Э. Кэнтон
Аврелия

III. Христианское обручение

Цецилия проводила следующие дни возле Петрониллы, святой женщины, которую она вскоре полюбила еще больше и от которой она получила назидания, расточаемые с неисчерпаемой заботливостью. Она видела также Евтихию, которая называла ее своей дочерью, и Олинфа, называвшего ее нежным именем сестры. Она подолгу разговаривала с ними; они же наставляли ее в учении Христа и укрепляли ее в вере. С помощью таких наставников и под влиянием их уроков и примеров молодая девушка должна была вскоре отказаться навсегда от лживых верований, которые она и сама презирала, а теперь с ужасом отвергала. По прошествии нескольких месяцев она была уже вполне подготовлена и с нетерпением ожидала крещения в упоении неведомых для нее дотоле радостей.

– Какое счастье, – восклицала она, – что наконец я познаю истину, которую я призывала всем сердцем и так долго не могла обрести!

Она сделалась любимицей всех этих гонимых бедняков; все ее знали и старались окружить ее горячей любовью. Казалось, они хотели вознаградить дочь за нужду и горе, причиной которых являлся ее отец, ибо Цецилий продолжал предъявлять свои неумолимые требования, поселяя повсюду печаль и разорение. А он не знал еще, что эти бедные евреи завладели его дочерью, и если бы только мог об этом догадываться, то гнев его не знал бы границ. Напрасно дочь умоляла его пощадить тех, чье горе становилось ее горем; с непоколебимой настойчивостью он исполнял свои обязанности, говоря, что казна не должна терпеть ущерба.

Цецилия, скромная молодая девушка, была принята в знаменитую семью Флавиев. Флавия Домицилла, обратившая на нее внимание, когда провожала ее к отцу, упросила Петрониллу вверить ее попечению такое милое дитя. Петронилла согласилась на это тем охотнее, что у Флавии Домициллы Цецилия могла усвоить самое совершенное познание жизни христианской и встретить пример высочайшей добродетели.

Гургес, который с некоторого времени преследовал молодую девушку своими ухаживаниями, беспокоился о ее отсутствии и не мог догадаться, чем она занималась, когда уходила из дома отца. Понятно также, почему она не торопилась дать своему отцу обещание, которым этот последний поддерживал надежды Гургеса.

А впрочем, нужно ли было разъяснять? Другая мысль поглощала все более и более чувства, которым молодая девушка могла еще предаваться вне новой веры и обязанностей, налагаемых ею. Она была в большом беспокойстве и глубоко взволнована, так как ей казалось, что чистота ее христианской жизни была запятнана и что это происходило от недостатка веры в обетования, которые она слышала ежедневно от христиан. Одним словом, бедное дитя упрекало себя в любви к Олинфу, с которым она не виделась уже несколько дней, в надежде, что такой род бегства уменьшит ее волнение и возвратит спокойствие. Но, несмотря на его отсутствие, а может быть, даже по причине этого отсутствия живое чувство, которое она старалась подавить, все непрерывно возрастало; оно овладело ее волей и заставило остановить все решения.

Она захотела открыться обеим благодетельницам: Петронилле, сделавшейся для нее матерью, и Флавии Домицилле, которая считала ее сестрой. Один раз она опустилась перед этими двумя святыми женщинами на колени и, обливаясь слезами, чистосердечно открыла перед ними состояние своей души, спрашивая их, достойна ли она еще быть христианкой. Петронилла и Флавия Домицилла, эти две девственницы, столь чистые и столь различные, – одна увенчанная убеленными от старости волосами, другая в блеске юности, – переглянулись с улыбкой между собой.

– Дитя, – сказала Петронилла, начиная говорить ласково и вместе с тем строго, – ты колеблешься в выборе между Олинфом и Богом?

– Я не знаю, – ответила робко молодая девушка, – вера в Бога мне дорога, но в то же время Олинф наполнил мне сердце.

– А если бы нужно было оставить твою религию, чтобы последовать за Олинфом, или покинуть Олинфа, чтобы последовать Богу, как бы ты поступила, дочь моя? – спросила Петронилла еще с большей строгостью.

– Даже если бы мне угрожала смерть, мать моя, я чувствую, что ничто не разлучило бы меня с Христом!

– Дитя, твоя любовь дозволена, ибо она хороша, и ты не должна беспокоиться в своем сердце. Брак – святое таинство у нас, и мы уже думали о нашей дорогой Цецилии.

– Это правда, Петронилла?… Кто? Олинф?

– Да, Олинф надеется сочетаться браком с тобой… Евтихия просит тебя стать дочерью, и мы устроим так, что это свершится.

– Но что скажет мой отец? И как надеяться, что он…

– Думаешь ли, – прервала ее Флавия Домицилла, – что, если я возложу на себя обязанность выпросить у него согласие, Цецилий долго будет сопротивляться?

– Дитя, – добавила Петронилла, – видишь, как что Божие, которому мы научили тебя служить, приятно и легко переносить!

Цецилия сияла от радости. Ее слезы тотчас высохли; вся душа ее открылась радостям блаженства без угрызений совести. По всему казалось, что этот брак не должен встретить препятствий. Почему Цецилий откажет? Он дал согласие Гургесу, а разве Олинф не лучше могильщика? Он занимает высокое положение в римском войске. Он еще недавно отличился в войне с дакийцами. Благодаря только его мужеству и его ловкости римский легион, поставленный в затруднительное положение вследствие неопытности Корнелия Фукса, был выведен им из засады, где дакийцы разбили бы его наголову.

Олинф был тяжело ранен в этой стычке и не мог продолжать поход с Домицианом. Ему было разрешено вернуться в Рим, куда он и прибыл всего лишь несколько дней перед тем, как заметил Цецилию возле постели своей матери. К этой прекрасной молодой девушке, отнесшейся с таким состраданием к его матери, он чувствовал самую нежную привязанность. Эта привязанность мало-помалу овладела им всецело, особенно когда он увидел, с каким усердием и успехом девушка воспринимает новую веру. Сделавшись христианкой, Цецилия могла стать подругой Олинфа, который благодарил Бога за все сокровища ее души. Он питал самые радостные надежды на будущее, так как догадывался, что нежное чувство, наполнявшее его сердце, разделяет и молодая девушка.

Олинф открыл свои намерения Петронилле, прося ее содействия.

Петронилла с помощью Флавии Домициллы заботилась о нем, чтобы устранить все возможные затруднения к этому браку. Флавия Домицилла обещала приготовить приданое Цецилии; она хотела, чтобы это дорогое ее сердцу дитя принесло Олинфу приятное довольство и семейные радости. Хотя Цецилий и питал некоторое отвращение к евреям, но его могло бы вознаградить обеспечение ее участи, и было очевидно, что больших препятствий с его стороны не предвидится.

И вот во время этих приготовлений, неизвестных Цецилии, она пришла объявить Петронилле и Флавии Домицилле о своей любви к Олинфу. Обе святые женщины приняли молодую девушку с чувством материнской нежности.

Наконец, наступил час совершения брака.

В первые века нарождавшейся церкви обручение предшествовало всегда бракосочетанию. Оно происходило весьма просто. Это было обещание, которым будущие супруги обменивались в присутствии почитаемых лиц с разрешения епископа, который был оповещаем.

Петронилла поставила перед собой обоих молодых людей и получила их клятву принадлежать один другому. Она взяла руку Цецилии и положила в руку Олинфа, сказав им: «Вы обручены; любите друг друга во Христе Иисусе, ожидая с терпением минуту, когда Ему будет угодно благословить ваш союз».

Согласно обычаю, Олинф надел на палец Цецилии кольцо, залог обета, с вырезанным символическим знаком: это был голубь, символ чистоты той, которая должна была сделаться его подругой.

Несколько дней должны были пройти еще для того, чтобы Флавия Домицилла нашла возможность испросить необходимое согласие Цецилия. Впрочем, необходимо было время еще для того, чтобы Цецилия подготовилась принять крещение, так как епископ, который должен был совершить таинство бракосочетания, не мог его совершить, пока она не принадлежала к числу чад Божьих.

Велика была радость бедных евреев, когда весть об этом браке дошла до них, потому что Цецилия была любима всеми как родная.

Но в то же самое время как чистые и отрадные надежды готовы были осуществиться, осчастливив Олинфа и Цецилию, Гургес донес, что молодая девушка стала еврейкой и что она предпочла его еврею! Цецилий понял, что его дочь приняла христианство.

Марк Регул, спрятавшись в цирюльне Евтрапела, подслушал там его разговор с Гургесом. И таким образом Цецилия, вместо того чтобы выйти замуж за Олинфа, была продана на рынке рабов…

Суждено ли было Олинфу лишиться своей невесты на земле навсегда, с тем, чтобы встретиться с ней только в вечности, или милосердный Господь возвратит еще ее ему, раз их обручили Петронилла, дочь апостола Петра, и Флавия Домицилла, ангел добродетели и любви?

IV. Запись Парменона

Утром на следующий день после ночного разговора Евтрапела сначала с Гургесом, а потом Марком Регулом тотчас же по открытии цирюльни ее владельцем там появилось новое лило.

Это был Парменон, торговец рабами. Только на этот раз Парменон не был одет в яркую разноцветную тогу, которую он носил в часы занятий своим обычным делом. На нем была туника темного цвета, терявшаяся в складках широкого плаща.

– Я приехал сюда, – сказал Парменон, обращаясь к брадобрею, – по поручению господина Марка Регула по делу, о котором ты осведомлен.

– А, прекрасно, – ответил Евтрапел. – Я вижу, что господин Марк Регул не теряет даром времени… Будь гостем дорогим.

– Вот, – сказал Парменон, – десять тысяч сестерций, которые назначены к уплате Гургесу, а вот запись, которая доказывает, что эта сумма была мне передана.

Сказав это, Парменон развернул сложенные вместе листы длинного свитка папируса.

– Вот видишь, – сказал он, – на одной стороне здесь записан приход, а на другой – расход. Если я уплатил, значит, должен теперь получить. Надо только, чтобы в течение дня могильщик сделал свою подпись под столбцами.

– Гургес не может прийти ранее ночи, – произнес Евтрапел.

– В таком случае я на время оставлю эту запись у тебя, а ты позаботься, чтобы все было как следует.

И Парменон вышел, раскланявшись с Евтрапелом довольно сухо.

– Этот субъект мне вовсе не нравится, – пробормотал цирюльник. – Это разбойник в полном смысле слова! Во всяком случае, Марк Регул знает, для чего он ему нужен. А мне до этого нет никакого дела.

С наступлением ночи Парменон вновь явился. Евтрапел передал ему в полном порядке сейчас лишь подписанную Гургесом запись. Могильщик сделал это с большой охотой, так как он при этом получал обратно свои десять тысяч сестерций. Правда, он все-таки не мог понять, по каким побуждениям выкупались обязательства такого несостоятельного должника, каким был Цецилий.

На другой день в приемной Публия Овидия Намузы, одного из семнадцати преторов, отправлявших правосудие в Риме, можно было видеть Парменона, одетого в темную тунику и со свитком в руке.

На предложение глашатая представить дело для обсуждения Парменон развернул перед глазами претора свиток и показал ему, что долговое обязательство Цецилия перешло к нему вполне законно.

Овидий Намуза выдал Парменону исполнительный лист на Цецилия, после чего тот удалился, видимо вполне удовлетворенный.

В тот же день в дом к Цецилию явился так называемый executor litium, или viator, то есть, по-нашему, судебный пристав.

– К тебе предъявлен иск от имени Парменона. Следуй за мной в судилище.

С этими словами он передал удивленному Цецилию исполнительный лист.

– Но ведь я совсем не знаю Парменона и ничего ему не должен, – сказал Цецилий, рассматривая лист.

– Это решит претор Публий Овидий Намуза, – ответил виатор. – Если ты откажешься следовать за мной, я обращусь к содействию свидетеля, – прибавил он, указывая на человека, пришедшего вместе с ним, – и арестую тебя на основании закона Двенадцати Таблиц. Впрочем, до завтра у тебя есть время подумать о своем положении, так как сегодня суд уже закрыт.

Поразмыслив, Цецилий нашел, что он не мог не явиться в суд. Там он встретил Парменона, принесшего с собой и свою запись. Претор заставил Парменона поклясться именем закона, что в своих действиях он не руководится чувством недоброжелательства или мщения и что он не взыскивает больше того, что ему причитается. Парменон поспешил дать клятву. Овидий Намуза предложил тогда Парменону сообщить о своем ходатайстве и показал Цецилию свою запись. Все формальности были выполнены. Тогда претор спросил Цецилия, признает ли он этот долг и не имеет ли он сказать что-нибудь против. Цецилий признал, что он должен Гургесу десять тысяч сестерций, но почему это долговое обязательство было уступлено Гургесом Парменону, – этого он не мог понять. Вернее всего, как ему казалось, для того, чтобы отомстить ему за отказ выдать за него дочь.

– Такая причина для суда не имеет значения, – произнес претор.

Это означало утверждение в правах Парменона.

Потом он перешел к слушанию других дел.

– Я ничего не понимаю, – сказал Цецилий.

– Ты не понимаешь? А это значит, что, если завтра ты мне не уплатишь десять тысяч сестерций, я тебя обращу в рабство, – грубо сказал Парменон, удаляясь.

Цецилий все понял… Но, по древней пословице, десяти сестерций под копытом козла не найдешь, и несчастный не знал, как предотвратить беду.

– Этот Парменон слишком уж легко выиграл процесс! – сказал какой-то человек, следивший за ходом дела и стоявший рядом с Цецилием. – Марк Регул даже плечами пожал, – прибавил он, стараясь, чтобы его слова были слышны как можно отчетливее.

У Цецилия, расслышавшего эти слова, появилась надежда.

– Кто этот Марк Регул и что он сказал? – спросил несчастный, приблизившись к незнакомцу.

– Марк Регул – знаменитейший в Риме адвокат, и он сказал, что он мог бы принудить Парменона взять свою запись обратно без всякого удовлетворения, – ответил тот.

– Неужели, – воскликнул Цецилий, – так сказал Марк Регул? А где он теперь?

– Да вот он стоит среди истцов. Я советую тебе переговорить с ним; он придумает средство, как тебе освободиться от Парменона, – сказал незнакомец, указывая пальцем на адвоката, который в свою очередь очень внимательно прислушивался к этому разговору.

Цецилий подошел к Марку Регулу, изложил ему в нескольких словах суть своего дела и спросил, есть ли надежда выиграть дело.

– Посмотрим… сделаем попытку, – сказал Марк Регул. – Я думаю, что дело поправимое. Но сейчас я очень занят другими делами… А вот завтра утром зайди ко мне. Я живу по ту сторону Тибра.

Цецилий отправился домой несколько успокоенный, по несчастья его преследовали.

Придя к себе, он нашел послание от префекта города, приглашавшего его к себе для объяснений по поводу подозрительных сношений его с евреями, или христианами, у Капенских ворот, сношения с которыми должны были, говорилось в послании, ограничиваться лишь сбором податей. Кроме того, была получена записка от общества жрецов, содержавшая обвинение в святотатственном поругании бога Иугатина, найденного на дороге вблизи дома Цецилия.

Было ли это делом рук услужливых соседей, которые, собрав разбитые осколки, отослали их верховным жрецам, или удар был нанесен рукой, очень заинтересованной в гибели Цецилия, – несчастный не дал себе труда задать эти вопросы – до того он был убит событиями этого дня.

– Цецилия! – воскликнул он громовым голосом. – Иди сюда, недостойное дитя!

Молодая девушка тотчас предстала перед своим отцом.

После сцены, которая два или три дня тому назад произошла в присутствии Гургеса, Цецилия не покидала дома. Отец держал ее взаперти. Наведя справки, он разузнал, что его дочь была христианкой и что она готовилась выйти замуж за еврея.

Цецилий был взбешен. Религиозное чувство в нем оскорблялось при мысли, что дочь его предается ненавистному суеверию этих несчастных евреев, которые были последними из людей; и вообще он предчувствовал, что все бедствия на него обрушиваются из-за этих презренных евреев. Он объявил дочери, что она должна добровольно отказаться от своей новой веры, иначе он заставит ее сделать это насильно, употребив для этого всю свою отцовскую власть. В то же время он зорко следил, чтобы не допустить никаких сношений между нею и теми, кто, по его мнению, был причиной ее погибели.

Когда Цецилия явилась на зов отца, она нашла его в крайне мрачном настроении.

– Несчастная! – воскликнул он. – Вот последствия твоего позорного поведения!

И он показал ей записку на имя Парменона, вызов в суд к верховным жрецам и письмо от префекта города.

– Итак, я разорен, моя свобода в руках негодяя, жизнь моя в опасности, потому что дочь моя отвергла своего отца и богов!.. Ну, что же, Цецилия, обдумала ли ты все?… Скажи мне!.. Отказываешься ли ты от этого нечестивого суеверия?

– А почему, отец мой, принесение в жертву моей веры могло бы тебя спасти? Все твои несчастья, если только они действительно существуют, могли бы быть поправимы.

– «Если только они существуют!» Великие боги! Разве я их выдумал!

– Нет, отец мой, не тебе они угрожают, а мне!

– Каким образом?

– Префект города не лишит тебя твоей должности, когда ты скажешь, что твоя дочь одна только христианка. Верховные жрецы поступят жестоко не с тобой, а со мной, когда они узнают, что я разбила идола.

– А Парменон?

– Парменон, мой отец, утратит всякое значение, раз он не будет заинтересован.

– Клянусь Геркулесом, она сумела все прелестно рассудить! – воскликнул Цецилий со зловещей насмешкой. – Итак, мне незачем бить тревогу!.. О, как вероломны эти евреи! У них находится выход из самых затруднительных обстоятельств!.. Несчастное дитя! – прибавил отец, обращаясь к дочери с некоторой нежностью. – Но ты не знаешь, что все будет потеряно, если ты будешь продолжать считать себя христианкой, и, наоборот, все будет спасено, если ты отречешься у ног верховных жрецов.

– Отец мой, – сказала Цецилия с достоинством и твердостью, – не жди от меня, чтобы я когда-нибудь отреклась от религии Христа… Лучше умереть, чем…

– Как! Ты упорствуешь в своем позорном веровании, подвергая опасности всю свою будущность, и – что, кажется, нисколько тебя не интересует, – подвергая своего отца опасности разорения, а, может быть, даже и лишения свободы и даже жизни?

– Для меня было бы ужасно, отец мой, сознавать, что я причина твоего несчастья, но, я повторяю, ты преувеличиваешь опасность… и…

– И что еще? – прервал ее Цецилий, весь дрожа от гнева. – Доканчивай же, бессердечная!

– Отец мой!.. возьми мою жизнь, она твоя, но не требуй от меня жертвы, которой я не могу принести.

Лицо Цецилия исказилось от ярости. В одно мгновение он поднял было руку, чтобы поразить свою дочь или чтобы проклясть ее! Но ни того ни другого он не сделал.

– Ты больше мне не дочь! – закричал он, задыхаясь от злости. – Нет, клянусь всеми богами, ты мне не дочь! Но, будь уверена, я тебя так же разобью, как разбиваю вот эту вазу.

С этими словами он вдребезги разбил попавшуюся ему под руки амфору.

– Отец мой, отец! – воскликнула Цецилия. – Я…

– Для чего ты меня зовешь отцом? Для того ли, чтобы раскаяться и сказать мне, что ты отрекаешься от этого суеверия? – спросил Цецилий, вонзив в нее пылающий взор.

– Никогда! – произнесла молодая девушка с величайшим усилием, после чего она опустилась на скамейку и горько зарыдала.

Отец еще раз бросил на нее взгляд, полный мрачного отчаяния, и сейчас же вышел. Уходя, он сказал про себя:

«Свидание с Марком Регулом в настоящее время необходимо более, чем когда-либо».

V. Совещание с Марком Регулом

Марк Регул владел состоянием более значительным, чем большинство знатнейших патрициев. В своей юности он принес богам жертву, с целью узнать, будет ли у него шестьдесят миллионов сестерций, и он сам рассказывал, что внутренности у жертвенных животных были найдены в двойном количестве: он понял, что эта громадная сумма ему была обещана также в двойном количестве. Действительно, он достиг этого невероятного богатства, но бесчестными средствами и ценой целого ряда гнусных поступков.

Марк Регул был по профессии адвокат, но не пренебрегал и ролью доносчика. Нажитые богатства давали ему возможность жить в полном блаженстве и роскоши.

В данное время его особенно занимали два выдающихся дела: одно касавшееся весталки Корнелии и другое – христиан. В том и другом он обещал дать отчет императору по его возвращении. Негодяй прилагал все свое умение для достижения намеченных целей, так как в случае успеха он приобретал неотъемлемую благосклонность императора и преимущество над целой толпой своих соперников.

Чтобы добыть нужные сведения о великой весталке и Метелле Целере, он и подкупил Дориду, служанку, укладывавшую волосы божественной Аврелии, и порой осведомлялся у привратника Палестриона обо всем, что происходило в ее доме.

Подслушанный Регулом разговор Гургеса с Евтрапелом дал ему важные сведения. Он уверился, что Флавия Домицилла была христианкой. В то же время он узнал имя молодой девушки, через которую можно было проникнуть в тайны своих жертв.

Прежде всего надо было заполучить Цецилию. Нетрудно догадаться, что письмо, посланное ее отцу от имени префекта, и повестка жрецов были плодами гнусной интриги Регула.

Он был убежден, что Цецилий будет вынужден явиться к нему. Действительно, в один прекрасный день его прислужник, приподняв занавес, ввел несчастного отца в приемную Регула.

Адвокат казался погруженным в изучение разложенных на его столе свитков. Однако, заметив посетителя, он сразу узнал его и невольно улыбнулся.

– Чем обязан? – полюбопытствовал он. – Мы, кажется, виделись вчера. Ты по делу Парменона?

– Да, господин, – ответил Цецилий. – Но со вчерашнего дня мое положение странным образом осложнилось.

– Неужели? – удивился адвокат.

Вместо ответа Цецилий подал ему письмо префекта и повестку жрецов. Регул принялся рассматривать свитки с большим вниманием.

– Вот это не имеет особого значения, – сказал он, возвращая письмо. – Я хорошо знаком с префектом и замолвлю пару слов. А вот это – уже хуже, – указал он на повестку жреческого совета. – То, о чем они пишут, имело место?

– К сожалению, да, – проговорил Цецилий. – Но статуэтку бога разбил не я, а моя дочь.

– Она живет вместе с тобой?

– Да.

– В таком случае обвинение в кощунстве ложится на вас обоих. Таков закон.

– Ради самого Юпитера! Неужели это так? – воскликнул несчастный. – А какое же грозит наказание? – продолжал он с явным беспокойством.

Но Марк Регул нашел еще преждевременным ответить на этот вопрос.

– А какой был повод для такого кощунства? – спросил он.

– Моя дочь христианка.

– Твоя дочь христианка? – воскликнул Регул с великолепно разыгранным удивлением. – Ах, это ужасно! Теперь мне понятен и смысл письма префекта. При таком положении дела мое ходатайство перед ним не имело бы никакого успеха.

Несчастный старик вновь утратил всякую надежду на благополучную развязку.

– Может быть, однако, – продолжал Регул, – дело еще не совсем проиграно. Если бы твоя дочь отказалась от этого гнусного суеверия, я уверен, что жрецы не настаивали бы на наказании. Делал ли ты попытку в этом направлении?

– Увы! Это ни к чему не привело, – воскликнул несчастный отец.

– Нужно прибегнуть к мерам более решительным, – продолжал Регул, который, прежде чем предпринять что-нибудь дальше, желал знать, как далеко можно идти в таком направлении.

Он упускал из виду, что христиан никакими наказаниями нельзя было заставить отказаться от своих убеждений. В царствование Нерона он сам неоднократно был свидетелем и очевидцем того, с каким пренебрежением они относились к жизни и к страданиям, когда дело касалось защиты религии.

– Клянусь богами, я так и поступлю, – сказал Цецилий. – Я постараюсь вынудить у нее отречение. Но, кажется, надежда плохая…

С этими словами он поднял голову, с беспокойством вглядываясь в лицо своего собеседника.

– Неужели нет никакого другого средства?

– Конечно, есть, но оно может показаться слишком жестоким для отца, хотя в то же время оно неизбежно, – проговорил Регул с видом сострадания.

– Какое же это средство? – допрашивал Цецилий с возрастающей тревогой.

– Я имею в виду право отречения от преступника,^[8] – сказал адвокат, наблюдая, какой эффект на его слушателя произведут эти слова.

Видя, однако, что Цецилий его не понимает, он продолжал:

– Закон делает ответственным родителей за преступление их детей. Единственным выходом для предотвращения ответственности отца за преступное деяние дочери может послужить лишь разрыв законной связи с ней.

Эти слова заставили Цецилия подскочить на месте.

– Как, – закричал он, – чтобы я отдал свою дочь жрецам!

– Как хочешь… Или ты, или твоя дочь, а вернее, вы оба должны будете понести наказание, если ранее не расстанетесь.

– Но, ради всех богов, разъясни мне, какое же наказание нас ожидает?

– Изволь, мне очень нетрудно удовлетворить твою просьбу, – сказал Регул. – Прежде, – продолжал он, ударяя на каждом слове, – когда религиозное чувство, столь ослабевшее в наши дни, господствовало во всей силе, за подобное преступление грозило наказание in metallum, то есть присуждение к работам в рудниках. В отношении к женщине работа на рудниках была бы заменена вечным рабством.

– Всемогущие боги! – воскликнул Цецилий, всплеснув руками.

– Я не думаю, – небрежно заметил Регул, – чтобы и теперь дело могло дойти до этого. Но не поручусь, чтобы так действительно не случилось, потому что божественный Домициан задался целью восстановить и укрепить пошатнувшийся культ. Так как, однако, он в настоящее время в отсутствии, то нет сомнения, что благодаря этому обстоятельству жрецы будут сговорчивее. Возможно даже, что они ограничатся тем, что потребуют за совершенное преступление уплаты более или менее значительной суммы денег, например, тысяч двадцать сестерций, которые ты должен будешь уплатить как отец лица, совершившего злодеяние. Но, во всяком случае, лучше всего было бы, если бы твоя дочь отреклась от своего заблуждения, иначе трудно предсказать, что может произойти.

– Ну а если моя дочь не откажется от своей веры и если я не в состоянии буду уплатить двадцать тысяч сестерций?

– Если ты не уплатишь двадцать тысяч сестерций, то жрецы для выручки этой суммы продадут тебя самого в рабство.

Бедный Цецилий сделался белее полотна. Он сам в качестве сборщика податей неоднократно прибегал к этой жестокой мере. Так почему же и жрецам не воспользоваться предоставляемым им законом правом?

Волнение Цецилия не ускользнуло от Марка Регула.

– К счастью, – заметил он, – всех этих ужасов можно избежать, воспользовавшись правом отречения.

Когда же при этих словах Цецилий сделал нетерпеливый жест непреодолимого отвращения, Марк Регул заговорил с раздражением, и каждое его слово действовало на сердце Цецилия подобно расплавленному свинцу:

– Странное дело: ты не решаешься пожертвовать дочерью, которая сама же своим преступлением поставила тебя в такое безвыходное положение.

– А Парменон? Ведь мы о нем забыли, хотя и он готов заявить на меня свои права. Если бы даже я уступил свою дочь жрецам, это не спасет меня от рук Парменона.

– Ах да! Я про него и забыл, – сказал Регул. – Право, я затрудняюсь сказать, как можно устранить это затруднение.

– Ведь именно сегодня, – продолжал Цецилий, – Парменон придет требовать уплаты моего долга Гургесу. Если я не уплачу, – а это случится непременно, потому что я не располагаю и одной сотней сестерций, – то придется…

– Придется быть проданным в рабство. Да, это действительно неизбежно, разве только…

– Разве только? Что ты этим хочешь сказать?

– Ты можешь поступить в отношении Парменона только таким же образом, как и в отношении к жрецам.

– Опять отречение?

– Вовсе нет, – возразил адвокат с полным спокойствием. – Отречение может иметь место лишь в случаях совершения преступных деяний. Но закон всегда разрешает удовлетворять кредитора при помощи принадлежащей нам вещи. Ведь твоя дочь, по нашим законам, есть твоя вещь…

– Словом, ты мне советуешь продать Парменону свою дочь? – произнес с мрачным видом Цецилий.

– Я тебе ничего не советую. Ты просил посоветоваться со мной по поводу затруднительного твоего положения, и я указываю тебе лишь способы, как из него выйти. Делай, как знаешь! Призываю богов в свидетели, что я думал лишь о том, как бы спасти тебя.

В эту минуту в комнату вбежал трех- или четырехлетний ребенок. Он проворно взобрался на колени к адвокату, который стал его нежно ласкать. Это был сын Марка Регула. Поиграв некоторое время с младенцем, Регул поцеловал его в лоб и, опуская его на землю, сказал:

– Клянусь головой своего ребенка, что в моих словах нет ничего такого, чем бы я тебя желал обмануть, и что мной руководило одно лишь чистое желание быть тебе полезным.

Затем с теми же знаками ласки и нежности он передал ребенка в руки поджидавшего раба, который и увел его в атриум.

Эта сцена глубоко взволновала Цецилия, хотя она продолжалась всего лишь несколько мгновений. Теперь Регул представился ему в совершенно новом свете. Он не мог допустить мысли, чтобы столь нежный отец, поклявшийся головой своего любимого ребенка, был изменником.

– О господин Регул! – пробормотал несчастный сквозь слезы. – Спаси меня и мою дочь! Во имя богов окажи мне помощь.

– Но ведь спасение в твоих руках, – сказал Регул. – Не моя в том вина, если твоя дочь губит и тебя и себя. Я протягиваю руку для того, кто желает ею воспользоваться, и предоставляю тонуть тому, кто отказывается за нее ухватиться. Сам великий Юпитер поступил бы не иначе.

Цецилий, совершенно раздавленный, ничего не отвечал.

– Но наконец, – сказал адвокат, готовясь нанести последний решительный удар, – наше совещание продолжалось слишком долго. Нужно кончить. Я резюмирую все сказанное. Итак, слушай внимательно.

Цецилий поднял на адвоката заплаканные глаза.

– Этот Парменон является для тебя прекрасным средством для того, чтобы выпутаться из затруднительного положения. Когда твоя дочь будет принадлежать ему, то и претензия жрецов будет направлена не к тебе, а к нему. Поэтому уже не ты, а Парменон обязан будет уплатить жрецам, если с их стороны будет предъявлен иск. Наконец, Парменону гораздо легче будет добиться, чтобы твоя дочь отреклась от своей веры. Что касается тебя, то после того, как ты этим актом торжественно засвидетельствуешь перед всеми, что не имеешь ничего общего с заблуждением евреев у Капенских ворот, тебя, вне всякого сомнения, оставят в покое. Вот все, что я могу тебе сказать. А затем я должен спешить на форум.

С этими словами он поднялся с места, позвал раба и сказал ему:

– Выпусти этого гражданина.

Оставшись наедине, он проговорил:

– Дело, кажется, прекрасно налаживается. Нужно будет сейчас же повидаться с Парменоном.