Ярослав Демшин
Факультет любви
Как вдруг.
Апрель.Утро. Воскресенье. Звонок в дверь. Жорик пошел открывать.
Вы помните какая у Жорика фотографическая память? Он был на Красной Площади всего один час, но помнит её до каждого кирпичика и камешка, и может нарисовать хоть сейчас. А зал консерватории? Да он помнит сколько там рядов вдоль и поперёк и какого они цветом! И понятно дело, когда он открыл двери, то он узнал со скоростью летящего снаряда в обожженном лице товарища майора не кого-нибудь, а покойного мужа Рады! И с такой же скоростью он захлопнул дверь! Он знал, что единственные его рабочие инструменты это его руки и некосящий в сторону глаз, и если ему сейчас переломают руки и выбьют глаз, то, пожалуй, он не сможет зарабатывать на жизнь любимым делом.
–Её нет дома! – сказал Жорик, что первое пришлона ум.
– Кого нет? – раздалось из-за двери.
– Никого нет! – ему стало плохо и глаза разошлись по сторонам ещё больше.
Опять позвонили, более долго и настойчиво. Из комнаты вышла Рада в халатике, выпирал маленький животик.
– Ты чего не открываешь, Жорик?
– Там… это.. портрет приехал… живой…
– Кто? Какой портрет?
– Ну, полковник, только он не полковник, а майор, морда всмятку, а медалей столько же….
– Кто……..? – Рада кинулась к дверям, но потеряв чувства, повисла на руках у Жорика. Уложив её на пол, Жорик и повинуясь судьбе, которая уже стучала в двери, видимо, сорок седьмого размера, обреченно открыл дверь…
… уже был обед, но из комнаты, где жили Жорик с Радой, а до этого Рада с Русиком доносились вопли, плач, стоны, хохот, бьющаяся посуда, глухие удары, двигалась мебель, рвалась материя, два раза из дверей вылетал Жорик, больно ударялся о стенку, но опять заходил в комнату. Роза Самуиловна и Сара Абрамовна сидели на кухне тихо и немного боялись. Боялись, как бы этот воскресший танкист не поубивал всех сгоряча. Выйти они не могли, так как Русик им запретил выходить и двигаться, тем более вызывать милицию, пригрозив наградным оружием самого генерала Соломатина, а оно стреляет без осечки!
И вдруг…
Тишина.
Из комнаты на кухню послышались неуверенные шаги. Женщины втянули головы в плечи и зажмурились.
– Дайте десять рублей, – голос Жорика звучал странно и шепеляво: обе губы вздулись, запеклась кровь, синяк, глаза смотрят ровно, косоглазия не было.
– Жорик, родной, зачем тебе деньги?
– За водкой пойду, герой мириться хочет.
И дойдя до дверей, радостно сказал:
– А у меня контузия прошла! Майор знает куда бить! Танкист!
До вечера все сидели на кухни пили и решали как быть. Пригласили Рубен Лазаревича, вроде как правовед, адвокат, хоть и мелкий уголовник, может посоветует чего. Ни минуты не думая Рубен Лазаревич ответил:
– Вам надо жить втроём… – как тут же получил кулаком в лицо от совсем не настроенного шутить товарища танкиста. Брякнувшегося под стол, его, без чувств, отволокли в свою комнату. Жорик ещё раз сбегал за водкой, потом еле сходил, потом его самого унесли. Решили отложить спор до утра. Потом ещё до утра, потом до следующей недели. Потом через месяц. Потом как ребёночек родится.
А портрет майор склеил. Сам. Сильно он ему понравился. Проникновенный.
…Старший лейтенант Петров пришёл после дежурства домой, в квартиру, где была его комната, и принёс усиленный паёк. Но все уже спали.В Одессе была ночь…
3
Дверь в квартиру отворилась в пять утра. Человек в длинном плаще с чемоданами и узлом тихо зашёл в коридор.
– Эх… При НЭПе было лучше,– сказал он негромко и поставил в углу вещи. Слышно было, как из разных комнат сквозь тонкие стены и перегородки доносились храп и сопение: из дальней – глубокий, размеренный без переливов, явно молодой человек, с чувством выполнено долга и с чистой совестью, так спят чекисты и милиционеры – подумал приехавший. Из соседней – тихий и негромкий, ну, тут явно молодая мать с ребенком в постоянном беспокойстве за дитёныша даже во сне. Ещё из-за одной стенки доносилось нестройное трио – человек не удивился, но понять не смог: то ли взрослый сын с отцом и матерью, то ли сестра с двумя братьями. За ближайшей дверью он услышал немолодое мужское покряхтывание. Своим четким слухом человек понял, что так пугливо может спать только какой-то гражданин, а не товарищ, и конечно этот беспокойный гражданин был Михельсон Рубен Лазаревич. За последней дверью был достаточно сочный храп со свистом и второе тихое-тихое подвывание на полувдохе. Человек прислушался:
– Таки моя Розочка еще жива и в теле? А этот плод любви Марик дышит на ля-бемоль и не понимает, что его папаша стоит от него в пяти мерах. Нет, ну надо же! Я их ещё не обнял, а уже хочется уехать!
Он окинул квартиру взглядом.
– Эх… При НЭПе было лучше…
Приехавший был дядя Зямя – Зиновий Ицхакович Шляцекофер, отчаянный еврей, только что освободившийся по амнистии.
Дядя Зяма прошёл на кухню и закурил в открытое окно, Одесса ещё должна была спать целых полтора часа, но не тут то было. Он докурил папиросу, и со словами: «Шо то вы мене сегодня не радостные, господа нэпманы», достал из своих вещей медную трубу. Выйдя на кухню, вздохнул полной грудью и, закрыв глаза, он заиграл «Рио-риту». Проникновенно. С душой. Громко. Первым в коридор выбежал из своей комнаты взлохмаченный оперуполномоченный Петров с наганом в руке, вторым выскочил контуженый танкист Русик в танковом шлеме и с наградным маузером. Оба в синих трусах и в майках, посмотрев друг на друга, молча пошли на кухню, взведя курки. Увидев двоих с оружием, Зиновий Ицхакович очень удивился и опустил трубу.
– Скажите, любезные, а теперь в Одессе каждому поцу выдают шпалера возле Дюка? Или можно их за недорого купить на Привозе?
– Вы кто такой и зачем так рано играете в нашей квартире музыку на….
–…трубе, – подсказал Русик.
– Да, на трубе…
– Хотя у вас и интеллигентная морда, вы не можете отличить трубу от флюгельгорна. По тому, что вы грамотно ставите вопросы и не палите патронами как скаженный, и к тому же аккуратно подстрижены, скажу, что вам – вы не поц, а гражданин из органов. А судя по вашей злобной улыбке басурманина, – он обратился к Русику, – и непонятному головному убору, скажу, что вы, контуженный герой войны, и таки могёти сделать во мне дырку как за здрасьте, и хочу вам заметить, грозный воин, я сильно против.
Дядя Зяма поднял флюгельгорн и заиграл «Прощание славянки». Тут и Петров и Русик невольно вытянулись во фрунт и опустили оружие. На припеве проснулись все, на кухню пробралась Роза Самуиловна и со слезами кинулась на шею дяде Зяме, Марик в таких же трусах и майке как у старших соседей смотрел на всё с любопытством. Прибежала Сара Абрамовна с Сёмой, не было только Рубена Лазаревича и Жорика с Радой. Кухня стала мала. Женщины обнимали и целовали дядю Зяму.
– И хде ж ты был, Зяма?! Столько лет?
– Хде был …хде был.. Вообще-то я хотел быть в Палестинах, но был я в лагерях…
– Как в лагерях?
– Зяма? Как? За что?
Зиновий Ицхакович достал из внутреннего кармана документ:
– Нет сомнений, гражданин начальник, подлинник об амнистии. Хотя между нами говоря, Рубен Лазаревич, а кстати, где этот мелкий мошенник? Так вот, Рубен Лазаревич сделал бы эту ксиву гораздо качественнее и быстрее, понимаете? Быстрее! А не четыре года, как мой начлаг Ёонас Эвович Ясс.
Все эти слова были обращены к оперуполномоченному Петрову.
– Рад за вас, дядя Зяма…
– Марик, – он повернулся к мальчику и подозрительно спросил, – шо то ты сильно стал похож на мою фотокарточку в детстве.
– Зяма, я шо то опять плохо не поняла, – у Розы Самуиловны в голосе появилось напряжение, – тебе снова таки кажется, шо Марик не твой сын? Или ты как обычно имеешь ввиду?
– Ой, Розочка, да разве я тебе ни разу не говорил, шо такое чудо сотворить мог только я и ещё несколько красивых людей? – он погладил Марика по курчавой голове.
– Вот только не надо за несколько людей! Я их не знаю! Может они и красивые. Но я знаю тебя! Хотя твоя морда и похожа на жамкнутый сапог – мальчик удался!
– Марик, – дядя Зяма повернулся к мальчику. – Сделай себе профессию зуботехника. С такой специальностью можешь работать хоть где. Даже в тюрьме не пропадёшь, хоть завтра садись, будешь там уважаемым человеком. Уж поверь, я знаю. Это тебе отцовский совет.
– Зяма, ты наполовину дурак стал? Или с рождения на четыре третьих, как твой папаша-биндюжник? Такое ребенку советовать?
– Сесть в тюрьму?
– Нет! Пойти в зуботехники! Мальчик хочет стать кандидатом наук за медицину!
– Розочка, дорогая, ещё нет название болезней, которыми ты придумаешь себе заболеть, чтобы Марик тебя лечил на старости лет.
– А давайте за встречу, – на пороге кухни появился уже одетый Петров с бутылкой вина.
Тут все зашумели, захохотали, начали собирать на стол, доставать рюмки и тарелки.
– А не рано ли пить? – спросил Русик всё также в трусах, в шлеме и с наганом.
– Русик, дорогой, сегодня суббота, можно начинать с самого утра, – и Сара Абрамовна обняла и поцеловала Русика. Тут в коридоре появилась беременная Рада с Жориком.
– Ой, Русик! Прямо на глазах твоей жены с отцом твоего ребенка тебя целую! Ну, это я от радости, Рада! – Сара Абрамовна задорно рассмеялась и продолжала хлопотать у стола.
Через час, когда уже на столе дымилась вареная картошка в кастрюле, была нехитрая закуска из огурцов и синеньких, соленной рыбы и зелени, все сели за стол и налили вина. Первым сказал тост Зиновий Ицхакович, он уже успел принять ванну и сидел мокрыми кудрями в мятой но чистой рубахе.
– Дорогие мои и незнакомые мне люди-граждане! Я счастливый человек! Я очень счастлив, что попал в тюрьму…
– Как? Ты что? Зяма…, – раздалось из-за стола.
– …папрашу! …не перебивайте! Я счастлив, – продолжал он, – что мне пришлось играть Интернационал зимой в лесах под Омском, чем дойчетмарши в летних лугах Кракова. Поэтому я хочу выпить за сто семьдесят шестую, которая мне жизнь спасла!
– Хулиганство… – прокомментировал оперуполномоченный. Выпили.
– Первый раз пью за уголовный кодекс, – проворчал Рубен Лазаревич, его кое-как вытащили из комнаты. Он не любил компании, боялся всегда сказать лишнего или стать свидетелем чьих, как ему казалось, секретов. Тем более, здесь был Петров, а это всегда для него было тяжело и подозрительно.
– Рубинчик, дорогой, скажи мне как родной, почему ты до сих пор не в кутузке? С твоими способностями к мелким пакостям в виде поддельных дензнаков и подделок Вермеера.
Рубен Лазаревич густо покраснел и посмотрел вначале на Петрова потом на дядю Зяму:
– Зяма, скажи, а почему тебя там случайно не расстреляли? Не пришлось бы говорить на приличного человека.
– Рубинчик, дорогой, я тебя знал до НЭПа, при НЭПе, и после НЭПа, и твои дензнаки получались только всё лучше и лучше, а Вермеер всё похоже и похоже. Неужели ли ты живёшь на адвокатские гонорары с разводов бедных колхозниц и их забулдыг- мужей? Впрочем у тебя и диплом-то поддельный…
– А чего-то это они так терпеть друг друга не могут? – шепотом спросил Петров у Розы Самуиловны.
– Таки я вам расскажу эту историю, которая длится уже сорок лет…
– А вот не надо шептаться! Я сам расскажу эту историю, которая длится уже… сорок один год. Только надо вначале хорошенько выпить! Предлагаю тост за Рубинчика –изрядного мастера своего дела и такого же подлеца! –сказал дядя Зяма. Пока все выпивали-закусывали Зиновий Ицхакович достал пачку папирос «Казбек». Побросав вилки-ложки, все оживлённо потянулись к пачке:
– Ого!
– Ну, дядя Зяма!
– Однако!
– Сёма возьми маме папироску!
– И я не откажусь!
– Одну и про запас две!
– Русик, вы не татарин – вы еврей!
– Я тоже возьму!
– А ты куда? Беременным нельзя!
Пачка опустела. Дядя Зяма смял пустую пачку и как фокусник вытащил вторую, но это была уже «Герцеговина Флор». Под общее изумление он ловким щелчком кинул папиросу в рот, закурил и пустил кольца. Марик и Сёма засмеялись и захлопали в ладоши.
– Ты где такие дорогие папиросы достал, дядя Зяма?
– В тюрьме. Я там мог достать почти всё, кроме свободы и газет… это ж вам не сельпо…
Все рассмеялись.
– Ну, рассказывай, как ты поссорился с бедным Рубинчиком, – дыхнула дымом в лицо дяде Зяме Роза Самуиловна,
– Отличный табак! Крепкий, как броня на Т-34! – просипел Русик и закашлялся.
– Русик, ты бы шлем снял, а спинджак надел, сидишь, как биндюжник на Привозе, – Роза Самуиловна, докурив свою папиросу бесцеремонно забрала дымящуюся папиросу у Русика и отправила себе в рот, – тебе вредно, ты контуженный.
– Ох, Роза, и сделать бы с тобой вот так, чтоб ты злой не была.
И Русик показал всякие неприличные движения, избавляющие Розу Самуиловну от злобы.
И Зиновий Ицхакович начал свой рассказ о ссоре с Рубеном Лазаревичем.
4
Все уселись поудобнее, раскурили еще по одной папироске, и дядя Зяма начал свой рассказ.
Было это еще в самом начале Мишки Япончика на Одессе, ну, про него отдельная история, хотя, и не такая уж он легендарная личность этот Миша, как его сподручный Гришка Заноза, который все дела и оптяпывал, а Миша был так, красивая ширма в бакалейной лавке. Так вот, при царе и НЭПе играл я в «Гранд Бристоле» в оркестре, а при Красных играл только в преферанс. Но преферанс по утрам не выпьешь, и вечером не поешь, вот в это голодное время я ходил с похоронным оркестром и играл что где перепадет. Но люди не хотели красиво умирать! И тем более платить. Боже! Как же люди умели делать себе поминки при старом режиме! Это ж была такая музыка! Шопен на всю Одессу! Умирай хоть кажен день! А мы придём и отыграем со всей своей душой и скорбью! И ни кто из провожающих не жаловался.
– Хто ж сегодня там помер? – спрашивали любопытные из окон, глядя на процессию.
– Жоржик с Павлодарской, – отвечал гобой.
– И чего же Жоржику не жилось в такую жару? – удивлялись первые этажи.
– Вот именно! В такую жару! – поддакивали верхние этажи.
– Да ты попробуй пожить с евойной женой! – возмущались вторые этажи, – враз скрючишься!
– Да много вы знаете за Жоржика? – подхватывали третье, – Евошная жинка давно уже в Евпаторию тю-тю!
– Да это не Жоржиковская тю-тю, это Мотина!
– Да я Мотину жену вчера видела в аптеке!
– Вот! Видите! В аптеке! Совсем, значит Мотя плохой!
– Да ладно вам за Мотю! У Моти всегда был живот. Жоржик! Жоржик таки от чего помер?
– Под колесо попал, – сказал барабан.
– Авария. Точно, авария, – утвердительно покачала голова с первого этажа.
– Та не. Под колесо фортуны, – уточнили тарелки и отбили такт.
– Жоржик в тысячу рублей решил поспорить с Гришей Занозой за русскую рулетку и не рассчитал с первого раза. И его быстренько одели в деревянный клифт, а Гриша всё оплатил, – пояснила труба.
– Из выигрыша, – уточнила валторна.
– А нам премия если всё красиво и с помпой, – и оркестр дружно дунул в новый такт.
– А жена – то поди убивается? – спросило окно на углу.
– А зачем мне он такой нужен? Дурак, да ещё и дохлый! – сказала молодая в черном, идущая за оркестром.
Вот так красиво провожали в Одессе. Рождались – не знали, а помирали – вся Пересыпь с Молдованкой аж до Дюка были в курсе. Вот преставился Хома Белоконь – шибко богатый цыган. И вы думаете себе, что мы прямо прибежали петь на егошных поминках? Ну, в общем-то да, так оно и было, конечно. И сынок его, посулил нам такие деньжищи, что потом, хоть вся Одесса держись да не помирай – мы сами будем мертвые от вина и женщин неделю – другую. Вот от такой проникновенности и глубокой души нашей, сынок евойный рыдал в слёзы, а не от того, что папаня помер. В каждый бемоль мы такую силу духа вкладывали, что аж сами удивлялись своим способностям, ну, конечно, за такие-то деньги… А вот к примеру, сгорел от спирту Додик, который точал шкеры почти всей Одессе. И отошел Додик в мир иной почти без порток – всё пропивал. Как узнал генерал-губернатор что Додик дух испустил, окручинился сильно, потому как таких хромовых сапог никто больше не мог сточать, и теперь ходить ему придется в мозолях. Да и пол-Одессы в его обувке ходило. И распорядился генерал- губернатор, чтобы одели Додика в лучший черный спинджак и положили его в лучший красный гроб, и кидали перед ём белые розы. И вызвал лучший оркестр, ну, нас то есть, и всё за счет Управы, понятно. И жинка евошная получила пенсию пожизненную. Как же мы играли! Это ж был чистый марципан с кардамоном! От души да с протяжкой! Да… сейчас так только героев-Челюскинцев да людей из ЦК так хоронят… Эх! Вы меня, конечно, извините, но до Революции мы были немного моложе… Так вот, теперь я вам расскажу за Рубинчика, который тогда был просто студентом академии изящных искусств. Мы как раз с ним и познакомились на похоронах: он хоронил своего прадедушку, а я играл на тромбоне, все были при делах. Но во всех следующих бедах будет виновата его соседка Лизонька, будущая сестра-медичка. Как оказалось, они познакомились таки опять тут, на похоронах. Рубен наелся винища как последний биндюжник, и мы с Лизонькой тащили этот бесчувственный организм, на второй этаж. Кинув горюющего родственника, дышащего сивухой и скорбью на диван, мы обнаружили в его комнате кучу картин в рамках и без. Оказывается этот типус неплохо рисовал! Но, мне надо было уходить, уже был вечер и у меня был оркестр в «Гранд Бристоле», а вот Лизонька осталась. Да, девушка была свободных нравов и собственно, с тонкой белой шеей. Сказав, что будет ухаживать за ним, потому что она – сестра милосердия, хоть и будущая, и выходить больного – её обязанность. Но мне было некогда её слушать глицириновый голосок – понятно, хотела остаться с этим жалким красавцем – тогда ещё красавцем – наедине, ну что, мечта любой девицы – поцелуем разбудить принца, или как там в сказках? В общем, мне было некогда, к нам приезжал кто-то из молодых дарований: то ли Вертинский, то ли Вайсбейн. Она осталась, а я ушел со своим тромбоном, крепко поцеловав её на прощанье. А вот дальше и началось стремительное падение моего слабознакомого Рубена в любовь и уголовщину. Ну и понятное дело! Вот Рубен уже и ходит в чистом, и воротнички свежие, и побрит, и пахнет не кислой капустой, а французской водой, и в лужи не наступает. И до того ему эта Лизонька кружит его курчавую башку, что он не просто с ней под ручку ходит, а и целует ее даже! И вот припёрся он на ейный курсы после лекций, дабы проводить её до дома. Ходят они по лекторию, а там всяческие бинты да повязки, ланцеты да щипцы, ножички да пилочки. Это что, а это что, а это, спрашивает Рубик вполголоса и тихо представляет, как его пилят, режут и вскрывают. Жуть – делает он вывод, и уже выходя:
– А это?
– Да это же мелкоскоп! Можно разглядеть очень мелкие вещи, и даже! Клетку!
– Чего?
– Ну.. клетку…
И тут Лизонька на беду Рубена показывает все прелести мелкоскопа. Что испытал Рубен, глядя в окуляр, трудно представить и еще труднее передать. Потому как его покойный прадедушка давно рисовал деньги, и всё они у него не получались как надо, выходило хорошо, да не хорошо. Слишком явно была для него видна фальшивка, Рубен тоже пробовал, у него получалось гораздо лучше, зрение было острее, прадедушка даже хвалил, но все равно было не то – не хватало изящества и мелких деталей. Они применяли и мощную линзу и две мощных линзы – но, фальшивки были на слабую троечку, хотя и сбывались с рук. Вскоре прадед забросил это ремесло – не хотел позорится из-за плохих подделок. И вот, глядя в окуляр, Рубен видел, как в капельки воды плавала живность и дрыгала ножками, и показалась, они дружно помахали ему передними лапками. Глазами, полными, слёз, он посмотрел на каплю воды, нет, ничего не видно, посмотрел через мелкоскоп – черт! да! они там есть! живые! и ему машут! и кричат ему – Рубен! Рубен!
– А можно я посмотрю еще что-нибудь…,– по его щекам текли слезы.
– Конечно…– Лизонька положила монетку – первое, что оказалось под рукой и навела резкость.
– Вот
Рубен посмотрел и…
Вы, наверное, подумали, что Рубен увидел четкие линии чеканки и крупные буквы? А может он увидел мелкие песчинки и зазубринки? Нет! Он увидел перспективу! Рыдая, Рубен достал ассигнацию и положил под объектив микроскопа. Он увидел в мельчайших деталях волоски и полоски, буковки и рисуночки, знаки и завитушки. Лизонька, конечно, ждала эффекта, но, прямо скажем не такого. Бледная, как гипсовая статуя богини здоровья Гигии, она стояла молча и боялась прервать эмоции Рубена.
– Я могу это взять? – спросил наконец Рубен, не вытирая слёз.
– Нет, конечно! Это же казённое! – ужаснулась Лизонька.
– А купить?
– Даже не знаю…Надо у директрисы спросить…, – и боясь стать свидетелем какой-то махинации она быстренько заторопилась домой.
Через три дня два мелкоскопа бесследно исчезли из медицинского училища.
И Рубен пропал. Нет. Не то что бы он исчез, но пропал для приличного общества. Два месяца он не выходил из своей комнаты, он оброс, перестал ходить в институт, он похудел, он не только перестал пускать на порог Лизоньку, но и всех, понимаете? Всех! А потом говорят, что его видели на вокзале с большим чемоданом, и всё, понимаете? Рубен исчез совсем, как снег в апреле, утёк. Прошло два года, даже забыли про него. Лизка замуж собралась. И вы думаете за кого? Правильно! За лучшего тромбона «Гранд Бристоля»! То есть за меня! И тут появляется этот поц в белом шарфе и черном котелке, пахнет – как Елисейские поля с утра, ни нос ни глаз не оторвать: костюмы заграничные, галстуки модные, перчатки белые, перстни рубиновые, и даже – страшно сказать! – слуга арап! Ходит за ним черной тенью и улыбается, а зубов у него, наверно, штук семьдесят и все блестят, аж смотреть больно! Я вам скажу как родному: Миша Япончик такое дело без налёту не оставит – столько добра в Одессу приехало и всё в одном лице! Да вот не угадал маленько Миша, и в результате гешефтмахерства так в ухо получил от арапа, что увезли его еле тепленького в больничку, где мозг ставили на место почти неделю. А вот не надо чужого брать без разрешения! Сильно его шлемазлы за своего Мишу переживали, грозились на ножи поставить арапа, да только тот им ятаган свой показал – те и побросали свои железки. Но этом их дружба только началась, в знак так сказать, выпрямления морального состояния Япончика Рубен, принес лично в больничку Мише английский клетчатый костюм и шикарный перстень. Хотя некоторые знающие говорили, что именно в этом костюме Япончика и хоронили, но это всё враньё, он живет со своей Софочкой в Турции, хотя это тоже враньё, шлёпнули их по тихому румыны, которые были чекисты, тёмная история… Так вот, о чем они там беседовали – не понятно, но только беседовали они весь день, и всю ночь. Главврач лично проследил, чтобы у них было хорошо покушать и сладко выпить до утра. Так в Одессе за три месяца до Революции появилась огромная куча фальшивых денег. Их было так много, что они стали национальной валютой Одессы. С ними перестали бороться, потому как на выявленных десять купюр, завтра появлялся чемодан фальшивок. И приняли решение их пустить в оборот до особого распоряжения тайной полиции, которая упорно искала возможность повесить Мишу перед рассветом на фонаре на Приморском Бульваре. Но как-то всё не складывалось. И вот начинает всё сыпаться: Лизка уже хочет отложить свадьбу, Миша с Рубеном регулярно пьют в «Гранд Бристоле» и заказывают наш оркестр с Лёнькой Вайсбейном, в городе фальшивок стало больше, чем настоящих денег. И я начинаю тихонько ненавидеть этот мелкоскоп, с которого всё началось, ну и Лизку заодно. Нормальная связь, да? Но тут приехала Вера Холодная снимать киноленту, попить в Бристоле чаю и привезла новость: в Питере – Революция, вся власть у комиссаров. И вот представьте, через какое-то время я играю на трубе товарищу Ворошилову и его конармии подъем по утрам, а Лизка бинтует раненные бошки деникинским ребятам, Миша и Гриша шмонают Одессу, Рубен скупает картины. Поженились, называется. В общем, всё из-за Рубена. Ну, Миша через полгода новой власти не нужен совсем, и Рубену чуть лоб зеленкой не намазали. Как он от ЧК выкрутился, я не знаю, и он никогда не рассказывал, единственное – может Мишку Япончика с Гришкой Занозой сдал, такое бы ему даже комиссары зачли…
– Никого я не сдавал! – Рубен вскочил из-за стола и вышел из кухни.
– Ну, нет, так нет… хотя… Много чего с тех произошло. Опять же из-за него с Розочкой познакомился. Но это уже другая история, – и дядя Зяма затянулся новой папиросой.
5
Сара Абрамовна то бегала по коммунальной квартире с газетой в руке и, вытирала слёзы, то целовала Сёму, который бегал тут же под ногами вместе с Мариком, то останавливалась и опять смотрела на фотографию в газете и читала под ней статью, шевеля губами. Роза Самуиловна и Рада – уже с огромным животом, время от времени на неё покрикивали, чтобы она заканчивала суетиться и помогала накрывать на стол. Герой всё-таки возвращается! Хоть и раненный! Сам Маршал Жуков наградил! Лично! Сара Абрамовна бережно положила газету на шкаф и начала помогать готовить.
– Сара, я тебе как женщина скажу, шо ты овца и кошка!
– Ну какая я овца, Роза Самуиловна? И где я кошка? Я, может, счастья хочу, личного!
– Овца ты лохматая на голове, а кошка ты в одном месте.
Сара пригладила свои кудрявые длинные волосы, которые лежали на голове большой растрёпанной копной.
– Одна уже себе обналичила счастье! Торчит – не спрятать! – Роза Самуиловна кивнула в сторону исключительно беременной Рады. – И что теперь? Кого считать законным папой? Отца или мужа? А? Рада?
Рада Бойко только грустно посмотрела на Розу Самуиловну, тяжело вздохнула и села на табурет, продолжая строгать салат.
– Может, его так контузило, что он нас и не узнает никого, а тебя в три раза больше не узнает!
– Роза Самуиловна! Да о чём вы говорите! Какая контузия? Его ножом ударили! Он герой! Бандитов поймал! Вот же написано! – Сара Абрамовна схватила уже замусоленную газету и опять начала читать статью под фотографией.
– Сарочка, дорогая, я это уже слышу целую неделю, шо твой оперуполномоченный герой Одессы и всего Союза. И шо его лично товарищ Жуков поцеловал в лоб и пределал к его израненной хруди красный орден!
Входные двери заскрипели, и в проёме появился потный Гоша Вангог с двумя тяжёлыми сумками. В одной явно звенели бутылки, причем в изрядном количестве, в другой было полно еды – Жорика отправили на рынок. Женщины подхватили сумки и понесли на кухню. От Гоши разило винищем.
– Уже успел нахлобучиться с утра, – беззлобно сказала Роза Самуиловна.
– Сегодня можно… моего друга выписывают из больнички. Героя… Одессы…– пролепетал Гоша заплетающимся языком, и, скатившись спиной по стене, сел на пол. – У меня тоже медаль была… трибунал лишил… – сказал он медленно засыпая.
Кепка с длинным козырьком наехала Жорику на глаза и длинный нос, и он тихо захрапел, сидя в коридоре.
– Рада, вон твой в коридорчике прикорнул, отвела бы на кроватку.
– Русик приедет он и отведёт…
– Ну Русик, так Русик. Уже решили, кого будете рожать – мальчика или девочку?
– Русик хочет мальчика, а Жорик хочет, чтоб его не выгоняли. Ну а по мне лишь бы не двойня родилась. Тада точно Жорик останется. Нянькаться.
– Точно! – вскрикнула Сара Абрамовна и схватилась за косматую голову. – Сейчас Василий Иванович вернётся, – она назвала оперуполномоченного по имени-отчеству. – А я как овца драная! Спасибо, Роза Самуиловна!
Сара Абрамовна чмокнула её в щёку и убежала в свою комнату.
– А товарищ Петров знает, что ты на нём хочешь жениться, Сарочка? – крикнула вдогонку Роза Самуиловна.
– Замуж! Роза Самуиловна! Хочу замуж! – донеслось из-за закрытой двери, где жила Сара с Сёмой. – И нет, не знает!
– Замуж – это такой удар по выздоравливающему молодому милицейскому организму!
– Ой, да Роза Самуиловна, хватит вам, может он ещё и не возьмёт на ней пожениться, может у него дома в Сибири невеста есть, – Рада дорезала кусочек морковки, обмакнула его в острый соус из синеньких личного производства Розы Самуиловны и с удовольствием отправила в рот.
– Вот и я обо што говорю! Является наш херой, с восьмью заштопаными дырками в организме и одной от ордена, а тут ему ета кудрявая тётя говорит о пойти за ней замуж. Тут живой – то заболеет, не то что израненный ножами человек… Сёма, дорогой, скажи мне как родной, ты папу помнишь?
Сёма смотрел на Розу Самуиловну большими чёрными глазами и грыз кочерыжку. Помотав головой он сказал:
– Мама говорила, что он был моряк.
Роза Самуиловна прижала Сёму к себе и погладила его по курчавой голове.
– Твой папка, Сёма, был не моряк, он был героический подводник. Эх, Сёма, Сёма…
Хочешь нового папку?
– А кто будет моим папкой?
– А кого хочешь? Дядю Жорика или дядю Рубика?
– А дядю Васю можно? А то дядя Жорик сильно некрасивый и уха нет, а дядя Рубик сильно старый и волос нет.
– И этот вслед за мамкой про дядю Васю! – и повернувшись к беременной Раде, усмехнувшись проговорила. – Слышь, Рада, что ребетёнок-то говорит – дядя Жорик-то сильно некрасивый, и как тебя угораздило-то?
– Ах, Роза Самуиловна! Отстаньте от меня совсем! Я через вас рожу сквозь свой срок, – и, закрыв лицо руками, зарыдала.
В дверях кухни бесшумно появился Жорик, чем сильно напугал женщин.
– И правда, некрасивый, – со слезами на глазах произнесла Рада, хлестнула Жорика по щеке ладошкой и ушла в комнату.
От оплеухи голова Жорика мотнулась в сторону, глаза по инерции побегали по разным орбитам, сон вылетел и он окончательно проснулся.
– Пить… – произнес он хрипло, и, подойдя к раковине, обхватил кран губами. Открыв воду, он не рассчитал поворот барашка и напор с такой силой ударила из крана, что вода полилась сильной струёй из носа, чем привела в восторг Сёму и Марика, а Роза Самуиловна покрыла Жорика крепкими ругательствами. Жорик долго стоял с выпученными глазами над раковинной, откашливался и отфыркивался, из носа у него время от времени тонкой струёй текла вода, как будто успела скопиться где-то в голове, как в резервуаре, и, стоило Жорику потрясти головой, как порция воды вытекала. Сёма и Марик хохотали и бегали по кухне, изображая Жорика со струёй воды из носа. Когда Роза Самуиловна закончила ругаться под смех мальчишек, она крикнула:
– Эй, беременная девушка Рада, ваш Гоги чуть под краном воды не утоп!
Но Рада не вышла из комнаты, зато вышла Сара Абрамовна. Волосы были уложены, ярко-алое платье было с глубоким вырезом и длинное в пол.
– Ну прямо министерская прынцесса! – воскликнула Роза Самуиловна.
– Мам! Какая ты красивая! – Сёма подбежал и обнял Сару Абрамовну за ноги.
– Я его надевала всего два раза, и оба раза до войны! Смотрите – даже не помялось!
– И шо? Вот энтим кумачом ты хочешь очаровать товарища гвардии старшего лейтенанта?
– Роза Самуиловна! Да вас не поймёшь! То овечкой, то кошкой назовёте, то вам платье не нравится!
