Виталий Калин
Как это было
Устроившись на этом сиденье, я оказался в самом низу кабины, будто в неком коконе, закрытом со всех сторон, с интересом рассматривал рычаги, пытался повертеть рулем.
– Ты где, мальчик? – раздался голос откуда-то из-под платформы. Встав на сиденье, я высунулся, подо мной стоял смазчик со своими инструментами.
– Тебя снять оттуда? – спросил он у меня. Я поблагодарил его, но от помощи отказался. Мне трудно было залезть, потому что я не мог дотянуться до слишком высокой перекладины лесенки, а слезть – запросто: повисну и спрыгну.
Я сидел в кабине, держась за руль, и думал, как хорошо на такой машине летать по воздуху, какой счастливый, должно быть, летчик, вот так высоко перемещаться над городом, полями, реками. Когда 20 лет спустя я описал друзьям этот самолет, они решили, что скорей всего речь идет о ЯК-2 или ЯК-3. Это были неприхотливые надежные машины, противостоявшие в начале войны фашистской армаде с совершенной техникой, созданной на заводах Чехии, Италии, Германии, Франции, да что там перечислять, почти всей покоренной Европы.
Начинали войну наши истребители на таких вот маленьких ЯКах. Эти самолеты участвовали в битве за Москву, где фашисты потеряли больше тысячи самолётов. Помогли отстоять и Мурманск, который был важным пунктом по приёму военной техники, поставляемой нам англичанами и американцами по ленд-лизу. А в то время, о котором я рассказываю, наши летчики показали фашистам кто в небе хозяин. Когда в воздух поднимались наши асы Александр Покрышкин или Иван Кожедуб (у каждого в активе было под сотню сбитых самолетов), противника охватывала паника. В эфире в переговорах немецких летчиков звучало: Ахтунг! Ахтунг! В воздухе Покрышкин!
Кстати, Кожедуб повоевал с «нашими партнерами» американцами и в небе Кореи в начале 50-х годов. Конечно, тогда были другие самолеты, и американские в какой-то период совершеннее наших, но, даже имея такую фору, в воздушном бою они выглядели слабо. Кожедуб и наши летчики преподали им хороший урок и надолго отбили у них охоту воевать с нами.
Мы с американцами не находились в состоянии войны, но отношения были очень напряженные. Шли большие разборки с платой по ленд-лизу: судно, груженное золотом, исчезло где-то в нейтральных северных водах неизвестно при каких обстоятельствах. В какой-то период Сталин прекратил выплату долгов американцам по ленд-лизу, заявив, что вам сторицей заплачено кровью советских людей, погибших в прошедшей войне. Много еще было всяких разногласий и послевоенных проблем, связанных с новым мироустройством. Американцев мы в нашей печати называли «поджигателями войны», они нашу страну – «тоталитарный режим», но… уважали! Открытого хамства не позволяли, помнили истину «сильный всегда прав».
А наши советские летчики, воевавшие в Корее и называвшиеся тогда «китайскими добровольцами», показали бывшим союзникам, что «есть еще порох в наших пороховницах». Урока им хватило чуть побольше, чем на десяток лет, потом опять полезли во Вьетнам, но это уже совсем другая история.
А тогда, сидя в кабине этого истребителя, я вспоминал своих горьковских друзей и думал: как хорошо, если бы они были здесь, какие бы игры мы устроили – ведь они даже не могли представить себе, что можно посидеть в настоящем самолете.
Моя одежда уже вся высохла, взошедшее солнце ласково пригревало затылок, где-то вдалеке со станции раздавались звуки переговоров, команд, слышались гудки паровозов. Я вылез из кабины, спустился с платформы и побрел в сторону своего вагона, моего нынешнего дома. Вагон преобразился: пол подметен, вся развешенная одежда убрана. У меня кто-то спросил: «А где Татьяна? Ты разве не с ней был?» Я устал после своего лазанья и тяжелой бессонной ночи и, дойдя до своего матраса, свалился и сразу погрузился в сон. Разбудили меня громкие разговоры и то ли плач, то ли вой.
В углу вагона, где размещалась аптечка, лежала Татьяна, голова ее покоилась на коленях другой женщины, она как-то странно дергала руками, что-то бормотала. В ее бормотании, среди других бессвязных слов, я расслышал только слово «кладбище». Пять лет спустя я узнал многое из того, что происходило вокруг, в том числе и про этот непонятный случай с Татьяной.
Моя мама переписывалась с двумя женщинами, которые в этом поезде были моими попутчицами. Одна из них написала маме письмо, интересовалась, как доехал мальчик, и описала многие события, которые я не помнил. Завязалась переписка. Эта женщина была врач, жила в Кисловодске, и где-то в начале 50-х годов мама ездила в Кисловодск в отпуск, встречалась с этой женщиной и по приезду в Баку рассказала мне много интересного. Вот что я узнал.
Татьяна – учительница, муж ее летчик-истребитель, жили они в маленьком городе на западной границе. У них был сынок – мальчик, родившийся незадолго до войны. Война для них началась в 6 часов утра 22 июня. Фашистские эскадрильи сделали два захода, разбомбили взлетную полосу, которая толком и не была достроена, военный городок, где находились общежития, спортивные площадки, блок питания, казармы и т.п. и удалились. Больше налетов не было. Люди не понимали, что происходит: ведь у нас с Германией был подписан договор о ненападении. Никто не думал, что началась война, большинство считали, что это такая большая провокация. И была команда – не открывать огонь. Когда немного оправились от шока, началась активная работа, пытались отремонтировать поврежденные самолеты. Занялись восстановлением взлетной полосы, благо рядом были материалы и строительная техника. К вечеру полосу кое-как залатали, и самолеты стали подыматься и улетать на запасной аэродром. Удалось спасти примерно половину самолетов, некоторые на наспех заделанных ямах терпели аварию. Опять ремонтировали полосу, занимались поврежденными самолетами – и так весь день и всю наступившую ночь. Самолет ее мужа благополучно поднялся и улетел.
Квартира у Татьяны была в ближайшем городе, в 10-ти км от аэродрома. Утром пришли автобусы, и весь уцелевший гражданский персонал авиаотряда и членов их семей загрузили в автобусы и увезли на восток, в другой город. Организаторы эвакуации очень спешили. На сборы было 10 минут, никакого багажа не собирать. Так, с грудным ребенком на руках, Татьяна покинула родной дом и своего мужа. Через несколько дней фронт приблизился к тому городу, куда их вывезли, и их автобус отправился дальше на восток. Ехали они несколько дней, иногда автобус прятался в лесу от бомбежек; привезли их на эвакуационный пункт близ Горького.
Впопыхах при сборах, Татьяна забыла какой-то документ о том, что она жена военнослужащего; всем выдали хлебные карточки и некие бумаги на питание, а она осталась ни с чем. Потом многих людей отправили по разным населенным пунктам на работу, подселяли к уже живущим в своих квартирах людям. Молодым, сильным женщинам предлагали службу в Красной Армии после обучения в разведшколе таким специальностям, как шифровальщик, снайпер, медсестра-санитарка, радист, повар, пекарь.
Все ее знакомые быстро разъехались, а Татьяна с ребенком все жила в этом эвакопункте на птичьих правах. Как-то туда пришел командир эшелона, который отправлялся в Ташкент. Там была потребность в русских учителях. Ей выправили документы, и они с ребенком в октябре отправились в Ташкент. Уже тогда враг находился на подступах к Москве, а на ее родине фашисты устанавливали новые порядки.
Весной 1944 года она узнала, что их город освобожден. Никаких сведений о муже у нее не было, и как только появилась возможность, она поехала туда посмотреть, цел ли дом и хоть что-нибудь узнать о судьбе своего мужа. Многие, побывавшие на освобожденной территории нашей страны, отговаривали ее, рассказывали, что это выжженная земля, там шли тяжелые бои, все разрушено, царит голод и произвол.
И зная все это, она одна, пренебрегая опасностями, многими другими трудностями, едет в поисках прошлого туда, домой…, домой…, как перелетная птица стремится на Родину. Какое напряжение должно быть у человека внутри, когда есть цель, но тут же и сомнения, что ты ее достигнешь, да и вообще можешь приехать в никуда, где нет ничего. Но пока жив человек, надежда маленькая, призрачная ведет Татьяну через все препоны, опасности, преодолевая страх перед неизвестным.
И в нашей такой неустроенной поездке, при таком огромном внутреннем напряжении, она всегда была очень спокойная, добрая, внимательная ко всем окружающим. А на той станции, после бани, увидев битые самолеты, она рано утром, еще до меня, отправилась их осматривать. Не знаю, что она надеялась там увидеть и что хотела найти. Похоже, она обошла все эти платформы и когда пришла в вагон после меня, с ней случилась истерика.
Наши женщины хлопотали вокруг нее, пытались ее успокоить, не понимая, что с ней. Она, как безумная, твердила «кладбище самолетов». Когда она немного притихла, ее перестало трясти, ей подали воды, и она, стуча зубами по стакану, повторяла: «Я помню номер его самолета, я помню его номер», – и называла цифры.
Около нее собралось много народа, был и доктор, и санитары из вчерашней бани, появился громогласный, веселый комендант станции. «Что за шум, а драки нет!» – закричал, поднявшись в вагон. Ему объяснили, в чем дело. «Похоронку получала?» – спросил он. Когда узнал, какая сложная судьба у Татьяны и куда, зачем она едет, он стал объяснять ей, что в освобожденных районах создаются пункты, временно исполняющие обязанности местных властей, куда стекается вся растерянная почта, архивы, документы, оставшиеся после немцев – словом, информационный пункт, откуда можно начинать поиски.
Успокоив ее таким образом, он заявил: «Когда будешь держать в руках похоронку, тогда и плачь, а сейчас жди и надейся». Уходя, добавил: «Весь этот алюминиевый лом мы отправляем на переплавку, и здесь много устаревших, списанных учебных самолетов. Не переживайте. Сделаем новые и добьем фашистов». Может, хотел успокоить ее, а, может, правда так и было.
Постепенно вся эта суматоха вокруг Татьяны стала затихать. Вагон покинули комендант, санитары; женщины вернулись к своим хлопотам, а я после бессонной банной ночи и прогулки по алюминиевым полям и холмам тоже задремал и весь день провел между каким-то неполноценным сном и короткими пробуждениями, смутно воспринимая все окружающее. Ближе к вечеру меня разбудили громкие разговоры, чей-то плач и шум перемещений и перестановок в вагоне.
Татьяна, покидая наш вагон, прощалась со всеми. Было грустно с ней расставаться: за нашу недолгую поездку я очень привык к ней и многому научился. Если в самом начале нашего совместного обитания я больше гулял и играл с ее ребенком, то постепенно, общаясь с Татьяной, я научился чистить зубы, стирать, управляться с костром, печь на нем картошку и даже мог приготовить омлет из яичного порошка. И еще иногда, тайком от коменданта, она давала мне зажигалку разжигать костер.
Пробуждался я после своего тяжелого дневного сна очень трудно и не сразу понял, что происходит. Я попытался открыть глаза: слипшиеся веки приподнялись не сразу, сначала открылся один глаз, потом как-то нехотя другой – я протер глаза и увидел Татьяну, склонившуюся надо мной, которая давала мне последние напутствия перед расставанием. Она погладила меня по голове, легонько потрепала по щеке, поцеловала, и выпрямившись, перекрестила. Затем она вместе с моей сонной вожатой пошла к выходу.
Дверь вагона раскрыта полностью: вот Татьяна спускается с лесенки, что-то принимает от нашей соседки, о чем-то разговаривает с нею, и вот они обе поворачиваются ко мне. Я больше не дремлю; четко вижу их лица, на мгновение застывшие в кадре, как в некой раме из двери и нашего вагонного хлама.
Пять или шесть лет спустя этот эпизод вновь явился мне, когда я учил таблицу умножения и пробудил во мне многие другие воспоминания о той давней поездке.
А на следующий день после отъезда Татьяны я погулял еще раз по этим алюминиевым полям. Если вчера, по левую сторону, они занимали все видимое пространство, то сегодня уместились всего на нескольких путях. Там видны были снующие туда-сюда паровозы, и эти алюминиевые горки на платформах копошились как живые, двигались в разные стороны; слышны были громкие удары буферов, лязг и скрежет металла, гудки паровозов.
Работы продолжались всю ночь, и я, проснувшись утром, увидел, что почти все составы с этим ломом уже вывезены, а на путях стоит всего один состав, к которому прицеплен наш вагон.
Многие наши женщины тоже погуляли вдоль этих составов, осматривая разбитые самолеты. И несколько дней после того, как мы покинули станцию, во многих беседах при обсуждении этого зрелища звучали грустные нотки. А для меня проблема «летчика верхом на самолете» наконец-то разрешилась, но появилось много новых. Тогда мы уже знали: враг бежит. Почти вся страна освобождена, со дня на день война закончится – об этом говорили и наши женщины, и люди на станции, а тут вдруг: фашистские самолеты атакуют наш поезд, уничтожают большую станцию, а вскоре на нашем пути и это огромное кладбище сбитых самолетов. Информации тогда у нас никакой не было, и все эти события как-то сильно повлияли на настроение в нашем вагоне. Слышны были разговоры о том, что мы опять отступаем, а если долго где-нибудь стояли, люди переживали, наверное, впереди идут бои, и поэтому нельзя проехать.
Несколько дней мы пребывали в такой неопределенности, но однажды на большой станции нас посетил комендант. Он принес газеты, рассказал о наших военных победах и как-то рассеял тот страх и тоску, в которые погрузился наш вагон. А про «кладбище самолетов» мы узнали, что это был пункт сбора сбитых и старых самолетов, которые сюда свозили в течение всей войны, а сейчас появилась возможность отправить их на переплавку. И это самолетное «кладбище», попавшееся нам на нашем пути, оказалось некой «вехой», сильно изменившей окружающий мир вокруг нас.
Постоянное население нашего вагона стало меняться, пейзаж за окнами оказывался не таким, как раньше: стало меньше лесов, деревьев, небольших речек, больше разрушенных зданий. На некоторых станциях вдоль нашего состава шаталось много праздного народа, они старались сесть на наш поезд, многие прятались в каких-то ящиках под вагонами или в брезенте на товарных платформах. Когда, учась в старших классах, я вспоминал эти изменения вокруг и пытался по карте определить маршруты нашего поезда, я уже знал, что мы ехали по земле, недавно освобожденной от фашистов, и скорее всего это была территория между Волгой и Доном. Но где-то в глубине памяти оставались далекие высокие горы со снежными вершинами, видимые нами на некоторых остановках. Может быть, поезд, к которому прицепляли наш вагон, побывал и на Урале, или это были предгорья Кавказа, – сейчас уже трудно сказать, но то, что это был отнюдь не мираж, абсолютно точно.
Иногда во время стоянок вдоль нашего поезда выстраивались солдаты с оружием – они охраняли грузы, которые вез поезд, в том числе и наш вагон. Однажды к нам в теплушку с криком «всем ехать надо!» ворвалась довольно большая группа женщин, были там и немного мужчин. На этой станции очень много неразберихи, шума, и, хотя наши женщины пытались закрыть раздвижную дверь, им это не удалось. Разборки длились довольно долго, и только с помощью военных их удалось удалить из вагона.
Тогда вся эта освобожденная от оккупантов территория являлась «диким полем», где еще не укрепилась советская власть, едва налаживалось хозяйство, мирная жизнь. Многие предатели, сотрудничавшие с немцами, все эти бургомистры, старосты, полицаи, проститутки из созданных фашистами борделей, врачи, лечившие врага, ресторанные певцы и музыканты, пристроившиеся к новой власти, стремились перебраться в Россию, республики Закавказья, затеряться, минуя фильтрационные лагеря, которые находились по нашей западной границе. Было много уголовников, чувствовавших себя неплохо при любой власти. Многие дороги тогда были разбиты, и поэтому, передвигаясь по освобожденной территории, мы иногда наблюдали такие столпотворения на станциях. Все искали подходящий для себя поезд.
К 1946 году население Баку, за счет прибывших мигрантов, увеличилось на 30%, это, не считая вернувшихся фронтовиков. Милиции тогда не хватало, процветала торговля липовыми документами, бандитизм, коррупция – конечно, не в таких размерах, как сейчас, а так, на уровне трёшницы, пятерки, но зато везде и во всем. Лет 5-6 понадобилось сотрудникам госбезопасности, чтобы навести порядок в городе. Органы НКВД, а затем – МГБ приходилось создавать фактически заново: многие профессионалы погибли на фронте и в партизанских отрядах, находившихся в тылу врага. В чекисты, присоединяясь к «обстрелянным» фронтовикам, шли молодые люди, подросшие вчерашние мальчишки.
Справа и слева от нашего длинного бакинского балкона имелось по небольшой комнатке, где жили сотрудники госбезопасности. Один был совсем мальчишка, худенький, тихий, незаметный. Когда он поселился в нашем доме, мы как-то даже и не заметили. Идет иногда по балкону мимо наших окон, поздоровается с кем-то – и нет его, не увидишь до вечера или до следующего дня. Как-то утром, идя в школу, я увидел его садящимся в машину «Виллис», где сидело еще несколько человек, но чаще всего он шел вниз по нашей улице, мимо русской церкви, вероятно, на трамвай, который ходил в сторону Приморского бульвара. Так он прожил в нашем доме около двух лет, почти не общаясь с окружающими. И кроме «шапочных приветствий», я никогда не видел, чтобы он с кем-то долго разговаривал.
Как-то, возвращаясь из школы, я застал его сидящим в окружении моих сверстников во дворе, на лавочке. Вся компания с интересом рассматривала то, что им показывал наш сосед. В руках он держал небольшой кожаный чехол, в котором помещалось нечто, похожее на колоду карт, но это были не карты, а фотографии разных людей.
Я присоединился к этому просмотру. На фото были очень разные лица: бородатые, усатые, стриженные наголо, некоторые были в немецких мундирах, было много женщин, молодых и постарше, большинство с красивыми кудрявыми прическами, у некоторых были обнажены грудь, плечи, виднелись татуировки из немецких надписей, каких-то узорных рисунков. Из беседы, сопровождавшей просмотр, я понял, что Павел (так звали нашего соседа) занимается поиском этих людей, бежавших из фильтрационных лагерей. Он интересовался, не видели ли мы людей, изображенных на этих фотографиях.
Это мое первое близкое общение с Павлом произошло, когда я учился во втором классе, и показалось мне не очень интересным: ну, подумаешь, какие-то люди бегают из каких-то лагерей, а он должен их отыскивать и ловить. Мне это казалось похоже на тот случай, который я видел на днях: милиционер гнался за карманником, свистел очень громко, но так его и не догнал. Что-то похожее на прятки или догонялки. Не интересная у Павла работа – то ли дело военные в красивой форме, моряки, летчики: идет такой красавец по городу, на боку в кобуре пистолет, а у моряков и кортики с золотыми узорами, все оборачиваются, милиция, солдаты и мальчишки им честь отдают. Кстати, с кобурой на боку военные в городе проходили примерно до 50-го года, потом с оружием ходила только милиция.
Но какое-то любопытство после просмотра этих фотографий в глубине моего сознания осталось. И если раньше наше общение ограничивалось какими-то мелкими бытовыми услугами, когда я встречался с Павлом где-то в коридоре, на кухне, то теперь я старался принять участие в беседах и чаепитиях, когда он заходил к нам в гости, и с интересом наблюдал за его общением с другими соседями.
Южный город жил открытой жизнью: во дворе и на балконе играли в шахматы, нарды, жарили шашлык; здесь и детские ссоры, и бабьи склоки, бытовые проблемы, обсуждение политических проблем, денежная реформа 47-го года и пр., и пр., и пр. Все на виду и на слуху и все всё знают: и друг о друге, и о том, что происходит в мире. В то время, о котором я рассказываю, люди много общались между собой: когда к кому-то приходили друзья или знакомые, да еще если это были фронтовики, демобилизованные военные, какие-то новые личности в городе, вернувшиеся из плена, лагерей, летчики или моряки, побывавшие в Америке, сразу образовывался кружок собеседников, которым было тесно в квартире, и беседы перемещались на наш длинный бакинский балкон.
Когда Павел бывал дома, он тоже принимал участие в этих посиделках и разговорах. И я, в течение многих лет, проходя по балкону, тоже иногда присоединялся к слушателям.
Раньше, во время моего общения с Павлом, он на меня не произвел никакого впечатления, но впоследствии он все больше и больше заинтересовывал меня. Я заметил, что Павел пользуется авторитетом у собравшихся, он много знал, мог беседовать с абсолютно разными людьми, касаясь всяких специфических тонкостей, в которых я тогда не очень разбирался. Иногда, идя в школу, видел его бегающим по утрам на «горке» недалеко от нашего дома. Частенько он занимался на турнике, который установил в нашем дворе мой отец еще перед войной. И когда я увидел, что он на нем может крутить «солнце», я окончательно зауважал его. Правда, он крутил на турнике всего один оборот, второй немного не дотягивал, но поскольку турник был слабым звеном в моей физической подготовке, все, кто на нем могли лихо крутиться, казались мне верхом совершенства.
Павел прожил в нашем доме около семи лет, и за эти годы я и многие другие мальчишки очень сблизились с Павлом. Он стал для нас старшим другом и учителем, который многому научил нас. По его примеру мы стали бегать по утрам, подтягиваться на турнике и закаляться, обливаясь зимой холодной водой. Еще он отвадил нас от опасных игр с гранатами и минами, которыми занимались тогда многие дети. Он знал устройство каждой мины или гранаты, которые мы приносили ему, знал и кем эти мины производились: немецкие, итальянские, финские, чешские, румынские. А еще изредка доверял нам чистить и смазывать свой трофейный пистолет.
О своей работе мальчишкам он рассказывал мало и очень скупо; когда же заходил к нам в гости, во время наших чаепитий, он делился с мамой всякими интересными подробностями своей жизни, и, по мере взросления, я с интересом участвовал в этих беседах. Вероятно, расслабившись в уютной домашней обстановке, после всех сложностей и опасностей, которыми была богата его жизнь, затрагивались какие-то тонкие струнки его души, и Павел иногда становился ранимо беззащитным, как-то по-детски улыбался, надолго замолкал и пристально глядел куда-то вдаль, как будто силился вспомнить что-то давно забытое или утерянное. Во дворе с окружающими я таким его никогда не видел. И из всех этих бесед с Павлом вырисовывалась такая картина его жизни.
Детство свое он не помнил, родителей тоже. Первые его воспоминания: как он в компании таких же беспризорников жил в каком-то южном городе. Воровали на рынках, попрошайничали, в холода ночевали под котлами, в которых варили кир для заливки крыш. Эти котлы всю ночь сохраняли тепло, но все, кто ночевал под ними, были со своими чумазыми физиономиями и черными рукам похожи на маленьких негритят. Потом был детский дом в Каджори (поселок в Грузии), откуда его забрали в колонию, которую организовал известный советский педагог Антон Макаренко, где он своими методами воспитания превращал беспризорников в людей-созидателей, граждан нового общества.
Началась война. В армию его призвали в 1943 году. Проучившись полгода в разведшколе, Павел попал на передовую. Про войну он рассказывал мало, объясняя это тем, что вам лучше не знать того, что мне довелось увидеть.
Несколько месяцев в конце войны он повоевал в Польше. Это, пожалуй, самая интересная и своеобразная часть войны, о которой он иногда рассказывал. Ступив на территорию Польши после наших сожженных деревень и разрушенных городов, наши части были поражены, какая вокруг нетронутая, цветущая земля со всеми признаками мирной жизни. Люди где-то возле своих домов играют в теннис, ездят верхом на красивых лошадях, гуляют нарядные. Население как-то разделилось в своих отношениях к советским войскам: были группы, встречающие солдат с цветами, радушно угощавшие их и приглашавшие в дом, в гости. Но во многих усадьбах некоторые паны со своими висячими усами, в шляпах с цветочками вели себя так, как будто они одни существуют на земле, а вокруг никого нет. И если кто-то обращался к ним с каким-то вопросом или просьбой – в упор не замечали, всячески демонстрируя свою неприязнь. А в некоторых усадьбах могли встретить и пулеметной очередью.
Потом были и тяжелые бои, и разрушенные города, но первое впечатление, которое потрясло Павла – это то, что началась необычная война. Если где-то на пути нашей армии встречался жестокий очаг сопротивления, который можно было подавить массированным огнем артиллерии, был приказ: нельзя разрушать жилые дома и усадьбы, находившиеся рядом. Использовать разведку с корректировщиками, диверсионные группы. Наша армия несла большие потери, но приказ – есть приказ. Никто ничего не понимал, что происходит, почему такое бережное отношение к неприятелю, особенно солдаты, у которых дома и семьи были уничтожены фашистами, а родные угнаны в Германию. Такое вот настроение, совсем как у Лермонтова:
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?
Конечно, тогда, находясь на фронте, Павел многого не знал, о чем мы узнали значительно позже, изучая историю войны. Когда немцы напали на Польшу, большая часть Европы была уже фактически во власти Гитлера. Сопровождался этот захват большими раздорами, спорами, обвинениями и трусостью их правительств. Сейчас их потомки пытаются переписать историю по-другому, обвинить в этой случившейся смуте и начавшейся мировой войне Россию, которая тогда называлась Советский Союз. Напомню вкратце, как вели себя все эти европейцы. 14 марта 1939 года чехословацкий президент Эмиль Гаха на встрече с Гитлером в Берлине согласился принять германский протекторат. Немцы, несмотря на огромное возмущение всей просвещенной европейской общественности, вводят в страну войска парадным маршем. Армия и народ безмолвствуют, но находится единственный чешский офицер, который выходит перед этим парадным строем и расстреливает его из револьвера. Вот и началась Вторая мировая. Правда, пока против Гитлера воюет всего один человек, верный присяге и долгу. Интересно, сохранила ли история имя этого героя, и помнят ли его чехи?
У Англии и Франции договор1935 года с чехами о взаимопомощи, но какая-то европейская «деликатность» мешает им оказать эту помощь.
Польша заявляет, что не пропустит через свою страну Красную Армию, которая попытается помочь Чехословакии, и тут же поляки урывают у чехов кусок территории – Тешинскую область. Венгрия требует себе Судеты и захватывает их. Начинается большой передел земель и народов и договорная, пополам с провокациями наглая европейская война, вскоре переросшая в мировую.
Пакт «Молотова-Риббентропа», которым размахивают все эти переписчики истории, немного приостановил это разбойный захват и передел мира, а самое главное – дал нам передышку в добавку к тем десяти годам, в которые Сталин превратил отсталую Россию в индустриальную державу, сумевшую отстоять свою свободу, независимость и победить в жестокой схватке с озверевшим хищником. (Слова Уинстона Черчилля о Сталине звучат так: «Сталин получил Россию с сохой, а оставил ее с атомной бомбой»).
А дальше события развиваются так: в Польшу после очередной провокации немцы входят 1 сентября 1939 года, а 27 октября власть уже в руках германской администрации. На мой взгляд, несколько достойней во всей этой вакханалии выглядят Англия с Францией, одни из столпов европейской цивилизации. Франция объявляет войну Германии 3 сентября 1939 года, а 22 июня 1940 года капитулирует; создано предательское правительство Виши, но французы сразу организовали сопротивление фашистам, в котором участвовали и многие русские эмигранты. Англия воевала с немцами всю войну, но в основном это была воздушная война – бомбежки, налеты на города, десанты. И еще очень помогли нам в тяжелые времена, в начале войны вооружением и военной техникой, поставляемыми в СССР по ленд-лизу.
Но надо сказать, что помощь эта была какая-то дозированная и очень странная: многие модели, которые мы просили, нам не давали, предлагая другие, менее совершенные, устаревшие. Так, некоторые самолеты, поставляемые из Англии в начале войны, имели в своей конструкции много фанеры и, будучи даже легко поврежденными от вражеского огня, в небе горели, как факелы. Знаменитые истребители «Кобра», на которых летали наши асы Кожедуб и Покрышкин, были подвергнуты значительным конструкторским и заводским доработкам, да и аэродромные умельцы много в них усовершенствовали, после чего они превратились в настоящее боевые машины. Приезжая в СССР, американские конструкторы были, мягко говоря, удивлены и потрясены тем совершенством, которым стала обладать их «Кобра», попавшая в руки русских умельцев.
Такой вот сложный, безумный мир, такая Европа во время войны и такие рыночные отношения. Черчилль после окончания войны проговорился «Не того кабанчика мы завалили».
А к моменту нападения на СССР, Гитлер имел в союзниках Румынию, Венгрию, Финляндию, Норвегию, Австрию, Чехословакию, Италию, Испанию, Японию и Таиланд (!) с Болгарией (правда, царь Борис был союзником с оговоркой, что не будет посылать свои войска против русских братьев). Вот такая очень сложная европейская тонкость.
А сейчас показания свидетеля. В 50-е годы фашистские военнопленные строили рядом с нашей школой в Баку техникум. Мы иногда общались с ними через дыры в заборе, окружающем стройку. Меняли у них на пирожки с повидлом финские ножи с красивой цветной рукояткой, которые они делали в своих мастерских из рессор «Студебеккера». Были там и чехи, и болгары, которые знали русский язык. Болгарин нам рассказывал, что в войну страна жила очень плохо, бедно, голодно и повсюду висели объявления с приглашением присоединиться к немцам в их походе на восток, бороться с коммунистами и евреями. Многие поддались этим призывам и так попали сначала на восточный фронт, а потом и в плен. Все собеседники говорили, что они сдались сами.
А наше союзничество с членами антигитлеровской коалиции было, в основном, чисто коммерческим. От Англии и США мы получали вооружение, транспортные средства, медицинские товары и продовольствие, а наши суда везли туда не только золото, но и коньяки, вина из крымской царской коллекции, Грузии, Армении, Узбекистана, антиквариат, шедевры живописи, икру, балыки из каспийской, сибирской ценной рыбы и все то, что так любят американцы с англичанами. Об этом часто беседовали хозяева и гости нашего длинного бакинского балкона с летчиками и моряками, побывавшими в Англии и Америке.