. Тем не менее его поступок показался подозрительным Домициану. Он заставил его сразиться со львом, рассчитывая, что он погибнет в такой неравной борьбе. Так как, однако, из состязания с ужасным зверем Ацилий вышел победителем, то напуганный Домициан сначала отправил его в ссылку, а потом велел его там убить. Нерва был сослан в Тарент. Виргиний Руф подвергся той же участи.

Все это были личности, которых заговорщики имели в виду как возможных кандидатов на императорский престол. Значит, Домициан был отчасти прав в своем недоверии к ним.

Правовед Ювентий Цельс избежал грозившей ему смерти только потому, что обещал императору помогать в раскрытии заговоров.

Наконец дошла очередь и до Аполлония Тианского. Уже давно Евфрат указывал Домициану на этого философа как на одного из ревностнейших заговорщиков и сторонника Нервы. Аполлоний приезжал в Рим для личного оправдания пред императором, но этот последний, опасаясь его магического влияния на себя, отказал ему в приеме. Философ удалился в Азию; но вслед за тем был послан туда приказ о его аресте, после чего он был доставлен вместе со своим учеником Дамисом в Рим и здесь закован в цепи. Филострат рассказывает, будто Аполлоний тотчас же чудесным образом освободился от этих цепей. Домициан приказал ему объявить, что через пять дней он выслушает его оправдания. Аполлоний приготовил длинную апологетическую речь, которую Филострат поместил в своей восьмой книге, а Дамису велел отправиться в Пузоль и там его ожидать. Дамису понадобилось целых три дня, чтобы совершить это путешествие; учитель же его обещал перенестись туда в течение нескольких минут.

Допрос, которому философ был подвергнут императором, представляет мало интересного; рассказывалось, что Домициан, опасавшийся сверхъестественного могущества Аполлония, обошелся с ним крайне снисходительно. После нескольких вопросов об образе жизни философа, о его стремлении прослыть богом, о сношениях с Нервой император объявил, что он освобождает его от возведенных на него обвинений и даже предложил ему остаться при его дворе. Однако Аполлоний Тианскйй почтительно отклонил такое предложение. Тот же философ рассказывает, что Аполлоний, чтобы показать Домициану свое мастерство, тотчас стал невидим и исчез из собрания, к великому удивлению всех присутствующих, а затем через несколько мгновений явился перед своим учеником Дамисом, ожидавшим его в Пузоле. Едва ли нужно добавлять, что Филострат единственный историк, упоминающий об этом фантастическом событии. Плиний Младший, Тацит, Ювенал и другие современники умалчивают о нем, без сомнения потому, что в действительности оно не имело места и составляет лишь плод фантазии Филострата.

И после допроса Аполлония Домициан не мог найти для себя успокоения, которое, как казалось, навсегда его оставит. Напротив, больше чем когда-нибудь, он находился под постоянным страхом, который поддерживался в нем, с одной стороны, разными мрачными предсказаниями, а с другой – заговорами и злоумышлениями, которыми он был окружен со всех сторон, не будучи, однако, в состоянии их раскрыть. Он чувствовал, что опасность грозит одновременно и его власти, и жизни.

Историки Домициана говорят, что под конец своего царствования он никому не доверял, чувствовал себя в своем дворце, как дикий зверь в клетке, и только краснел от гнева и сознания своего бессилия бороться с окружавшими его, но неуловимыми врагами.

Такое настроение было вполне благоприятно для принятия самых ужасных решений.

Домициан не забыл разоблачений Марка Регула, касавшихся принадлежности к христианству членов его семейства. Равным образом он помнил предсказание оракулов, что пришедшие из Иудеи овладеют вселенной. Сопоставляя эти обстоятельства, он пришел к заключению, что лично ему больше всего грозит опасность от родственников, против которых поэтому и надлежало принять суровые меры. И вот, несмотря на свой давнишний страх перед могуществом христианского Бога, он решил наложить руку на тех из своих родственников, которые больше всего внушали ему опасения. А именно таковыми были Флавий Климент и два молодых цезаря. С одной стороны, и книги Сивиллы предсказывали, что владычество над вселенной перейдет к народам, вышедшим из Иудеи, то есть к последователям Христа, каковыми были Флавий Климент и его двое сыновей, а с другой – именно на них останавливался выбор римского народа и тайные желания заговорщиков.

Таким образом, причина второго гонения на христиан была чисто политическая. Преследование христиан явилось следствием крайнего опасения Домициана за свою безопасность, после того как он с ужасом узнал, что в его семье есть те, на кого указывали предсказания оракулов.

Кроме святого апостола Иоанна и некоторых других христиан, подвергнувшихся пытке, во второе гонение было не много жертв. Оно обрушилось почти исключительно на членов императорской фамилии.

Следует также сказать, что это гонение не было столь всеобщим и повсеместным, как последующие, и что преследование христиан за одну лишь приверженность к новой религии еще не имело места.

Флавий Климент пострадал в начале 96 года по Р. X. В предшествовавшем году этот знаменитый патриций занимал высокий пост консула, который он, по существовавшему обычаю, покинул несколькими днями раньше срока, то есть в конце декабря 95 года. Дион Кассий сообщает, что Климент был приговорен к смерти за принадлежность к «иудейскому нечестию». Светоний довольствуется лишь указанием, что он был казнен по очень легкому подозрению (ex tenuissima suspicione).

Смерть Флавия Климента вызвала большое возбуждение. Светоний замечает, что эта казнь побудила заговорщиков спешить с осуществлением своих замыслов против Домициана, так как дальнейшее промедление грозило им самим гибелью.

Можно было опасаться, что император, покончив с отцом, примется и за детей, на которых возлагались большие надежды. Однако никаких решительных мер ни против юных цезарей, ни против Аврелии Домициан не предпринимал. После того как попытка префекта города побудить их отказаться от Христа оказалась бесполезной, император оставил их в покое, по крайней мере с виду, ограничившись на первое время ссылкой их матери Домициллы на остров Пандатер.

Без сомнения, Парфений был прав, говоря Гургесу, что Домициан решил не щадить никого. Покончив с христианами, император обратил свое внимание на тех, которые действительно замышляли против него. Дион Кассий рассказывает, что мальчик, который служил для развлечения Домициана и который был не кто иной, как Гирзут, вытащил из-под изголовья императора список лиц, обреченных на смерть. Императрица Лонгина занимала первое место в этом списке.

Нужно было во что бы то ни стало упредить кровавые замыслы императора. Вот какова была цель ночного совещания, на которое спешил Парфений, когда ему попался навстречу Гургес. Но одного свержения Домициана было еще недостаточно: следовало решить вопрос о его преемнике. В этом пункте еще не было достигнуто соглашения между заговорщиками.

Парфений принадлежал к той партии, которая желала ввести на престол двух молодых цезарей, под непременным, конечно, условием, чтобы они отреклись от христианства. На него была возложена миссия разузнать, можно ли было рассчитывать на согласие цезарей принять власть на указанных условиях.

Отсюда понятна та радость, с какой Парфений встретил на улице Гургеса, который, как ему было хорошо известно, имел большое влияние на молодых цезарей. Отсюда же его огорчения и беспокойство, когда из ясных, определенных и твердых ответов своего собеседника он убедился, насколько было бесполезно рассчитывать на отречение их от своей веры. Вот почему Парфений имел полное основание воскликнуть после беседы с Гургесом: «Кого же избрать?» – ибо неопределенность вопроса о преемнике Домициана создавала для заговорщиков большое затруднение.

Как только Парфений вошел в комнату, где были собраны заговорщики, сейчас же открылось совещание. Первое слово было предоставлено Парфению.

III. Совещание заговорщиков

– Друзья мои, – сказал Парфений, показывая собранию похищенный Гирзутом список, – этот лист, на котором фигурируют ваши имена, мое имя и имя императрицы, должен всех убедить, что настало время действовать… Впрочем, я об этом уже знал.

– Как так? – спросили заговорщики.

– Стефан, – обратился Парфений к одному из них, – тебя обвиняют в лихоимстве. Я это положительно знаю.

– Эка важность, – возразил тот, к кому обратился Парфений. – Мне кажется, что это обвинение не увеличивает для меня опасности и что едва ли стоит даже о нем говорить.

– Ты ошибаешься, Стефан, – прервал его Парфений, – дело это гораздо важнее, чем ты думаешь. Нужно спешить действовать не из-за списка Домициана, который, без сомнения, им уже давно составлен, а именно ввиду возбужденного против тебя обвинения, над которым ты посмеиваешься, но которое для всех нас грозит большой опасностью.

– Разъясни, пожалуйста, в чем дело, – обратились к нему заговорщики.

– Очень просто, друзья, – ответил он. – Я уверен, что найденный Гирзутом список уже давно существует, хотя я его прежде и не видел. Отчего же Домициан не приступал до сего времени к выполнению намеченного плана? Оттого, что, верный своему обыкновению, он ищет благовидного предлога, чтобы осудить на смерть как императрицу, так и всех тех, кого он считает неудобным казнить без всяких объяснений. И вот такой предлог он хочет найти в обвинении Стефана. Заодно он надеется приподнять завесу над деятельностью Домиции Лонгины и над нашими намерениями, и тогда все самые жестокие меры против нас будут считаться законными и необходимыми. Вот, господа, что я хотел вам сказать, когда вы меня прервали.

– Итак, Парфений, – сказал один из заговорщиков, – обвинение нашего дорогого Стефана в предполагаемом лихоимстве, по-твоему, есть лишь повод для раскрытия наших намерений. Это маловероятно. Едва ли Домициан может рассчитывать извлечь из этого обвинения какие-либо улики против нас. Он…

– Петроний, – перебил Парфений, не давая начальнику императорской стражи окончить того, что тот хотел сказать, – то, что я здесь сообщаю, есть не предположение, а факт. Я даже знаю день, когда Домициан примется за нас. Впрочем, вы можете и не придавать значения моим словам, но раз мы уверены, что нам грозить опасность, нужно ее предупредить.

– Без сомнения, – сказал Петроний. – Надо только согласиться относительно…

– Ах, мы не хотим Нервы! – раздались с разных сторон голоса. – Мы согласны действовать лишь в пользу двоих сыновей Флавия Климента.

Петроний Секунд, начальник императорской стражи, был открытым сторонником Нервы. Так как по началу его речи члены совещания заключили, что он намеревается вновь вести речь о своем кандидате, то они и поспешили его прервать, действуя в интересах внуков Веспасиана и внучатых племянников Тита.

– Но не забывайте, что они христиане, – возразил Петроний Секунд. – Неужели вы хотите, чтобы иудеи стали властителями Рима?

– Они откажутся от своей веры, – ответили ему со всех сторон.

– Ну, я в этом сомневаюсь, – проговорил третий. – Мне еще не приходилось видеть, чтобы христиане отрекались от своего Бога.

– Но ведь тут решается вопрос о власти, об императорской короне! – настаивали сторонники двух молодых цезарей.

– Что значит власть, если они даже жизнью не дорожат, отстаивая свои верования, – сказал Петроний.

Во все время этих споров Парфений хранил глубокое молчание. Когда они несколько утихли, он обратился в сторону тех, которые горячо защищали кандидатуру молодых цезарей, и спросил их:

– А почему вы, собственно, не хотите Нервы?

Этот вопрос вызвал взрыв новых волнений в собрании. Парфения окружили почти с угрожающими жестами.

– Что же это ты, Парфений, от нас отступился? – говорили одни.

– Парфений, очевидно, рассчитывает на щедрость Нервы! – кричали другие.

До последнего времени Парфений действительно был сторонником сыновей Флавия Климента. Еще в самом начале он заявил, что дает свое согласие на участие в заговоре под непременным условием действовать в их пользу. Он не сумел ослабить влияние противной партии тем, что старался вербовать в число заговорщиков своих единомышленников, а сторонников Нервы отстранять.

Вот почему всех крайне удивила перемена, происшедшая во взглядах камердинера Домициана, о которой можно было догадаться по предложенному им вопросу.

Среди заговорщиков произошло сильное волнение. Однако Парфения нисколько не удивили и не рассердили обращенные в его адрес оскорбительные замечания.

– Я вас спрашиваю, – повторил он, еще более возвысив голос, – почему вы не хотите Нервы? Каковы ваши основания?

– Он слишком стар! – сказал Гирзут.

Карлик не отдавал никому особого предпочтения. Все его помыслы сводились лишь к мести Домициану, а вопрос о преемнике его совсем не занимал. Однако в своем замечании он выразил одно из главнейших возражений, которые выставлялись против избрания семидесятилетнего старца Нервы, царствование которого не могло быть особенно продолжительным.

Нерва пользовался уважением за свою скромность, справедливость и другие достоинства. Но, после его смерти, может быть, снова пришлось бы попасть под иго нового тирана вроде Тиберия, Нерона или Домициана. А между тем исстрадавшийся Рим нуждался в успокоении. Естественно поэтому, что взоры всех обращались к молодым цезарям, в которых находили свойства и добродетели их великих предков – Веспасиана и Тита.

Эти-то соображения и побудили Парфения действовать исключительно в пользу сыновей Флавия Климента, несмотря на все убеждения императрицы Домиции Лонгины, которая имела основание желать избрания Нервы. Она надеялась, что ей легко удастся приобрести влияние над стариком, который ей был бы обязан своей судьбой. А если бы эти соображения не оправдались, то она рассчитывала заручиться расположением его преемника, который, без сомнения, не заставил бы себя долго ждать ввиду преклонного возраста Нервы.

Таким образом, слова Гирзута выражали мнение большинства собрания.

– Хорошо, – сказал Парфений, – но найдите мне другого, кого мы могли бы предложить народу, когда Домициана не станет.

– А два цезаря! – воскликнули вновь те, которые прервали Петрония.

– Думаете ли вы, друзья, – возразил Парфений, – что я заговорил бы о Нерве, если бы была возможность остановиться на выборе племянников цезаря?

– Что ты этим хочешь сказать? – спрашивали его со всех сторон.

– Друзья, ведь вы все согласны с Петронием Секундом, что не следует водворять на престол тех, которые упрямо придерживаются своих иудейских верований? Да? А между тем, к сожалению, таковы именно наши молодые цезари.

– Откуда тебе это известно?

– До сих пор я лишь подозревал об этом, теперь же имею неоспоримые доказательства. Вот, между прочим, и причина, по которой я явился сюда с таким опозданием. Вы все знаете Гургеса, бывшего могильщика, а теперь ревностного христианина, – продолжал Парфений, видя, что все его слушают. – Этот человек прекрасно знает настроение Аврелии и обоих цезарей. Я сейчас его встретил и имел с ним продолжительный разговор… Клянусь всеми богами, что мы погибли, если будем продолжать настаивать на прежнем выборе. Цезари ни за что не откажутся от своей веры. Поэтому, господа, решайтесь…

Глубокое молчание воцарилось в собрании после заявления Парфения, которого нельзя было заподозрить в неискренности. Петроний Секунд не решился нарушить этого молчания. Он видел, что уже через несколько мгновений все заговорщики вынуждены будут стать на сторону Нервы.

Тем не менее некоторые из них после речи Парфения пробовали было называть имена других известных сенаторов, которые по своему возрасту более удовлетворяли бы общим желаниям, чем Нерва.

– Время ли, друзья, теперь думать о новом кандидате? – сказал Парфений. – Нужно сейчас же решаться, иначе Домициан, предупрежденный каким-нибудь доносчиком, примет свои меры…

– А когда, – обратился Стефан к Парфению, – должен начаться против меня процесс по обвинению в лихоимстве, о котором сейчас ты упоминал?

– Друзья, – сказал Парфений, – нам нужно воспользоваться следующим обстоятельством. Вы знаете, что Домициан имеет предчувствие близкой кончины. Что более странно – он назначает даже день и час, когда это должно произойти. Было ли сделано ему новое предсказание, или же это халдейские астрологи, с которыми император постоянно совещался, открыли ему будущность – мне неизвестно, но только он постоянно повторяет, что если пятый час четырнадцатого дня перед октябрьскими календами^[9] пройдет для него без последствий, то ему нечего будет затем опасаться. Следовательно, можно быть уверенным, что до этого дня император, обуреваемый страхами, ничего не предпримет против нас, ну а потом…

– Смерть тирану! – воскликнули заговорщики, которые поняли наконец угрожающую им опасность. – Смерть тирану!

– Римляне! – сказал, поднимаясь, Петроний. – Итак, решено, что мы действуем в пользу Нервы?

– Конечно, – подтвердил Парфений. – Обстоятельства не терпят того, чтобы можно было еще медлить. В последний момент между нами не должно быть разногласий. Как вы полагаете?

– Пусть будет так! Изберем Нерву! – ответили ему со всех сторон.

Было решено, что один из заговорщиков в ту же ночь отправится в Тарент известить Нерву и попросить его тайно приехать в Рим и ожидать здесь событий.

Оставалось еще решить вопросы, в какой день кто именно из заговорщиков и каким способом должен будет покончить с тираном. Выяснение этих подробностей отняло немного времени. По общему согласию было решено назначить тот день, в который и сам Домициан предчувствовал свою кончину. Некоторые сомнения и колебания возникли лишь при определении момента. По мнению одних, следовало воспользоваться для этой цели временем после обеда, который Домициан обыкновенно вкушал перед закатом солнца. Другие отдавали предпочтение времени его купания в полдень. Стефан, более всех заинтересованный в убийстве тирана, положил конец спорам, предложив свои услуги покончить с ним собственноручно, и притом в тот момент, который он признает наиболее удобным. Парфений, Гирзут и некоторые другие заговорщики должны были оказать ему помощь. Парфений, камердинер императора, должен был предоставить ему случай проникнуть к императору. Гирзут взялся привести в негодность оружие, которым Домициан мог бы защищаться. Все прочие должны были наготове тотчас же броситься на подмогу, если бы не удалось покончить с ним одним ударом.

Скоро заговорщики разошлись, дав еще раз друг другу клятву в верности, постоянстве и преданности. Впрочем, общность их интересов связывала их между собой прочнее всех клятв.