Виталий Калин
Как это было
Наши женщины, общаясь с дежурной, часто называли ее «хранительницей огня», потом упростили это название, и она стала «охранкой». Дежурная была единственной в вагоне, кто мог пользоваться зажигалкой, она же участвовала в розжиге костра. Спичек тогда ни у кого не было, по крайней мере, за время поездки я их никогда не видел. Я частенько наблюдал, как некий человек с цигаркой, обойдя многих на станции, подходил к нашему вагону и просил прикурить. Если «хранительница» была в вагоне, она щелкала зажигалкой перед носом просителя, и он, рассыпаясь в благодарностях, удалялся, бормоча, что обошел полстанции и нигде не мог найти огонька.
А серьезные, запасливые мужички имели в своих карманах такой прибор для добывания огня: камешек-кремень, льняной или пеньковый трут (можно назвать это шнуром) и обломок напильника, которым высекали искру из кремня, после чего начинал тлеть шнур, от которого прикуривали. Во многих деревнях на Ветлуге я видел у старых фронтовиков такие первобытные зажигалки до конца 70-х годов.
Странная, очень странная вещь человеческая память: иногда она подчиняется тебе, когда ты даешь ей установку на запоминание и понимание какого-то технического или умственного процесса. Но временами, если ты ее особо не напрягаешь, как-то выходит из-под контроля хозяина и начинает существовать сама по себе. Живет, конечно, не сама память, а та таинственная субстанция, то серое вещество, которое называется мозгом. Если разобраться, то там целая вселенная, где есть все: история твоей жизни, история окружающего мира, как ты ее понимаешь, Бог, который движет твоими помыслами, и сатана со своими соблазнами.
И вот, учась в младших классах, эта самая моя память, когда я ее очень напрягал, уча таблицу умножения, никак не подчинялась мне: я очень устал за этим занятием, стал клевать носом и понял, что просто хочу спать. Но уснуть я не мог очень долго. В голове крутились совсем не те цифры, которые я заучивал, они превращались в какие-то странные фигуры, прыгали, кружились черно-белым калейдоскопом. Промаявшись так еще некоторое время и почти засыпая, память вдруг показала мне несколько незначительных эпизодов из моего детского путешествия. Я даже не понимал: сплю я и вижу сон, или это некое видение, посетившее меня. Проснувшись утром, я хорошо помнил, до мельчайших подробностей, открытую дверь нашей теплушки и несколько знакомых лиц моих попутчиц, промелькнувших передо мной. Во время этого видения или сна, я мучительно пытался вспомнить, где я видел эту станцию, и какое событие у меня связано с этим эпизодом. Но тщетно…. Только очень подробная, ясная картинка во всех ракурсах.
Затем я стал повторять таблицу умножения и буквально за 10-15 минут выучил то, что мне не удавалось запомнить накануне. Это событие осталось надолго в моем сознании, и в течение жизни, часто возвращаясь к нему, я пытался найти объяснение, почему память отказывалась воспринимать запоминаемые цифры, но четко показала мне вдруг эпизод 5-тилетней давности. Много было рассуждений на эту тему с разными собеседниками, и мне очень понравилась версия о независимой жизни нашего мозга и, следовательно, памяти. В зрелом возрасте я рассуждал примерно так…
Вот ты загрузил нас (мозг и память) своими дурацкими цифрами, мучил неправильными установками, ошибками, мы устали и отключились, то есть хотим спать. Мозг отдыхает после напряжения и, отдохнув, он возрождается, извлекая из своего таинства некоторые забытые тобой события. Вот тебе твой поезд пятилетней давности, вот тебе встреча с отцом в трехлетнем возрасте. Так сказать, нынешним языком, произошла «перезагрузка», а говоря старинным языком: на свежую голову ты все выучил и все понимаешь. Я тогда, в детстве, конечно, так не мыслил, но каким-то шестым чувством подозревал что-то подобное, и с тех пор твердо знал: если у тебя что-то не получается, нужно отдохнуть, встать с рассветом и принявшись за дело, у тебя все получится.
Вот и тогда, пять лет назад, что-то нарушило мой спокойный утренний сон: невнятный шум, разговоры, а ласковая прохлада, пробравшаяся под рубашку, окончательно разбудили меня. Дверь нашей теплушки открыта, возле нее знакомые лица моих попутчиц. Снаружи виднеется необычное каменное здание – оно не похоже на станцию, это небольшой домик, очень аккуратный, возле него видны красивые цветы, окруженные узорчатым железным палисадником. К привычным запахам нашего вагона, кроме свежего утреннего воздуха примешивается легкий, еле уловимый запах неизвестных цветов. Я выпрыгнул из теплушки: станция оказалась немного в стороне от нас, а поблизости было еще два домика с цветами и палисадником. Обычно на станциях витал сильный паровозный запах – смесь масел, мазута и еще чего-то черного, скользкого. И эти немного игрушечные строения, этот свежий утренний воздух, насыщенный ароматом цветов, так были непохожи на все, что я видел раньше за время своего путешествия. Я решил погулять и осмотреть внимательно этот прекрасный оазис.
Если раньше мне не разрешали отходить одному далеко от поезда, то теперь я уже знал, что вагон без паровоза никуда не уедет, а если под колесами на рельсах лежат тормозные колодки, значит, вагон будет стоять долго. Колодки под вагоном были на месте, паровоза нигде не видно и не слышно; смело – в путь. Я еще не дошел до конца небольшого состава, как со стороны станции по громкой связи объявили, чтобы пассажиры женского вагона не отлучались далеко от поезда. Пришлось возвращаться.
Этот эпизод, о котором я рассказал, как-то оживил в памяти события, происходившие во время моей поездки. Дело в том, что, приехав в Баку, я долго болел, сначала меня лечили от истощения, потом болезни пошли чередой: скарлатина, корь, свинка и еще много другого. Жизнь превратилась в какое-то мутное непонятное существование. Помню немного детский садик, потом разные школы, приходилось вписываться в другую жизнь, чужие национальные обычаи. Южная жизнь была не похожа на ту, которую я видел в Горьком. Среди детей были сложившиеся группы разных этносов (дворовые, уличные) и где-то в глубине, почти на подсознательном уровне, существовала борьба за превосходство или вернее, лидерство. В юности один мой аварский приятель, рассуждая об этой особенности кавказских народов, называл ее «адат».
В течении всего этого времени моих болезней и привыкания к окружающим обычаям, я почти не вспоминал про свое долгое путешествие. И вдруг, спустя почти пять лет, память возвращает меня к видению станции-оазиса; крохотный, забытый эпизод из моей поездки.… И с этого моего видения, или сна начались как бы заново открываться мне многие события, которые тихо покоились, как бы дремали в глубине моей памяти.
А тогда, вернувшись в вагон, я сразу окунулся в бытовую, хозяйственную жизнь, которой приходилось заниматься во время поездки. Население нашего вагона естественно разделилось на небольшие группки – это были ближайшие соседи, которые вместе обедали, спали рядом, ходили за пайками, водой, нянчили детей и всячески помогали друг другу. У меня тоже была своя компания – моя сопровождающая с грудным младенцем, вялая, сонная особа, которая вечно укачивала своего ребенка и рядом с ними находились Татьяна и я. Татьяна ехала с ребенком младше меня годика на два.
Ехали вместе мы уже неделю, может больше. Почти все время моя вожатая спала и баюкала младенца. Своего молока у нее не было, и она кормила его так: сначала совала грудь – он вцеплялся в нее ручонками, начинал чмокать губами, потом бросал и готов был зареветь, в этот момент она рядом с грудью подсовывала бутылочку с соской, и он, теребя грудь, с удовольствием поглощал содержимое бутылочки. Потом они вместе засыпали. Я даже не помню, когда она выходила из вагона, разве только за пайком, где надо было показывать свои документы. Ей вечно всего не хватало, я помню, что ей помогало все население нашего вагона, угощало ее, заботилось о ней; вспоминая об этом, я подумал, может, она была просто больная.
А мы с Татьяной были работниками в нашем маленьком коллективе. Мыли посуду, выливали горшки, таскали воду, дрова при розжиге костра, стояли в очереди за пайками. И вот как-то моя соседка, когда ее сынок расправился с полученной бутылочкой, говорит мне: «Виталик, сходи, пожалуйста, за бутылочкой с молоком, скажи, что мама разбила бутылочку, и ребенку нечего есть». Татьяна как-то странно посмотрела на нее, а я на Татьяну, она вроде бы открыла рот, что-то хотела сказать, но промолчала. Я пошел, очередь уже разошлась. Говорю, как меня научили. А мне отвечают, давай, мол, документы. Врать мне особо никогда не приходилось, а тут как-то понесло. Говорю: «Паек мы уже получили по документу, да вот мама бутылочку уронила на рельсы, и братику нечего есть». Ну, дали мне бутылочку, принес я ее в вагон, отдал соседке.
Сложное чувство я испытывал – радость от того, что помог; неприятное, что врать пришлось, а ведь все мое прошлое людское окружение внушало мне, что обманывать людей нельзя – это большой грех, да и Татьяна, хотя осуждающе посмотрела на меня и соседку, но промолчала. А в голове крутилась такая подленькая мыслишка, ну если очень, очень что-то нужно, то можно и соврать. Еще раз меня послали на другой станции за молоком, но в этот раз мне отказали, я подумал, что все окружающие узнали про мою ложь, и больше я за бутылочками не ходил.
А тогда, после радиообъявления я возвратился в вагон и на меня обрушился поток разных новостей. На следующей станции организуется баня и дезинфекция вагона, всей одежды и имущества наших пассажиров. Надо все собрать и подготовить к выгрузке из вагона. Мы с Татьяной занялись этими хлопотами, работали мы споро, все убрали, вымыли, упаковали, помогли нашей больной соседке с ребенком, надо сказать, что Татьяна к этому времени уже ехала без ребенка – его забрали родственники пару дней назад. Она же продолжила свой путь на запад к своему потерянному дому и городу, недавно освобожденному Красной Армией. Управились мы быстро, присели отдохнуть. Я сидел, прислонившись к собранным матрасам, немного расстроенный тем, что меня лишили возможности погулять по такой красивой, интересной станции. Вагон ритмично покачивается, колеса постукивают, Татьяна дремлет. Положив голову на тюк с вещами, я тоже вот-вот усну. Беспокойство не дает мне уснуть. В очередной раз задремав и пробудившись, я вспоминаю, что нас ожидает впереди…Баня…
А баня для меня – это целое событие, которое я очень не любил и боялся. Примерно, как котенок, которого моют: он может вырываться, царапаться, но когда поймет, что это бесполезно, и пытка все равно состоится, покоряется обстоятельствам – стоит, бедный, и трясется мелкой дрожью. Вот что такое была для меня баня. За все время поездки баня была у нас два раза: первый – дней десять назад, но тогда я смог отвертеться, сказав, что у меня сильно болит голова, я кашляю, простуженный, значит, мыться нельзя. И вот сегодня мне опять предстоит эта противная баня.
Пришло время мне рассказать читателю, почему я так боялся этой страшной процедуры. Покинем ненадолго наш вагон и перенесемся в город Горький, на Ковалихинскую улицу, где располагались старинные общественные бани. Сначала я посещал эти бани с дедушкой, потом, когда дедушка умер, с Лидой. Бани мне не понравились сразу: много шума, визга, плеск воды, пар, как туман, гулкое эхо вокруг. Но самое неприятное, когда тебя окачивают из шайки: вода попадает в глаза, рот, нос, я начинаю открытым ртом судорожно вдыхать воздух, заглатываю воду; дыхание перекрывается, воздуха не хватает – я в панике, куда бежать, где спрятаться. Да тут еще мыло попадает в глаза, дерет, нос не дышит, он заполнен попавшей водой, ничего не вижу, не слышу; беда, за что мне это наказание?! Обычно потом следовала завершающая процедура, меня хлопали по спине, я выпускал воду из носа, горла и, придя в себя, с хлюпаньем и облегчением радовался окончанию этих тяжких испытаний.
Тогда в женское отделение, которое я посещал с Лидой, многие женщины приходили с маленькими детьми, и примерно к шестилетнему возрасту я стал неловко себя чувствовать среди этого беспокойного кричащего, плачущего сборища. Как-то раз, во время очередного мытья головы, с моей последующей паникой, я услышал довольно нелестные реплики окружающих женщин на мое поведение, и кто-то добавил: «вроде взрослый мальчик, а в женскую баню ходит».
Началось небольшое обсуждение, мол, война, мужики на фронте, на заводах, что же она (Лида) его в мужскую поведет? Ну, в итоге сошлись, что ничего особенного нет, ты, мальчик, не стесняйся, ходишь в женскую, ну и ходи. Почувствовав себя в центре внимания, я как-то стушевался, посмотрел на окружающих детей: действительно, я вроде постарше и побольше. И если на улице среди друзей я – самый младший, это очень обидно, так плохо быть маленьким, скорей бы вырасти, а тут наоборот – я вроде самый старший, и опять не в радость, что-то не так.
Да еще, помнится, как-то раз в конце зимы, после бани, Лида меня закутала, одела и оставила в предбаннике посидеть, пока сама одевается. Сижу я, отдыхаю, и вдруг из женского отделения выходит Аида – наша вожатая, красавица и почти учительница. Она как-то странно посмотрела на меня: «Так ты, Виталик, в женскую баню ходишь?» Я смутился, не знаю, что говорить, раз я здесь сижу, значит, мылся здесь, а не просто так пришел посидеть. Как же там, в бане я ее не узнал; хотя там два помещения, может, она в другом была, а, может, меня видела, а я с замыленными глазами вообще никого не видел.
Вернувшись домой, я твердо заявил, что в женскую баню больше не пойду. Никакие Лидины доводы и уговоры не действовали – нет, и все.
На Ковалихе у нас жили родственники, Лида сходила к ним и договорилась, что, когда в баню соберется их мужская компания – они возьмут и меня с собой. И вот этот день настал. Лида собрала мне банное белье, мыло, мочалку, и с этим добром под мышкой: гордый – я уже взрослый, отправился в мужскую баню. Моих провожатых было трое – мой двоюродный братец с березовым веником и два его однокашника. Все постарше меня, очень важные, беседуют о чем-то своем, идут быстро, я за ними едва поспеваю.
Пришли… Разделись…Заходим в мужское отделение, кто-то меня спрашивает:
– А тебя парили в бане?
Я как-то не задумывался над этим, парили или нет, но поскольку в бане иногда из каких-то труб шел белый теплый пар, я подумал: наверное, парили. Так и ответил. Помылись, как обычно, когда меня окатили водой из шайки, постарался не выказывать своих эмоций и недовольства – ребята серьезные, это тебе не с Лидой капризничать. И тут мне говорят:
– Пойдем, попаримся.
Что-то такое екнуло внутри, я-то думал, что мытье окончено и хотел уже одеваться. Но раз зовут – надо идти, баня мужская, наверное, так заведено.
Заходим в какую-то дверь, меня сразу обдало жаром с головы до ног, передо мной пирамида из больших широких ступеней. Таких ступеней две, а наверху небольшая площадка. Жар сильный, но терпеть можно. Я сел на вторую ступеньку, но мне говорят: лезь наверх и ложись на живот. Я лег, и братец стал меня легонько хлестать веником, начиная с шеи, по спине и до пяток. Это не больно, веник больше шуршит по моему телу, как-то приятно щекочет его, но наверху такой жар, намного сильнее, чем внизу.
Я с трудом дышу раскаленным воздухом, хочу сказать, что все, хватит меня парить, но в этот момент раздается какой-то шипящий свист, парилка стала заполняться паром, а на меня хлынул раскаленный воздух, как будто я варюсь в неком котле. В затылке огненные толчки отбивают барабанную дробь, разрывающую мою голову, а березовый веник, легонько хлеставший меня, превратился в раскаленный колючий инструмент у меня на спине. Ничего не соображая, я вскочил с полки, бросился вниз, натыкаясь на других людей, среди которых тоже началось активное перемещение и, наконец, спрыгнув с этих ступеней, пытаюсь найти выход.
Наконец, мне это удалось; я бегу к крану с холодной водой, начинаю ее плескать на себя, потом, нащупав полку – она все куда-то убегает, валюсь на нее, сердце бешено колотится, эти удары гулко отдаются в висках, немного полежав, пытаюсь встать, но все вокруг закружилось и куда-то поплыло. Когда я пришел в себя, понимаю, что сижу, прислонившись к стене, и перед моим носом кто-то двигает пузырьком с острым, пахучим лекарством. В голове немного прояснилось, мне стало легче; с трудом одевшись и собрав вещи, я побрел домой. Ребята увязались за мной проводить меня, но я отказался – на холоде мне стало лучше.
После этого моего похода в мужскую баню, я часто размышлял, что за странная процедура такая – парная? Никто мне ничего не объяснял, а у меня в памяти остался только страх после этого похода. Я готов был поверить, что это просто волшебство, которое присутствовало во многих читаемых мне сказках.
В самом деле: сижу, моюсь, потом идем куда-то, веник такой ласковый, гладит спину, и вдруг меня поджаривает невидимый, страшный огонь, не иначе козни злого волшебника.
Это первая версия, и тут же вторая: ведь ребята говорили про какую-то парилку, может быть, это особенность и принадлежность мужской бани, но для этого надо быть взрослым, а я, наверное, еще не дорос до такой процедуры. Когда что-то непонятное и страшное, самое простое решение – всеми силами и способами избежать этого. Отсюда вывод: в мужскую баню больше не пойду, только в которую мы ходили раньше. Да и женщины такие добрые и ласковые, во время обсуждения поддержали меня, сказали, что ничего особенного нет, ходишь – и ходи; чего я выдумал, что надо мне в мужскую. А посещать баню будем в ту смену, когда Аида находится в школе. Вот и все.
Много лет спустя Лида часто рассказывала мне и маме, что перед походом в баню я всегда напоминал, чтобы меня не парили, и даже во время обычного мытья с тревогой спрашивал: «Ты меня не паришь? Правда? Не будешь парить?» А в 1952 году, когда я приезжал в Горький, мне ребята рассказали, что во время войны баня часто не работала – не хватало топлива, и некие умельцы приспособили для бани закрытый котел, вроде бы от паровоза, который вырабатывал пар для тепла и для парилки. А это мое воспоминание о посещении бани, сильно повлиявшее на детскую психику, могло быть просто небольшим эпизодом, связанным с нештатной ситуацией, может быть с аварией.
Вспоминая все это, я дремал, прислонившись к собранным матрасам и думал: будут ли сегодня в той бане, в которую мы едем, парить или нет. Вот если бы Лида сказала моей первой провожатой тете Нине, что меня нельзя парить, я чувствовал бы себя намного спокойней, а сейчас, кто знает, что у них на уме.
Этот день, начавшийся для меня со зрелища красивой чистенькой станции, оказался самым тяжелым за время моей поездки. Нас возили целый день, иногда мы долго ехали с большой скоростью, иногда подолгу совершали какие-то разные маневры на станциях; из радиоустановок слышны были команды, ругань, потом мы вообще оказались в самом конце путей, перед нами стояло несколько вагонов, перекрывшим нам выезд из тупика.
Наша дежурная ходила выяснять обстановку, интересовалась, где обещанная баня, а мы сидели на собранном скарбе, в полном неведении, без воды, без еды. Наконец, появилась дежурная и доложила, что наш номер перепутали с номером другого вагона, и мы оказались совсем не в том месте, где нас ждали. Эта неразбериха продолжалась целый день, и уже в глубокой темноте мы приехали на ту станцию, где для нас приготовлена баня.
Все имущество было выгружено из вагона и сложено в кучу на ровной площадке. Наконец, звучит команда: собирайтесь и отправляйтесь в баню. Нервное напряжение и усталость этого дня как-то притупили все мои страхи перед парной. Татьяна помогла собраться нашей соседке с ребенком и повернулась ко мне.
Я, было, начал канючить, что я недавно мылся, но Татьяна сразу разрушила мои надежды о том, что мне удастся избежать банной повинности.
– Я знаю, Виталик, что прошлый раз ты не был в бане, знаю, что ты уже едешь больше месяца и ни разу не мылся.
Я попытался возразить:
– Я мылся в речке три дня назад.
– Это не считается. Сейчас много болезней от разных насекомых. Нас в бане будут осматривать санитары.
Понизив голос, я доложил Татьяне, что меня нельзя парить, от этого мне делается плохо. Она отнеслась к моему признанию с пониманием: «Ты будь все время около меня, и я прослежу, чтобы тебя не парили». Но в этот раз мои опасения были напрасными, никто никого не собирался парить. Баня оказалась каким-то темным, мрачным низким сооружением с высоченной трубой. Мы вошли, миновали короткий коридорчик и оказались в широкой длинной комнате, где справа и слева располагались несколько рядов широких скамеек. Была команда: раздеться и свои вещи сложить аккуратно на этих скамейках.
Затем мы вошли в следующую дверь. Это была большая, ярко освещенная комната, где две женщины в белых халатах стали осматривать нас. Они внимательно перебирали волосы на голове, изучали ноги, живот, шею, подмышки. У некоторых женщин после осмотра остригли волосы наголо, а всем в конце процедуры давали какую-то бумажку, и мы с ней проходили в следующее помещение.
Это, собственно, и оказалась баня с лавками, кранами и шайками для воды. У входа нас встречала женщина в резиновом фартуке, мы подавали ей бумажку, она ее читала и из тазика, стоящего рядом, какую-то темную вонючую массу, накладывала на голову, на волосы и еще кому-куда на разные участки тела. Мне смазала голову, ноги снизу до колен и велела все размазывать и втирать в кожу. После этого надо было посидеть на лавке 5 минут. По окончании этой процедуры можно мыться и ждать в соседнем помещении, куда должны доставить нашу обработанную паром одежду.
Было много неразберихи и путаницы с этой одеждой, к тому же она оказалась сильно влажной. Наши женщины отказались одевать такую мокрую одежду, и после длительного выяснения «кто виноват?», нам стали выдавать сухое белое солдатское белье, кальсоны и рубахи с завязочками на груди и щиколотках. Надо было сдать бумажку, и взамен нее выдавали этот комплект, который утром надо было сдать обратно. Мне нашли самый маленький размер, Татьяна помогла мне всякими шпильками, веревочками закрепить это белье на мне, и, захватив свою сырую одежду, я отправился в родной вагон.
Но злоключения этого тяжелого дня еще не закончились. В вагоне стоял какой-то мерзкий запах от состава, которым его дезинфицировали, на полу кое-где такие же лужи. Вымакивали лужи, выметали дохлых мышей и прочий мусор, немного подсушили вагон, затащили свои матрасы; обессиленный, я свалился на него, но сна не было. Скоро пришла Татьяна, и мы с ней стали развешивать мою влажную одежду. В вагоне протянули несколько веревок, и на них приходящие из бани женщины помещали свою одежду, что не убралась – вешали на стенках, раскладывали на ящиках. От этого химического запаха болела голова, воздуха не хватало, к тому же ночь была сырая, довольно прохладная, пытались закрыть дверь, но вонь была такая, что тут же слышались требования открыть дверь, а то мы задохнемся и умрем здесь.
И вот всю ночь женщины, тянувшиеся из бани, придя в вагон, блуждали среди этих развешанных тряпок, спотыкались, чертыхались, дети начинали плакать, но, измученные сегодняшними переживаниями, быстро замолкали. Остаток ночи прошел, как в каком-то бреду. Плач, крик, чье-то сонное бормотанье, тишина, опять громкий возглас, не то храп, не то стон – и так всю ночь.
Когда забрезжил рассвет, я так и не понял: спал я и уже проснулся, или это продолжение сна. Я не могу понять, где я нахожусь, вокруг какой-то новый мир и что это за странные декорации вокруг: лес ли это из непонятных диковинных растений или же застывшие волшебные существа со скрюченными и раскинутыми руками.
С трудом вспоминаю события прошедшего тяжелого дня и наших женщин в белых подштанниках, развешивающих белье и тряпки, которые в неверном свете утренних сумерек превратились в сказочных чудовищ. Кто-то прикрыл дверь, и, сжавшись комочком, я продолжил сон.
Разбудил меня холод, с трудом открываю глаза: дверь теплушки открыта, снаружи доносятся разговоры, голоса из радиоустановок, шаги, громко шлепающие вдоль нашего вагона. Нашел свою одежду, она полностью не высохла, но одеть можно. Вылезаю наружу. Прохладный утренний воздух после нашего провонявшего вагона показался мне каким-то вкусным питьем, которое пьешь, пьешь и не можешь никак напиться. Я пошел вдоль состава. Наш вагон стоял в одиночестве, на какой-то отводной ж/д ветке, а впереди и вокруг располагались пути, где находились составы длинных высоких платформ.
Такой большой станции я никогда раньше не видел. Пути, заполненные платформами, тянулись, насколько хватало глаз, казалось, что вся земля заполнена этими составами. Но самое интересное, что эти платформы были открытые, и из всех выступали над бортами какие-то странные большие куски, обломки, плоскости чего-то светлого, серебристого. С высоты моего роста мне плохо видать, что это такое. Я пошел вдоль состава; где-то раздавался ритмичный стук молоточка по металлу. Вот он затихнет, а спустя какое-то время опять слышен. Я пошел на этот звук, пролез под вагонами к соседним путям и увидел человека, который, сильно прихрамывая, шел вдоль состава.
Я уже знал, что человек смазывает буксы; в руках у него, кроме молоточка, был сосуд с длинным носиком, а через плечо висела брезентовая сумка, в которых носят противогазы. Человек был довольно далеко от меня, а где-то еще раздавались такие же звуки, и он с кем-то перекликался. Я приблизился к нему и стал наблюдать.
Он положил свои инструменты на землю, а сам с сумкой полез на платформу. Там была лесенка, и он очень неуклюже, с большим трудом залез туда и, гремя металлом, стал в чем-то ковыряться. Спустя некоторое время я увидел, что он выбирается оттуда, вероятно, ему с больной ногой сложно было это делать, он где-то застревал, ругался. Увидев меня, он произнес что-то невнятное и на некоторое время перестал копошиться, потом, отдохнув, опустил сумку на землю и стал спускаться сам. Пока он спускался, я изучал его.
Он мне сразу не понравился, по сравнению с моим знакомцем, ленинградским смазчиком-инженером; он был какой-то злой, горбоносый и очень худой. Ну, прямо вылитый Кощей Бессмертный. Спустившись на землю, он долго охал, кряхтел и, собирая свои инструменты, что-то бормотал, из чего я разобрал только одну фразу: «Сколько душ загубили». Я стоял, смотрел на платформу, с которой он слез и думал: «Интересно, что же там такое?» Он, как будто услышал мой вопрос и, уходя, обернулся и говорит: «Хочешь, малец, самолет посмотреть?» Я кивнул головой; он подсадил меня, помог попасть ногой на нижнюю ступеньку лесенки, дальше я стал подниматься сам.
Перешагнув через борт, я попытался найти надежную опору для ноги, но все эти куски металла, когда на них наступал, куда-то проваливались, нога уходила вниз, и было очень сложно ее вытащить. Пришлось применить мастерство лазанья по деревьям – я встал на четвереньки и, сохраняя надежную опору на три точки, четвертой искал некую твердую опору, перемещался туда; опять опора на три точки, свободной конечностью находил надежную поверхность – и вот я наверху этого нагромождения. Встав на ноги, я выпрямился и посмотрел вокруг.
Передо мной открылся очень интересный и странный пейзаж – громадная территория, занятая составами, гружеными этим серебристым крошевом, уходящими ровными рядами куда-то вдаль, до горизонта. Справа было несколько платформ, под которыми я пролез, а слева, в пределах видимости, опять эти серебристые нагромождения, платформ не было видно, и, казалось, что вся земля покрыта этим странным серебром.
Я плохо соображал, где я нахожусь и что я вижу. Одежда на мне была влажная, меня немного знобило; совсем недавно в своем вагоне я видел какие-то волшебные существа, в которые превратилась развешанная одежда, а сейчас вдруг все платформы превращаются в светлые металлические обломки. Может, это все мне кажется, и я отравился тем составом, которым нас мыли. Женщины что-то говорили ночью об этом.
Я встал поудобнее и внимательно посмотрел вокруг. Кое-где из этих наломанных кусков металла выступали, не уместившиеся там, плавные большие формы неких плоскостей. Это же крылья самолетов! А вот задравшийся хвост самолета с коротким крылом, вот большая красная звезда на другом крыле, на некоторые черные кресты, и, вглядываясь вдаль, я опять вижу крылья, выступающие из общей кучи металла, и на них звезды, звезды, а кое-где и фашистские кресты. Опустив глаза, я начал изучать содержимое той кучи металла, на вершине которой я находился. Немного отодвинув небольшой обломок, закрывавший мне обзор, мне стали открываться разные подробности этого металлического нагромождения – тут были перемешаны задние крылья, стабилизаторы, разрезанные на куски большие крылья с черными крестами, какие-то непонятные детали, колеса без шин, но самое главное открытие было то, что я одной ногой стою на самолете.
Причем, понимание этого пришло откуда-то сверху, а в голове тихо прозвучало «самолет». Когда я опускал ногу на эту большую круглую длинную бочку, которая как-то выступала немного вверх из этой свалки, я был озабочен, чтобы не потерять равновесие и не соскользнуть в провалы между этими обломками. Устроившись поудобнее, я обнаружил на этой длинной бочке стеклянный фонарь, закрывающий кабину пилота, а спереди остатки обломанного деревянного винта. За кабиной самолет уходил куда-то вниз, под другие завалы, а разум подсказывал: там он не может уместиться, и это скорее всего просто передняя часть самолета, обломанная или отрезанная.
Все мои сомнения «о летчике верхом на самолете» как-то сразу прояснились. И хотя несколько дней назад я видел самолет, атакующий наш поезд, довольно близко почти над головой, все равно я ничего не понял «где же летчик», может быть, сидел наверху, а я его просто не видел. А тут все перед глазами: вот кабина, вот сиденье, а впереди сиденья руль. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Долго же я шел к этому открытию!
Но открытия продолжались. Между передним стеклом и задней частью плексигласового (правильнее так) колпака оказался зазор, куда свободно проходила моя рука. Я просунул туда руку, прозрачная крыша сдвинулась назад и во что-то уперлась. Я отодвинул это препятствие и полностью открыл кабину. Так вот он какой, настоящий самолет! Немного в глубине подо мной находилось кожаное черное сиденье, спереди был штурвал, на приборной доске зияли черные дыры, и болталась проводка, по-видимому, от каких-то снятых приборов, вокруг было много всяких рычагов и педалей.