Э. Кэнтон
Аврелия

II. Галерея из прозрачного камня

Ожидая прихода Регула, Домициан прошел из галереи в сад и приказал принести туда лук и стрелы.

– Гирзут, Гирзут! – стал он громко кого-то звать.

На этот крик предстал пред цезарем юноша, появившись из тени кипариса подобно чародею. На вид ему можно было дать гораздо менее шестнадцати – восемнадцати лет; он выглядел почти ребенком; но он был угрюм, задумчив, как человек, много уже испытавший на своем веку.

– Гирзут! – обратился к нему Домициан. – Мне хочется развлечься немного. Хочу пострелять, а ты будешь моей целью.

– Неужели мало того, что ты мне сделал? – ответил ему Гирзут. – Неужели надо еще терзать меня?

Он не считал нужным скрывать свое неудовольствие и говорил с императором таким тоном, с которым, пожалуй, не решился бы никто другой.

– Стоит тебе думать о каких-то царапинах! – заметил ему Домициан.

– Хороша царапина! – пробормотал Гирзут с довольно-таки откровенной и злой усмешкой, взглядом указывая на свою руку.

Крайний сустав на одном из пальцев был в крови, распух, покраснел и обнажился почти до кости; мясо висело клочьями, и сустав почти совсем был отделен от пальца еще свежим и глубоким рубцом.

– Как, разве еще не зажило, Гирзут! – воскликнул цезарь с некоторым сожалением. – Ты болен! Бедный мальчик! А мне Гелиодор, мой доктор, сказал, что это пустяки. Ты мазь приложил бы, ту, которую тебе Евтрапел прислал…

Гирзут молчал.

– Как же быть? – продолжал Домициан. – А впрочем, пойдем, ты подставишь другую руку. Пойдем, Гирзут!

Тот ничего не ответил и молча побрел за своим господином по направлению к ипподрому.

Если бы кто-нибудь мог взглянуть теперь на этого несчастного юношу, посмотреть в его глаза, тот догадался бы, какой глубокой ненавистью он был проникнут к своему сумасбродному мучителю. Домициан в это время был так занят выбором стрел, с таким вниманием пробовал натягивать тетиву, что ничего этого не замечал.

Гирзут был маленький урод. Голова его имела форму груши, суживаясь кверху и расширяясь книзу, а на ней, на этой небольшой макушке черепа, подобно щетине, торчали редкие волосы. Тело его было слишком тучно для его лет, а длинные, тонкие руки висели как плети. Во время ходьбы он как-то странно волочил свои кривые ноги; одним словом, Гирзут был живой насмешкой природы над человеком. Но при всем том взор его светился каким-то таинственным блеском, придававшим всей его неладно скроенной фигуре вид человека чувствующего и далеко не глупого. Только глаза и оживляли этого уродливого карлика.

Ни Домициан и никто другой при его дворе ничего не знал о происхождении Гирзута. Цезарь получил мальчика из рук некоего Асклетариона, известного вызывателя душ умерших.

Асклетарион часто появлялся в Риме и пользовался у Домициана каким-то необъяснимым уважением, которое граничило с суеверным страхом, внушенным императору этим странным кудесником. Страх этот, вероятно, и послужил причиной смерти Асклетариона: император приказал умертвить его, так как он имел неосторожность проговориться, что очень хорошо знает тот момент, когда император должен будет расстаться с жизнью.

Гирзут никогда почти не покидал нового своего господина. Домициан сначала даже обращался к нему, как это неудивительно, за советом в решении наиболее важных дел, и не раз первые шаги императора в управлении провинциями и даже всем государством зависели от капризов этого маленького урода. Но наряду с этим ему ничего не стоило сделать Гирзута игрушкой своего досуга, развлекаться им, как чем-то даже неодушевленным. Таков был Домициан. Естественно, что Гирзут чувствовал к нему глубокую ненависть, скрывая ее до поры до времени и выжидая, когда представится счастливый случай отомстить за себя.

Долго Марк Регул искал императора среди бесконечных садов дворца и наконец нашел его за занятием, столь тягостным для Гирзута. Домициан настолько был занят своими упражнениями, что не обратил на Марка никакого внимания, и тот должен был терпеливо ждать, когда Домициан соблаговолит заметить его и заговорить. Гирзут стоял с поднятой рукой, раздвинув пальцы, и внимательно следил за взглядами императора, за выражением его лица, а император старался попасть стрелой между его пальцами, желая обратить внимание Регула на свою меткую стрельбу и увидеть на его лице удивление, достойное таких стрелков, каким был император.

Домициан, пуская одну стрелу за другой, весь погрузился в свое занятие, и Регул стоял в почтительной позе, как бы застыв в своем тщетном ожидании ласковых слов императора. Прошло несколько минут – и Регул уже начал беспокоиться: он был смущен новым приемом и не знал, как понять его. Домициан посмотрел по сторонам: что-то недоброе было в его глазах. Регулу хорошо были знакомы такие взгляды. Что это значит? Немилость? И этот негодяй по той понятной усмешке, которая скользнула по губам цезаря, отнес ее всецело к себе, легко предполагая о подозрении, которое могло запасть в его душу. Откуда взялось это подозрение? Может быть, у Домициана есть и доказательства его провинности? В чем же она, эта провинность? Кто ему смел сказать о ней? И Регулу начали чудиться всякие страхи. Он начал рисовать себе самые ужасные картины, думать с сокрушенным сердцем о своей судьбе, которая была в руках этого подозрительного и пустого тирана.

Но вот Регул вздрогнул… Пронзительный крик заставил его очнуться от своих размышлений… Он испуганно озирается. И что же он видит? Стрела императора во второй раз пронзила руку Гирзута.

Гирзут вскрикнул не своим голосом… Это маленькое чудовище, вне себя от боли, начинает оглашать воздух страшными проклятиями, бегает взад и вперед по ипподрому и старается вырвать из руки стрелу…

Вы думаете, Домициан пожалел этого несчастного? Его сердце было глухо к подобным чувствам, да иначе он и не стрелял бы в такую опасную цель.

– Клянусь Минервой, – серьезно проговорил он, как бы размышляя о последнем ударе, – это Регул помешал мне! Это ты виноват в моей неловкости, – продолжал он, обращаясь теперь прямо к Регулу. – Однако довольно с меня, надоело, будет. Пойдем-ка, Регул, в мою галерею, мне надо поговорить с тобой серьезно, – прибавил он, а затем швырнул в сторону лук и стрелы и, взяв под руку удивленного Марка, пошел с ним прочь от крови, слез и проклятий…

Галерея, в которую направился теперь Домициан с Регулом, была достаточно любопытной и оригинальной для современной нашему рассказу эпохи, и о ней следует сказать несколько слов раньше, чем продолжать дальнейший рассказ.

Еще при Нероне в Каппадокийских каменоломнях был найден довольно необыкновенного свойства камень, который Плиний Старший очень подробно описал в тридцать шестой книге своей «Естественной истории». Камень этот был тверд, как мрамор, но в то же время прозрачен, как наше стекло. Назывался он фенгит. Плиний рассказывает, что Нерон построил из фенгита целый храм, в котором стены были так прозрачны, что иногда казалось, будто их совсем не было. Камень этот был в продаже в виде тонких пластинок, и богатые римляне вставляли его в окна своих жилищ. Стекло, положим, тоже было известно в то время, но оно шло на приготовление исключительно безделушек, кукол, статуэток; ему придавали самые причудливые формы, но, не умея выделывать из него пластинок, вставляли в окна только фенгит.

Подобно Нерону и Домициан хотел извлечь пользу из этого открытия, но он имел ввиду не благолепие храмов, а самого себя, собственную свою безопасность.

Он знал, что по тем плодам, которые вкушали его подданные в течение всего его правления, он не мог вести жизнь спокойную: везде его ожидали измены и покушения, даже со стороны самых близких. Он постоянно был под страхом, что кто-либо подкрадется к нему и нападет сзади, и непременно сзади, так как при встрече с врагом лицом к лицу он мог бы или убежать, или в крайнем случае отразить удар. В том же, что покушение должно последовать, он не сомневался. И вот чтобы обезопасить себя таким образом, чтобы видеть всякого, кто пожелал бы подкрасться к нему, – он велел построить себе из фенгита целую галерею и в минуты отдыха разгуливал по ней уже безопасно, как в зеркальной комнате, стены которой отражали и его самого, и собеседника, если он бывал с ним, и мебель, и статую Минервы, воздвигнутую посредине галереи, – одним словом, все. Домициан мог теперь видеть, что делается сбоку и сзади, и уже нападения из-за угла не боялся. Здесь-то он и находил успокоение и отдохновение от всех трудов своих; здесь он ловил и убивал мух, которые случайно попадались ему на глаза; здесь были составлены планы всех тех убийств, которыми прославилось его царствование, – одним словом, здесь он проводил время достаточно серьезно, наскучив пускать на дворе стрелы сквозь пальцы Гирзута.

Но теперь ему было не до мух и развлечений. Он сорвал уже свою злобу, поранив руку своего урода, а теперь шел на важное совещание с Марком Регулом, от которого надеялся узнать многое…

Когда император и Марк Регул вошли в эту галерею и когда Домициан, обыскавший все уголки ее, убедился, что никто их подслушать не может, он вдруг остановился перед Регулом и, смотря на него в упор своим гневным взглядом, проговорил с раздражением:

– Где твое искусство, Регул? Ты никуда не годишься.

– Почему, государь? – спросил тот, стараясь придать своему голосу как можно больше преданности и выказать себя самым заботливым охранителем царской чести и жизни.

– Читай! – сердито произнес Домициан и протянул ему лист папируса, вытащив его из-под своей пурпурной тоги.

Регул сейчас же принял самый торжествующий вид, вид победителя, который ценит и самого себя, и свою победу: он заранее бравировал.

– Прокламация! Меня нельзя этим удивить, государь, – небрежно произнес он, не считая даже нужным взять лист, который протягивал ему цезарь. – Мне и читать ее не нужно, я ее знаю. Вот и второй экземпляр ее, – прибавил он, показывая Домициану другой лист, содержавший в себе почти дословно то самое, что так сильно раздражало императора.

– Прокламация? Ты говоришь, это прокламация? – повторял Домициан одно и то же, в большом смущении от появления этого второго экземпляра. – Да посмотри! Ведь это совсем другое! Видишь!

– Государь, стоит только ознакомиться с содержанием написанного, чтобы назвать это прокламацией. Взгляни, государь, тут все клонится именно к возбуждению народа.

– К какому возбуждению? – спросил с видимым беспокойством Домициан.

– Хотят, видимо, подготовить народ к открытому восстанию, чтобы переменить нынешнее правление, – равнодушно ответил Регул.

Он уже не старался теперь подыскивать слов, не говорил общими фразами, а прямо указывал императору на характер обеих прокламаций, на силу самих вещей.

Цель была достигнута, и Домициан был поражен этим известием.

– Правда, сущая правда! Клянусь Минервой, ты прав! Вот к чему клонятся все эти намеки! – кричал он, потрясая в воздухе злополучным листом папируса. – Но вряд ли у них что-либо выйдет из этого; я их заставлю раскаяться! Вот смельчаки! Посмотрим… Кто же писал это, автор кто? – повторял он, глядя на Регула глазами, налитыми кровью.

– Смею доложить, государь, – смиренно начал объяснять Регул, – что автор этого недостойного плана и всех этих листов известный Люций Антоний, военачальник германской армии, намеревающийся провозгласить себя императором или кого другого – это дела не меняет. Главное то, что обе эти рукописи не оставляют никаких сомнений относительно переворота, который задуман Люцием.

Домициан вырвал из рук Регула принесенную им рукопись и с жадностью стал читать ее.

Тут было объяснение истинных мотивов смерти Люция Метелла среди насмешек по адресу того, кто при всем своем низком происхождении он имел дерзость величать себя каким-то божеством, требовать поклонения. Здесь рассказывалось о последних подвигах Домициана, скандально разбитого в войнах дакийцами, гвадами и маркоманами, но вернувшегося с войны почему-то победителем, с трофеями и пленными. Последние попросту были самыми обыкновенными рабами, купленными Домицианом для триумфа, для декорации, и переодетыми на манер якобы побежденных народов. Все это повествование кончалось энергичным воззванием к римскому народу, где среди просьб соединиться, напрячь последние усилия, чтобы свергнуть это ненавистное иго, сообщались самые точные сведения о количестве и качестве армии, которая готова идти к Риму и освободить его от жестокого Домициана.

Чтобы лучше и точнее понять истинное значение рукописей и те последствия, которые они могли иметь в народе (Домициана от этой мысли даже в жар бросило), надо знать, что постыдный мир, заключенный цезарем с дакийцами, был куплен им ценой славы и чести римского оружия. Оба его полководца, Сабин и Фуск, вывели в бой свои легионы и были наголову разбиты двумя дакийскими царями, Децебалом и Дюрасом, а про самого Домициана и говорить нечего. Он вел себя в этой войне столь постыдно, показал себя настолько неискусным военачальником, что нельзя уже было сомневаться в его неспособности к военным делам, хотя бы и прикрытой тогой римского императора.

Народ это понимал. Славное имя римского полководца начинало тускнеть благодаря тем несчастьям, которые повлекли за собой эти войны, и благодаря той фальши, которой цезарь окружил свою несуществующую победу, свой великолепный триумф… Имена его легионеров не дают ему покоя, и он уже мечтает отомстить им за тот позор, который известен теперь народу и о котором говорят на всех улицах его обширной столицы. А триумф так раболепно, с таким усердием и лестью был присужден ему справедливым римским сенатом! Слыша насмешки над презренным и жалким обманщиком-цезарем, народ мог радоваться унижению этого недостойного правителя и защитника народного благополучия, а отсюда вполне объясним и гнев цезаря, охвативший его при мысли, что ни одна хитрость его не удалась, что все эти насмешки над ним справедливы и верны до мелочей.

Та рукопись, которая была у Домициана, содержала лишь намеки на его деяния, так красноречиво описанные в другой, принесенной Регулом. Намеки могли тревожить и колоть императорское самолюбие, бывшее во всей его жалкой натуре самым больным местом, но справедливое изложение фактов о его темном происхождении и тех усилиях – убийствах и поджогах, – которыми он хотел уничтожить свидетелей своего детства и отрочества, достигало более верных результатов.

Сначала гнев Домициана готов был обрушиться на Регула. Неужели он не мог в самом деле сохранить все в тайне, неужели он оплошал и позволил, чтобы над цезарем так издевались?… И кто? Те, которых он мог уничтожить в один момент по мановению руки своей. Ведь не. бессилен же римский император! Но минуту спустя он понял, что и римский император может быть бессилен. Будь иное время, он не задумываясь уничтожил бы Регула, выдавшего его участие в своих преступлениях, но теперь дело было столь серьезно, что личное негодование против Регула уступило место мыслям о сохранении престижа власти вообще и своего положения в частности. И по мере того как он читал принесенную Регулом рукопись, можно было, несмотря на различные оттенки красок, которыми покрылось его пылавшее лицо, можно было с уверенностью сказать, что гнев против Регула прошел, а осталось лишь сильнейшее негодование против тех дерзких людей, которые осмелились порочить цезаря в глазах его народа. И вот когда он кончил свое чтение, он как бы задумался немного и, стараясь побороть охватившее его смущение, сказал Регулу:

– Откуда у тебя эта рукопись? Палфурий принес мне сегодня утром вот эту, – он указал на папирус, который уже был у него, – и уверил меня, что это единственный экземпляр.

– Какой, однако, искусник этот Палфурий! – презрительно улыбнулся Регул. – Два дня уже такие рукописи висят на стенах домов Рима, а он говорит…

– Ты правду говоришь? – в ужасе прервал его Домициан. – А эта, другая, тоже к стенам прибита? – допытывался он, указывая на второе воззвание к народу, которое получил из рук Регула.

– Покамест еще нет, но завтра будет и она висеть, – ответил Марк.

– Завтра? – повторил цезарь с явной уже боязнью за это «завтра».

– Это правда, государь, если только посылка с этими рукописями, только что полученная в Риме, не будет тотчас же отобрана от получателя.

– Сейчас же схватить его, сейчас же отобрать! – как бешеный кричал Домициан. – Кто получил их? Смерть тому… Стража!..

Но он вдруг остановился… Регул бросился перед ним на колени и открыл свою грудь, как бы для удара.

– Что с тобой? – спросил император, пораженный такой неожиданностью.

– Пусть меч моего повелителя поразит мое сердце, – с удивительным спокойствием произнес Регул, – рукописи у меня, я перехватил их.

– Что ты говоришь? – вскричал обрадованный император.

– Да, посылка у меня, – продолжал Регул, стоя на коленях. – Но, государь, не осуждай и не вели казнить твоего верного раба, который не пожелал оставить ее в других руках.

– Да ты мастер, Регул! Клянусь Минервой! Вот это услуга! – обрадовался цезарь, протягивая уже руки, чтобы поднять его. – Но как тебе удалось это? Вот уж ничего не понимаю.

– Очень просто, государь: я подкупил того, кому рукописи были посланы, но, к несчастью, не мог предотвратить их распространения, так как поздно узнал об этом.

– Но кто же он такой? – спросил Домициан.

– Одна темная личность по имени Мизитий. Он живет недалеко от храмов Изиды и Сераписа. Этот Мизитий, вероятно, находится в близких отношениях с Люцием Антонием, и пакет этот был получен Мизитием в условленном месте, на Фламинийской дороге. Обо всем этом я узнал от архигалла. Хорошо упакованный в бумагу пакет был привезен курьером из Германии, а передача состоялась возле одного храма на дороге около полуночи.

– Может быть, твой Мизитий укажет нам и сообщников Антония? – прервал рассказчика Домициан.

– И я так думаю, государь, – ответил тот, – хотя, откровенно говоря, мне он и не нужен. Чтобы разузнать о них, у меня и другой источник есть, а он мне пригодится для чего-нибудь другого; из виду-то я его, во всяком случае, не выпущу.

– Какой источник? – живо спросил Домициан.

– А вот, государь, прочитай это письмо. Я его нашел в той самой посылке, между рукописями, – сказал с торжествующим видом Регул.

Одного взгляда на письмо было достаточно для Домициана, чтобы он снова испытал некоторое смущение, некоторый трепет от неожиданности, может быть во много раз худшей, чем прежние.

Вот это письмо:

«Всадник Метелл Целер шлет привет великой весталке Корнелии.

Дорогая Корнелия! Ты скоро услышишь многое о Люции Антонии. Будут говорить, вероятно, что он хочет провозгласить себя императором. Но ты ничему этому не верь, а расскажи нашим общим друзьям о его истинных намерениях, которые мне очень хорошо известны. Выслушай меня, дорогая, и запомни. Он снова хочет собрать достаточно войска, чтобы сломить тиранию ненавистного Домициана, и только, о себе же не помышляет, так как слишком, кажется, предан Флавию Клименту, чтобы позволить себе идти против двух юных цезарей, имена которых так популярны в Риме. Лишь только его легионы будут готовы двинуться в поход, все его помышления будут за цезарей, за их избрание.

Радость моя, я только и думаю, как бы мне вернуться, снова видеть тебя, мое счастье, моя жизнь.

Не стану вмешиваться в эту затею, в это предприятие Антония, но всей душой верю в его успех. Что-то он принесет нам? Думаю о многом, но боюсь надеяться и страшусь неудачи.

Прочь ее, эту неудачу… Мы будем свободны, дорогая, а там и навеки вместе…

Теперь у нас много препятствий, много самых непростительных предрассудков, мешающих нам соединиться… А тогда? Неужели нам могут помешать эти два юных императора-христианина? Верь и надейся… А пока прощай, дорогая».

– Что это значит: «два императора-христианина»? – окончив не особенно понятное чтение, спросил Домициан.

– Государь, ты часто выигрываешь, когда играешь в кости? – задал ему вопрос Регул, не желая прямо отвечать императору.

Домициан был смущен этим вопросом, так как совершенно не знал, на что намекает Регул, к чему клонит эта «игра в кости».

– Нет, чаще проигрываю. А что? – спросил Домициан.

– Сегодняшний день, государь, дает тебе такой выигрыш, какого никогда не снилось и не будет сниться ни одному игроку.

– Каким образом?

– Ты позволишь мне схватить Целера и весталку?

– Ну, позволяю, а потом что?

– И чудесно, государь, а за это письмо можно их и казнить. Не так ли? Не ты ли дал мне поручение открыть все планы христиан? Вот они, в этом письме, видишь! – прибавил Регул.

– Так неужели же мои племянники, Веспасиан и Домициан, и есть те самые императоры-христиане, о которых пишет Метелл Целер?

– Совершенно справедливо. А я слыхал, что не только Флавий Климент и обе Флавии Домициллы, но и все твои родственники – христиане. Они-то и задумали сломить твое могущество и ниспровергнуть тебя…

– Они все христиане? – вскричал Домициан с нескрываемым ужасом. – Неужели и племянница?

– Нет, государь. Божественная Аврелия до сих пор противится этому, несмотря на старания в этом отношении твоей двоюродной сестры Домициллы, распространяющей в твоей семье весь яд христианской «секты». Но ведь если вовремя не принять мер, то и она, пожалуй, не выдержит и согласится…

Регул прервал свою речь. Он заметил, что Домициан его не слушает и занят своими мыслями. Цезарь в волнении шагал по галерее и, видимо, о чем-то размышлял.

Кто хорошо знал характер Домициана, тот без труда мог бы догадаться о том смущении, о тех разнообразных идеях, которые бродили теперь в голове цезаря. С одной стороны, он сознавал, что ненавидим всеми и что волнение в народе, которое затевал Люций Антоний, всецело направлено против него. Что он может предпринять, если бунт охватит весь Рим? С другой стороны, он боялся и христиан, которые могли повлиять на народ, и боялся потому, что даже в семье его это ненавистное ему христианство свило себе прочное гнездо, имело сообщников и помощников. Он чувствовал себя окруженным со всех сторон врагами.

Нерон в свое время уничтожал их массами, купался буквально в их крови, а что из этого вышло? И он не уничтожил в корне этой «секты», разросшейся, как дерево, за которым ухаживали самым заботливым образом. Ведь то же будет и после его преследований. «Что же делать, что делать?» – вот вопрос, который мучил Домициана своей навязчивостью. А как разрешить его? Он не мог, он метался из стороны в сторону, а вопрос все грознее и грознее преследовал измученного цезаря.

«Не лучше ли начать с родственников? – ухватился он за эту мысль. – А что, если таким путем я еще скорее погублю свой трон?» Мороз пробежал по коже… Ему уже начинают чудиться голоса. Он ясно слышит, как какой-то неведомый голос шепчет ему на ухо, что христиан он не уничтожит, что их учение распространится всюду и что ненавистное ему племя Давидово должно сломить могущество римских цезарей. Неужели это – исполнение тех еврейских пророчеств, которые известны всему Риму? И под тяжестью этих тревожных дум Домициан заговорил сам с собой:

– Они все здесь, все в моих руках, эти «сыны Давидовы». Фронто их схватил, и через две недели они будут здесь. Две недели! Нет, это долго. Завтра! Я хочу, чтобы они завтра были у меня во дворце… У меня есть еще время их допросить, узнать, много ли у них сообщников. Горе виновным… Никого не пощажу, кто бы он ни был!

Так рассуждал Домициан. Следует сказать, что ни Флавий Климент, ни оба молодых цезаря, ни даже христиане вообще совершенно не были причастны к заговору Люция Антония. И, судя по письму Метелла Целера, можно было заключить, что лишь для успеха дела Антоний готов опереться на имена этих популярных в Риме лиц, – только для помощи против ужасного правления Домициана. Антоний не имел иных намерений, как посадить на римский престол наследников царствовавшего цезаря. Он знал и ненависть народа к императору, и любовь к юным племянникам Домициана. Это знал и Регул. Но ему этого было совсем недостаточно. Он во что бы то ни стало должен был доказать цезарю участие христиан в этом заговоре, чтобы вызвать жестокости императора (Регул наперед угадывал его мысли) и тем спасти свои собственные дела, которые, как известно, рушились с освобождением Цецилии и со смертью Парменона.

Он должен был сделать Домициана своим помощником.

Император вдруг остановился: видимо, он пришел к какому-то решению и хочет поделиться мыслями с Регулом.

– Ты прав во всем, – сказал он, – но откуда ты знаешь подробности?

– Позволь мне в таком случае, государь, рассказать тебе, что произошло в твое отсутствие и что я делал, чтобы в точности исполнить твои приказания.

В этот момент раздался легкий, едва слышный стук. Оба собеседника окинули взглядом пустую галерею, чтобы узнать, что могло нарушить их разговор, откуда исходил этот отрывочный, чуть заметный шум. Но всюду царствовала полнейшая тишина, и среди нее две фигуры недоумевающе оглядывали пол, стены и потолок.

Прозрачные камни галереи отражали только Домициана и Регула: они были одни.

– Ты слышал, Регул? – шепотом спросил первый. – Я думаю, что звук идет оттуда, – с беспокойством указал он на колоссальную статую Минервы, величественно стоявшую на бронзовом постаменте и красовавшуюся посредине галереи.

– Слышал, – глухо ответил Регул, пораженный этим звуком не менее императора. – Я тоже думаю, оттуда. Проверим, – прибавил он, и оба они принялись за исследование бронзового цоколя статуи, который, однако, был все тем же, целым и невредимым и без малейшей царапины или щели.

– Ничего нет, – пожимая плечами, произнес Регул после долгих исследований, – может быть, статуя оседает, ведь она тяжелая, а может быть, и солнце виновато: греет одну сторону, оттуда и шум, – высказывал он свои предположения.

– Вот, вот, я то же думаю, – согласился Домициан. – Однако пойдем лучше подальше отсюда, пойдем, а ты мне дальше рассказывай, я хочу все знать.

Длинный рассказ Регула показался Домициану весьма интересным, а потому он прослушал его с величайшим вниманием, не прерывая рассказчика ни на минуту. Мы передадим его в нескольких словах, так как события, описанные раньше, должны быть уже достаточно известны читателю.

Регул передал цезарю, как он подслушал великую весталку и как нашел средство проникнуть в тайны христианства. Препятствия были велики, но он не останавливался ни перед чем в исполнении императорских приказаний. Каково было его удивление, когда с первых же шагов ему пришлось убедиться в связи родственников императора с этой «гнусной религией»! Они-то и помогли отнять у него Цецилию и не дали возможности добыть те сведения, которые ему были так нужны, но которых он не имеет и до настоящего времени. Он не забыл намекнуть Домициану мимоходом о близких отношениях Цецилии к Флавии Домицилле, которая все время ставила на его пути всякие препятствия и отказывалась повиноваться императору.

Далее шел рассказ о длинном процессе, затем о продаже Цецилии и наконец об убийстве Парменона Метеллом Целером, узнавшим в нем своего раба Федрию, убийцу отца Метелла. Убив перед претором ненавистного Федрию – этого бунтовщика и поджигателя, – Метелл сделал все усилия Регула о преследовании христиан бесполезными и отнял у него, таким образом, последнюю надежду на успех.

– И вот теперь, – прибавил под конец рассказа Регул, – теперь я снова воспрял духом, снова питаю надежду, что боги помогут мне и иными средствами добиться своего, что они дадут возможность раскрыть все эти козни против нас, а в результате хвала и честь моему императору.

Но, сообщая о главных фактах, предатель вовсе умолчал о том, как ему удалось заполучить рукопись, заставившую Домициана пережить несколько неприятных минут. Он лгал ему, продолжая уверять, что подкупил какого-то Мизития и что какой-то архигалл познакомил его с этим неизвестным Мизитием. Как познакомил, при каких обстоятельствах – об этом Регул не сказал ни слова. А цезарь, видя доказательства в своих руках, верил ему во всем, а подробностями даже и не интересовался.

Кончив рассказ, Регул спросил Домициана, что он на это скажет и что думает.

– Дело требует обсуждения, – не сразу ответил тот. – Я еще нуждаюсь в твоем совете, – прибавил он, похлопывая по плечу своего дорогого Регула, совершенно растаявшего от столь явных знаков монаршего благоволения.

Все это сопровождалось красноречивым взглядом, сулившим Регулу всякие милости.

– Знаешь ли ты, – продолжал, помолчав, император, – что моя сестра Флавия очень вредна для моей семьи? Она подкупает всех моих слуг… Я это вижу… С нее и начать надо, – со злой усмешкой договорил он. – Что ты скажешь?

– Приказывай, государь, – ответил Регул с низким поклоном.

– Мы еще подумаем, – пробормотал Домициан, не ожидавший, что Регул так скоро согласится на это, – что же касается этого молодого человека, которого ты назвал Метеллом Целером, и его весталки…

– Государь, – прервал его Регул, – послушай моего совета, дай мне сказать.

– Говори.

– Мне кажется, что следовало бы выждать, – посоветовал Регул. – Я, во всяком случае, подослал к Метеллу человека, который мне предан всей душой, и думаю, что нам удастся схватить его во время возвращения его в Рим. Он обязательно вернется сюда, как только обстоятельства будут требовать его пребывания здесь. Его письмо ясно указывает на участие его в делах Антония. Не видишь ли, государь, что из этого мы можем извлечь громадную пользу? А пока следует подождать, я так думаю…

– Ты, пожалуй, прав, Регул, подождем… С Флавиями тоже подождем… Когда они достаточно уже покажут себя, моя строгость будет для них законна и вполне естественна… Завтра мы еще поговорим. Приходи завтра, Регул. Ты можешь увидеть много любопытного. А теперь прощай. Спасибо тебе. Оставь только все твои рукописи.

Регул подал своему повелителю много всяких рукописей, принесенных им на совещание, которые тот бросил на треножник, стоявший недалеко от статуи Минервы.

Продолжая разговаривать, он проводил Регула из галереи в переднюю комнату, где собеседники стояли еще некоторое временя, не желая прерывать интересного, видимо, разговора.

В галерее же в это время творилось что-то неладное. Одна сторона бронзового постамента, на котором красовалась величественная богиня, медленно, с едва заметным шумом приотворилась, и оттуда показалась голова Гирзута. Вот он вылез, внимательно огляделся и, бросившись к треножнику, с удивительным проворством схватил все лежавшие на нем бумаги. Потом так же быстро скрылся с бумагами в свое убежище под статуей богини и захлопнул за собой медную дверцу, которая на поверхности цоколя не оставила после себя никакого следа. Это было делом нескольких мгновений, и в галерее снова стало так же пусто, как и раньше.