Э. Кэнтон
Аврелия

IV. «Сыны Давида»

Регул должен был явиться во дворец в полдень. Подходя туда, он заметил небывалое оживление. Обыкновенно дворец посещали лишь избранные, редко и притом в одиночку, для объяснений с цезарем по самым неотложным делам, а теперь, вмешавшись в толпу, Регул заметил и римский сенат во всем своем составе, и консула Квинта Волузия Сатурнина, и членов четырех жреческих коллегий, и наиболее почетных граждан.

После разговора с Марком Регулом цезарь во все стороны разослал глашатаев приглашать к нему во дворец придворных, и вот теперь со всего Рима стала стекаться ко дворцу толпа разодетых людей. Он никого не забыл, ему все были нужны, так как в каждом он мог видеть целое сокровище сведений о положении дел в Риме и от каждого надеялся получить ответ по интересовавшему его тогда вопросу.

Среди приглашенных Регул заметил и Флавия Климента с двоими сыновьями, Веспасианом и Домицианом. Регул помнил, что, приглашая его, Домициан обещал ему любопытное зрелище, Регул помнил, для чего цезарю понадобилось сегодня такое собрание.

Но, сзывая придворных, Домициан никому не сказал о цели столь грандиозного и необыкновенного собрания, и многие не без основания были этим сильно смущены. А зная о существовании заговора Антония, сочувствуя ему и втайне желая ему успеха, большинство было убеждено, что для некоторых лиц, намеченных подозрительным императором, не пройдет даром эта царская затея. Один только Регул был обо всем осведомлен, а остальные могли лишь догадываться, строить всевозможные предположения, причем каждый как бы забывал о своем существовании и искал в толпе ту жертву царского гнева, которая должна была искупить вину. Цезарь обязательно станет наблюдать за всеми и, зная о готовящемся покушении, станет искать заговорщиков среди них. Это было единственным объяснением приказаний цезаря собраться во дворце, и, чтобы не навлечь на себя подозрений в неповиновении императорской воле, всякий старался исполнить ее со всей присущей ему аккуратностью. Попробуй кто-нибудь не явиться, так рассуждали в толпе, попробуй опоздать, и гнев императора был бы неизбежен.

Регул слушал, смеялся в душе над испуганным стадом овец – придворных – и откровенно удивлялся тому рвению и усердию, с которым исполнялось это царское желание.

С лихорадочным нетерпением Домициан ожидал собиравшихся придворных. Торжественным и великолепным приемом он хотел показать себя во всем своем величии, хотел поразить всех могуществом римских императоров. И великолепие дворцовых комнат, и богатство царского одеяния, и наконец внушительный вид гвардейцев – все это должно было сделать свое дело, произвести на публику необходимое впечатление.

Собрание происходило в чудном зале с мраморными колоннами, увенчанными золотыми капителями. Посреди зала возвышался трон Домициана. Кресло было художественно выточено из слоновой кости и разукрашено золотом и драгоценными камнями. Двадцать четыре ликтора, все в белых туниках, окружили то возвышение, на котором стояло курульное Домицианово кресло и откуда беспокойный взгляд императора мог проникать во все уголки огромного зала, мог видеть все, что творилось бы вокруг. По стенам, образуя ряд полукругов около колонн, стояла рота преторианцев – этой императорской гвардии Рима. Вид стражи был весьма внушителен, а блестящее вооружение очень красиво гармонировало с темным фоном стен, покрытых чудной живописью, несколько только мрачного характера.

На кресле восседал Домициан, а у ног его, на богатом пурпурном ковре, клубком свернулся Гирзут. Император был в одеянии, с которым он не расставался со времени своей прославленной победы над дакийцами и в котором обыкновенно председательствовал в сенате. Его плотную фигуру облегала снежной белизны шерстяная туника, вышитая по краям пальмовыми ветками, – так называемая туника Юпитера, которую надевали победители, возвращавшиеся на родину с почетом. Сверх нее была надета пурпурная тога с золотыми розетками – богатая тога всех римских императоров, украшенная особенными белыми застежками, которые были сплошь усыпаны жемчугом. На царской голове красовался венок из веток дикого лавра; на шее был золотой медальон вроде ладанки, висевший на золотой цепочке, а левая рука его держала скипетр, увенчанный красавцем орлом. Но это не все. Некоторые подробности одеяния цезаря имели символическое значение. Железное кольцо на пальце левой руки означало все добродетели воина; браслеты на руках должны были свидетельствовать о геркулесовской силе их обладателя, а пальмовая ветка в правой руке говорила о мире, который должен был царствовать в собрании, так смутившем и не на шутку испугавшем придворных. В довершение общей картины за спиной цезаря стоял раб и, сгибаясь под тяжестью массивного золотого дубового венка – этрусской короны, держал ее над головой императора. Венок этот также был усыпан драгоценностями и перевязан огненными красными лентами. Вот обстановка, в которой Домициан хотел допрашивать «сыновей Давида». Здесь не было ничего, что указывало бы на слабость и человеческое происхождение самого правителя, здесь не было ни одного из тех символов, которыми древняя мудрость старалась ослабить гнетущее впечатление от роскоши и силы.

И вот среди этого театрального торжества, среди этого блеска и великолепия, среди причуд императора, насквозь пропитанных его безумной гордостью, чувствовалась, с одной стороны, какая-то надменность власти, а с другой – рабское подчинение. Домициан и его приближенные были чужды друг другу.

Как-то сгорбившись, глубоко сидя в кресле и тяжело опираясь левой рукой на скипетр, Домициан задумчиво глядел на толпу проходивших перед ним людей.

Что он думал? Он был бледен, тяжело дышал и не сводил с них глаз. Он чего-то боялся, его взор готов был метать молнии, но он старался скрыть все это, старался казаться спокойным. И это ему плохо удавалось. Окружавшие видели все, испытывали на себе этот леденящий душу взгляд, озирались, как пойманные и затравленные звери, вздрагивая всякий раз, как глашатай громко выкрикивал имя каждого вновь прибывшего. Они медленно двигались мимо трона, потом останавливались, склоняли перед цезарем колени и кланялись ему до земли. А Домициан, это божество всех присутствующих, оставался совершенно безучастным к их поклонам и не обращал, по-видимому, на них никакого внимания.

Но что это? Трое из придворных наградили императора одним лишь поклоном. Это было новостью, это было каким-то вызовом. Пораженный император поднял голову и вздрогнул: он узнал Флавия Климента и двоих его сыновей. Лицо его вдруг покрылось красными пятнами, дыхание от волнения сделалось порывистым и частым, он рванулся вперед, а рука нервно сжала скипетр… Взор его блеснул зловещим огоньком… Но он заставил себя побороть начинающийся гнев, и лицо его вскоре приняло более спокойное выражение. По залу пробежал едва заметный шепот. Все были поражены неслыханной дерзостью родственников цезаря, решившихся нарушить придворный этикет. Более всех был поражен Вибий Крисп, который лучше других знал причины, заставившие Флавия Климента бросить вызов императору в присутствии всего двора.

Появление Марка Регула навеяло на толпу еще больший страх. Торжествующий и сияющий вошел Регул в зал, рабски склонился к стопам императора, а встав, нагло и дерзко взглянул на окружающих… По той усмешке, с которой Домициан глядел на распростертого у его ног Регула, чувствовалось, что грядущие события не могут предвещать ничего доброго…

В зале царило гробовое молчание, и цезарь с Регулом поистине могли наслаждаться тем жалким зрелищем, которое являл собой весь сонм придворных, поверженных в какой-то необъяснимый ужас. Один Гирзут оставался вполне спокойным: один он понимал молчаливый разговор Домициана и его сообщника по улыбкам, которые долгое время не сходили с их уст.

Наконец Домициан подал знак. Насладившись общим настроением, он пожелал начать свою речь. Все взоры были устремлены на него, и все хотели слышать каждое его слово.

– Консул, сенаторы, жрецы и граждане! – начал он тихим и вкрадчивым голосом. – Я собрал вас сюда, чтобы в вашем присутствии допросить двоих евреев. Они находятся в моих руках, и их сейчас введут сюда… Мне давно уже стало известно, что, доверившись всякого рода самозваным предсказателям, многие возымели преступные надежды и дерзновенно мечтают о вещах безрассудных… Царству нашему угрожает ненавистная «секта» христиан, которые на римском престоле желают видеть потомков Давида, царя иудейского. Они-то и должны, по мнению христиан, завладеть Римом и подчинить себе все провинции…

При этих словах оратор остановился, как бы для того, чтобы перевести дух и собраться с мыслями, но вдруг, повернувшись, пристально стал глядеть на Флавия и его сыновей. Их лица выражали одно лишь удивление, и Домициану трудно было найти хоть малейший намек на участие Флавия в заговоре христиан, которому цезарь придавал столь несомненное значение.

С первых же слов Домициана слушатели уже повеселели: они видели, что опасения их напрасны, они чувствовали, что карающая рука цезаря их не коснется. Цезарь обошел молчанием Антония, и придворные вздохнули с облегчением, полагая, что император находится в блаженном неведении относительно планов, грозивших ему из Германии. Небольшой шум из их среды стал уже доноситься до ушей цезаря: это были слова лести, которые, однако, доказывали не столько сочувствие розыскам Домициана, сколько радость, что опасность миновала. Император этого не понимал или, вернее, понимал, но иначе, по-своему… Он был доволен началом своей речи, и казалось, что настроение собрания его не трогает.

Он продолжал:

– Мне хочется выяснить эти намерения христиан, выяснить допросом… Преданный мне Юлий Фронто объехал для этого Иудею и привез в Рим двоих молодых евреев, потомков царя Давида. Они теперь уже здесь. Приведите их…

И он подал знак глашатаю. Тот быстро исчез за дверью и вскоре возвратился в сопровождении Юлия Фронто. За ними шли два молодых человека, окруженные солдатами. Оба они с потупленными взорами медленно приближались к Домициану, который следил за ними, наслаждаясь их видимой беспомощностью. Он живо поднялся со своего курульного кресла и почти закричал:

– Фронто! Где же «сыны Давида»? Разве это они? – указал он на двух пленников, резко выделявшихся своим видом в кругу вооруженных солдат.

– «Сыны Давида» у ног божественного цезаря! – отвечал Фронто, останавливая молодых людей у Домицианова трона и кланяясь ему до земли.

С удивительным вниманием Домициан и все придворные разглядывали молодых евреев, которые поражали их и своей покорностью, и своей странной для непривычного взгляда одеждой.

На них был тот простой и убогий наряд, который носили еще во времена Христа и его апостолов и который нашему веку известен только по картинам знаменитых художников. Всю одежду их составляла туника – грубая одежда, подпоясанная простой, столь же грубой веревкой. Туника широкими складками падала с плеч почти до земли, и в ней, как и во всей вообще фигуре молодых людей, не было ничего, что говорило бы об их изнеженности. Всю картину дополняли самые обыкновенные сандалии и простые пастушеские посохи. С непокрытыми головами стояли юноши перед троном императора и невольно возбуждали к себе симпатии, столько в них было простоты, столько благородной гордости, столько красоты в осанке, тонком профиле и вьющихся кудрях! Загорелые лица, крепкие как сталь мускулы, мозолистые руки – все это было таким резким контрастом в толпе праздных, изнеженных придворных; бедная одежда иудеев, измученный и усталый вид их так мало гармонировали с толпой сытых и разодетых слуг императора, с этой пышной и богатой обстановкой. И это были потомки царя Давида!

Уже более года тому назад Домициан отправил в Иудею Юлия Фронто с важной миссией отыскать и доставить в Рим потомков иудейского повелителя, где бы он их ни нашел.

Трудно было исполнить это поручение. Последние отпрыски рода Давидова, замученные еще при Веспасиане, скрывались от людских глаз, боясь преследования царствовавшего тогда императора. Домициан вновь мог задаться теми же идеями, которые приводил в исполнение его отец, так как оба они в несчастных евреях видели угрозу своему могуществу. При таких условиях Фронто должен был прибегнуть к подкупам, и вот теперь эти юноши были в Риме, перед лицом самого императора.

Это были сыновья апостола Иуды, брата Иакова-младшего.

Юноши жили в окрестностях Иерусалима, ведя скромную жизнь древних пастухов и своими руками обрабатывая землю. Можно себе представить их удивление, когда Фронто заявил им, что они должны с ним ехать в Рим и дать там ответ Цезарю о каких-то планах и о своих горделивых замыслах.

Никогда желание земных почестей не проникало в их души; никогда сердце их не было смущено тем пустым поклонением, которое сами они теперь должны были оказывать Домициану. Мысли их были очень далеки от суетливых и тщеславных помыслов, а эти-то помыслы и подозревал в них цезарь. Однако они должны были подчиниться царскому приказу и следовать за Фронто.

Все это было так давно… Домициан уже и забыл было о данном Фронто поручении и даже не осведомлялся о его исполнении.

Император был опьянен триумфом, который сам себе устроил после войны с дакийцами. Всегда подозрительный, всегда гневный защитник императорской власти, Домициан, казалось бы, не мог увлекаться триумфом, если знал, что где-то в Иерусалиме живут его соперники по власти, – но как он мог помнить о них среди всеобщего почета и ликования? Мог ли он тогда воображать, что какие-то неизвестные ему потомки Давида могли угрожать первому трону в мире! Римский император, кумир народа, непобедимый полководец – и вдруг боится каких-то жалких земледельцев! Но когда Регул стал говорить ему о христианах и об их успехах в его собственной семье, когда он показал цезарю письмо Метелла, где вопрос о возведении на престол его племянников-христиан был уже почти решен Антонием, тогда Домициана охватило прежнее беспокойство за целость империи, и он снова вспомнил и о Юлии Фронто, и о данном ему поручении.

Напрасно Марк Регул старался доказать ему, что дело идет исключительно о сыновьях Флавия Климента. Домициан стоял на своем и в христианах, хотя бы живущих на другом конце света, видел всю силу заговора.

Цезарь вспомнил о Юлии Фронто уже немного спустя по возвращении в Рим. Он засуетился, потребовал его к себе и решил, не медля ни дня, допросить доставленных ему евреев. Нельзя было уже терять времени, надо было пользоваться счастливым совпадением приезда Фронто с распространением прокламаций Антония.

Вот почему «сыны Давида» должны были предстать сегодня пред грозные очи Домициана. Он – в торжественном одеянии Юпитера, царя богов, а они – в рубище последователей Бога Христа; он – спокойный уже и насмешливо взирающий на их развенчанную царственность, а они – скромные и трепещущие пред его величием.

И вот когда Фронто еще раз повторил ему: «Да, государь, это потомки царя Давида», – Домициан разразился громким хохотом. Эхо несколько раз повторило его громкий смех, а глупая толпа придворных предупредительно вторила своему веселому повелителю.

Ничего, кроме преданности и молчаливой покорности, нельзя было прочесть на загорелых лицах сыновей Давида. Бедные юноши не понимали причин смеха и с удивлением оглядывались кругом, как бы стараясь найти то смешное, что вызвало в собрании такое веселое оживление. Вот они поднимают голову, обращают взгляд на Домициана. Около него стоит Флавий Климент, стоят сыновья Флавия с серьезными лицами и потупленными взорами: их возмущает обида, нанесенная этим юношам, они негодуют против оскорбления, причиненного самому Христу.

Но в эту самую минуту Домициан начал свой допрос.

– Скажите, – обратился он к юношам, – вы потомки того самого Давида, который был царем в Иудее?

Но они продолжали глядеть на Флавия, не замечая вопроса и не видя, что сами опять стали предметом общего внимания. Живя вдали от столицы, они не могли знать римского языка, на котором задал им вопрос император, а потому остались и глухи и немы…

Император со свойственной ему поспешностью совершенно забыл об этом, и вот теперь требовалось вмешательство переводчика. Из толпы придворных выделился один человек и предложил Домициану свои услуги перевести евреям его вопрос. Это был знаменитый пленник императора Веспасиана по имени Иосиф, которого так чтил Домициан за его обширные познания, а главным образом за его известную ненависть к христианам. Он повторил вопрос императора по-еврейски.

Почти полгода бедные юноши не слышали родного языка. Вопрос этот навеял на них приятные воспоминания о родном солнце, и они подняли голову, чтобы посмотреть на того, кто заговорил наконец с ними на языке предков. Лица их выражали удивление.

– Да, мы «сыновья Давида», – ответили оба брата.

Иосиф перевел ответ.

– У вас есть какое-нибудь имущество? – снова спросил цезарь.

– Они говорят, – переводил Иосиф, – что у них всего девять тысяч динариев, но не деньгами, а землей, которую они сами обрабатывают.

– И вы мечтаете о царствовании? – спросил их с иронией Домициан.

Когда Иосиф передал им этот вопрос, они ничего не ответили. Они молча глядели на того, кто их спрашивал, и красноречивым жестом показывали ему на свои мозоли и бедное платье, желая убедить всех, что работа является для них единственной целью жизни и поддержкой их существования.

– Почему же, – продолжал Домициан, – в ваших книгах говорится о каком-то царстве Христовом, в которое будут призваны потомки Давида? Что это значит?

Иосиф перевел. Старший из братьев, Иуда, спокойно отвечал:

– Да, это правда. Царства Христова достойны «сыновья Давида», то есть все те, которые, подобно этому святому царю, будут исполнять заповеди и жить по закону, а все остальные лишены этого счастья.

– Где же тогда это царство? – спросил опять Домициан.

– Оно везде, – отвечал поучительным тоном Иаков, второй из братьев, – но здесь, среди нас, его нет.

– Как это так? – удивился Домициан.

Юноши подняли руки к небу.

– Оно везде, – стали они вместе объяснять цезарю, – потому что везде можно заслужить его, среди нас же его нет, так как царство Христово на небе, а не на земле.

– И вы ищете этого небесного царства? – продолжал недоумевавший Домициан уже более спокойным тоном.

– Да, – отвечали ему Иуда и Иаков, – мы его ищем вместе с теми, кто будет нам брат по одной с нами вере.

– А как зовутся люди, ищущие этого царства? Христианами? – спросил Домициан, бросив взгляд на Регула и обернувшись затем к Флавию и его детям.

Родственники императора все время следили внимательно за простыми и наивными речами братьев, восхищаясь их невозмутимостью и твердой верой в то, о чем они беседовали с цезарем.

– Это не только христиане, а все те, которые живут так, как мы живем, – произнес Иаков.

А Иуда еще прибавил:

– Бог, которому мы молимся и которого ищем, есть Бог всемилостивый. Он доставит блаженство в своем царстве всем, кто Его чтит и кто любит.

– А откуда вы знаете об этом царстве, кто вас учит этому? – спросил их Домициан.

– Нас учили Христос и его апостолы, – отвечали братья. – И чтобы познать блаженную жизнь в Царстве Божьем, надо умереть…

– Так неужели же смерть так необходима для тех блаженств, о которых вы говорите?

– Да. Бог дает их не на время, Его блаженства вечны. Однако наступит тот час, когда Христос придет во славе и будет судить живых и мертвых.

– Когда же наступит это время? – спросил Домициан.

– Мы не знаем времени пришествия Христа, – отвечали оба брата, – так как все это скрыто во тьме грядущих веков.

– Значит, здесь, в этой жизни, вы ничего не хотите и ждете смерти, чтобы получить небесные блага?

– Мы надеемся, мы веруем, что наш Господь спасет наши души для вечного блаженства, и эту веру в нас никто не сломит. Но теперь мы хотели бы снова увидеть наши стада, наши дорогие поля, которые мы покинули уже шесть месяцев тому назад… Позволь нам вернуться в Иерусалим…

Последние слова были произнесены взволнованным голосом. Их простая просьба и показавшиеся на глазах слезы должны были тронуть даже черствое сердце Домициана.

– Возвращайтесь домой, вас никто не тронет! – произнес спокойно цезарь.

Император их больше не боялся…

Но потом он обратился к Иосифу и спросил его:

– Правду они говорили о своем учении?

– Да, государь! – почтительно ответил ему Иосиф. – Они говорили сущую истину!

Иосиф мог вести с христианами принципиальные споры, но, как еврей и как еврейский историк, еще недавно написавший Христу столь хвалебную песнь, он благоговел перед потомками царя Давида. Своим ответом о правдивости юношей в их разговоре с императором он хотел только усилить интерес Домициана к ним и их учению и обеспечить несчастным молодым людям императорское милосердие. И он достиг этого. Домициан совершенно успокоился. Не желая больше расспрашивать «сыновей Давида» о их кознях и злых затеях по отношению к престолу, не видя в них тех страшных чудовищ, которые могли бы поглотить уже почти висевший на волоске престиж императора, Домициан отпустил их и приказал Фронто их увести.

Оба брата тотчас покинули зал. По их адресу не было уже слышно ни одной насмешки, которые посыпались на запуганных «претендентов на престол» при первом их появлении: все провожали юношей с чувством глубокого удивления.

Сам Домициан, видимо, испытал то же самое. Он весь ушел в свои думы и не обращал на окружающих внимания, а они наблюдали за цезарем, не упуская из виду ни малейшего его движения. Он то и дело переводил глаза с Регула на Флавия Климента и обратно. Регула, казалось, он хотел спросить о чем-то, на Флавия с сыновьями глядел с чувством какого-то немого оцепенения. Несколько раз уже казалось, что вот-вот он заговорит с Флавием, но слова, готовые сорваться с уст его, замирали под влиянием каких-то тайных мыслей, тайного решения.

Может быть, он хотел получить от Флавия и двух юных цезарей признание в принадлежности их к христианству и тем проверить справедливость доноса на них Марка Регула. Может быть, он опасался этого признания своих родственников и не желал прибегать к тем суровым мерам, которые столь обыкновенны были по отношению ко всякому провинившемуся. Может быть, он предпочел бы выждать, чтобы легче схватить виновных и тогда уже наказать их со всей строгостью, которая, как он когда-то заявил Регулу, будет для них тогда вполне законной и естественной. Ведь теперь цезарь отлично знал, кто такие христиане. Сам Иосиф подтвердил ему, что все их верования относятся к иной жизни, где каждого из них ждет царство Христово. Царства этого нет здесь, значит, и люди, мечтающие о вечном блаженстве, для него не страшны.

Трудно было проникнуть в тайники души Домициана, трудно было прочитать его мысли на его лице.

В зале долго царила тишина, и никто не смел ее нарушить. Все с замирающим сердцем следили за этой немой, никому не понятной сценой.

Но вот император неожиданно для всех обратился к Флавию Клименту.

– Ты знаком, – спросил он, – с проектами Люция Антония?

Вопрос этот произвел целую бурю в общем настроении: все были поражены как громом.

В лице Флавия не дрогнул ни один мускул. Он спокойно выдержал на себе испытующий и особенно гневный взгляд императора.

– Нет, государь! – ответил он ровным голосом, в котором не было заметно ни одной нотки волнения. – Нет, мне неизвестны его планы. Но мне кажется, что Люций Антоний с успехом охраняет империю против варваров и не без славы поддерживает честь римских войск.

– Антоний негодяй! – вскричал раздраженный Домициан. – Он поднял знамя восстания и помышляет о походе против Рима. Но его замыслы не тайна для меня, и я уже принял все меры, чтобы остановить его!

Домициан обвел глазами все собрание.

– Я этого не знаю, – был ответ Флавия Климента.

– Но ты, вероятно, уже успел прочесть его воззвания? Их кто-то расклеил по городу сегодня ночью…

– Я читал и прямо возмущен ими, – отвечал Флавий, – но там нигде не упомянуто имя Антония. Я не могу поэтому их приписать славному римскому полководцу и подозревать его легионы в мятеже.

– Но готов ли ты поднять вместе со мной меч против этого негодяя?

– Мой меч и моя кровь принадлежат моему императору. Я с радостью пойду за тобой, государь, в рядах твоего войска.

– Государь, позволь и нам идти вместе с отцом против Люция Антония! – присоединили свои просьбы Веспасиан и Домициан.

Император ничего не ответил этим юным воинам, лишь поглядел на них, желая испытать и отличить правду от лжи. Потом, гордо подняв голову, он обратился к придворным.

– Я должен покинуть Рим на одну неделю и двинуться вперед, чтобы предупредить намерения Антония идти к Риму. И каждый из вас, – император захотел сделать на этом особенное ударение, – и каждый из вас, – остановившись на секунду, повторил он, – должен последовать за мной. Можете идти…

Придворные направились к выходу и, толкая друг друга, торопились выйти на воздух. Они уносили в сердцах своих ужас, безотчетный страх перед тем широким планом мести, который наметил им Домициан.

По новому знаку императора ликторы и преторианцы последовали за толпой.

В обширной зале, которая казалась еще грандиознее, остались трое: Домициан, Регул и Гирзут. Последний, казалось, совершенно безучастно относился и к допросу молодых евреев, и к разговору Домициана с Флавием, и к объявлению похода против Люция Антония. Не обращая ни на кого внимания, он все время играл с великолепнейшей собакой. Он ласкал ее, теребил за уши, слегка дергал за ноги, за хвост, а собака лизала ему руки, глядела на него своими умными глазами и одна, казалось, понимала своего уродливого господина. Он и теперь был занят своим четвероногим товарищем.

– Очень хорошо, Регул! Не правда ли? – обратился к нему Домициан.

– Очень хорошо, государь! – проговорил тот. – Можно быть совершенно спокойным относительно «сыновей Давида». Я говорил, что предсказание их учителей ничего не стоит. Опасности с этой стороны и быть не может.

– А откуда?

– Обратил ли ты внимание, государь, на физиономии тех, кто здесь был, кроме них? Сколько в них было мучительного беспокойства! Сколько радости было написано на них, когда эти люди думали, что ты и не подозреваешь о заговоре! А наоборот, сколько страха, когда ты произнес имя Люция Антония. Клянусь Юпитером, все они одного с ним поля ягоды!

– Что ты говоришь? – заволновался опять Домициан. – Что же тогда думать про Флавиев?

– Они притворяются не менее других. Вот что я думаю. Все эти евреи умеют скрытничать удивительно ловко, но ты ведь читал, государь, письмо Метелла. В нем уже никаких сомнений быть не может.

Домициан жестом прервал Регула и указал ему на Гирзута, которого безрассудно было бы делать свидетелем их разговора.

Урод заметил жест Домициана и весело захохотал, безобразно растягивая и без того уже широкий рот.

– Что с тобой, Гирзут? – спросил его Домициан.

– Как что? Видишь, что ты мне сделал, – показывая окровавленную руку, грубо ответил Гирзут. – Ты заставил меня так жестоко страдать, вот я себя и утешаю, как могу.

– Что же нам теперь делать? – снова обратился цезарь к Регулу.

– Государь, надо поступать так, как другие поступают с нами, то есть притворяются до времени. Сейчас строгость даже может быть опасна, но зато когда мы уничтожим заговор, когда в наших руках будут имена заговорщиков, вот тогда…

Домициан прервал его новым жестом.

– Правда, государь, я забыл… Лучше прекратим этот разговор… Прощай, государь, – добавил, низко кланяясь, Регул. – Рассчитывай на меня, а я скоро сам докажу свое усердие…

И он исчез.

Домициан тоже не замедлил покинуть зал и вышел в сопровождении Гирзута.

Урод ни одного слова не проронил из их разговора и, следуя за цезарем, стал придумывать разные способы исполнения нового, навеянного разговором плана.

Император был смущен. Он должен был выступить с войсками против легионов Антония, пока они еще не усилились, а это создавало затруднение в самой столице и откладывало окончательную победу здесь на неопределенное время. Восставая против своих, он готовил себе неизбежную опасность. Если они действительно принимали участие в заговоре, что им мешает воспользоваться помощью своих единомышленников? А если император ошибся, если они ни при чем? Какой предлог он изберет для этой неосновательной и беспричинной мести? Обвинить их в христианстве? Но ведь нельзя же их казнить, как преступников, только за их верования? Он знал, что тронуть родственников теперь значило бы погубить самого себя. Коль скоро народ узнает об этом, он восстанет весь поголовно, а руководители восстания обязательно присоединят народ к мятежу легионов Антония. Опасность с двух сторон и неминуемая гибель империи!.. Вот каковы были рассуждения трусливого тирана.

Но поездка была делом решенным. Домициан выехал из Рима в сопровождении всего сената. И в момент, когда он покидал столицу, от берегов Италии отчалил корабль, увозивший на родину «сынов Давида».