Виталий Калин
Как это было
Ещё я знал, что есть какая-то музыка в патефонах, и как-то в гостях я даже видел такой интересный ящик по названию «патефон», но слушать его мне не доводилось, наверное, в это тяжелое время многим было не до музыки. А та музыка, которую мы слушали в это время, звучала из хриплых репродукторов, которые имелись в каждом доме; постоянно включенные, они передавали различные объявления, предупреждения о воздушных налетах, сводки Совинформбюро о положении на фронтах, иногда исполнялась классическая музыка, оперные арии, народные песни.
Во время моего путешествия мне несколько раз довелось слышать духовой оркестр, это бывало на крупных станциях, когда там собиралось много военнослужащих и различной военной техники перед отправкой на фронт. И на этих остановках, при большом количестве народа, выделялось несколько центров, где находился человек с гитарой, гармонью, окруженный слушателями, которые ему подпевали, плясали, аплодировали.
Вот и я у этого санитарного вагона всегда старался быть первым среди зрителей. Сами музыканты мне казались какими-то чудесными небожителями: склонив голову, чуть-чуть двигают пальцами, перебирают струны, нажимают клавиши, а из их инструментов раздаются чарующие прекрасные звуки. И я думал, что стоит мне взять в руки эти инструменты, постучать по струнам, клавишам и польются такие же красивые мелодии. Эти импровизированные концерты у медицинского вагона длились обычно недолго: звучала команда, и исполнители возвращались к своим делам и по своим местам. В течение тех дней, что мы стояли рядом с этим госпиталем, я часто ходил мимо него за водой.
Немного поодаль среди деревьев был водоем, заполненный чистейшей прозрачной водой, около него небольшие мостки, с которых удобно зачерпнуть воду. Я ходил с двумя бидончиками – женщины, занятые своими детьми и другими бытовыми хлопотами, иногда просили меня принести им воды. В том месте, где черпали воду, было видно гладкое песчаное дно, и из маленьких дырок на нем надувались и лопались пузырьки, а кверху поднимались тоненькие, какими-то крутящимися столбиками, струйки воды. Я долго наблюдал за жучками, которые плавая по поверхности, иногда ныряли в глубину, что-то искали там и, попав на эти восходящие потоки, отбрасывались ими в сторону, снова возвращались, уплывали, суетились так, будто они заняты очень важным делом и крутятся там не просто так, а выполняют только им одним знакомую работу.
Возвращаясь в свой вагон, я присел отдохнуть возле санитарного вагона. Было раннее утро, но вокруг уже ощущалось оживление: слышались громкие разговоры, плач детей, стук посуды, треск сучьев, собираемых для костров. Около двери вагона сидел человек с перевязанной рукой и играл на губной гармошке. Это была большая блестящая никелированная штуковина с какими-то красными полосками, которую он двигал перед своими губами и среди легкого шума, звучащего у вагонов, слышны были негромкие воздушные музыкальные звуки. Я тогда не знал, что такое губная гармошка: на нашей улице Семашко, ни у кого таких вещей не было, и я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь играл на этом музыкальном инструменте. Я был уверен, что это такая редкая, просто замечательная игрушка, обладающая музыкальными особенностями. Я сидел, разинув рот, забыв про свои обязанности водоноса. Вот это да! Такая красивая музыка, правда тихая, но ведь вокруг шумят, да и сижу я далековато от музыканта. Я увидел, что раненый обратил на меня внимание, прервал свою игру и рукой помахал мне, чтобы я подошел поближе.
– Слушай, сынок, не в службу, а в дружбу, возьми за дверью на бачке кружку и угости меня своей водичкой. – Я выполнил его просьбу. Он крякнул.
– Хороша водичка – сладкая, холодненькая, аж зубы ломит.
Он вернулся к своему занятию, уселся на свое место и запиликал на этом интересном инструменте.
Доставив воду, я хотел сразу бежать пообщаться с музыкантом, но мне пришлось еще раз сходить за водой, а освободившись, я не застал никого возле госпиталя. Начинались утренние бытовые хлопоты: подъехала машина, потом другая, люди разгружали продукты, кого-то подвезли на носилках, кого-то выносили из вагона. В этот день не было никакой музыки, чувствовалось некое напряжение вокруг и непривычная тишина, изредка прерываемая какими-то командами и негромкими разговорами. На следующий день, идя за водой, я встретился со своим знакомым. Он сидел на бревне рядом с тропой, по которой я ходил на водопой, и пиликал какую-то грустную мелодию.
– Старшая медсестра отогнала меня подальше от вагона, чтобы я не беспокоил раненых, – сообщил он мне.
Я отставил свои бидончики, присел рядом, поинтересовался куда он ранен и как сейчас его дела. Я знал, что у больных принято спрашивать о здоровье и желать им всяческих благ. Поговорив о том, о сем, я сообщил как меня зовут и куда я еду. Я узнал, что мой собеседник – летчик, зовут его Серега, он на фронте отморозил раненую руку, которая никак не заживает. Посидели, побеседовали, и я отправился за водой, а он заиграл на своей гармошке хорошо знакомую мне песню «Катюша».
Спускаясь к водоему, я размышлял о том, как много я увидел и узнал за свою поездку, например, уже знаю, где находится летчик в самолете, знаю, что поезд едет по рельсам, а крутящиеся колеса дают ток для освещения вагона, видел, чем заправляют паровоз, знал для чего семафоры, колодки под колесами, а сейчас я увидел такую радость – губную гармошку, вот если бы еще поиграть на ней. Эта мысль полностью захватила меня; как бы попросить его, может быть даст поиграть, а может и нет, вдруг скажет, что ты не умеешь играть, а тогда я скажу, что тоже умею, а он может быть и даст. Ну, а если он мне разрешит на ней подудеть, интересно получится ли у меня, или этому надо учиться? Ведь говорила нам Аида, что пению надо долго учиться.
Все эти музыкальные инструменты, которые я видел, очень сильно манили меня, но, когда я приближался к ним, и представлял, что я играю на них, я чувствовал, что они очень велики для меня, и я просто не смогу их удержать. А эта блестящая гармошка просто чудо какое-то: небольшая, легкая, лежит в кармане, и музыка всегда с тобой.
Вот такие мысли крутились в моей несмышлёной голове, когда я возвращался с полными бидончиками к вагонам. Пока мы пили воду, я лихорадочно соображал, какую песню я исполню на гармошке, если мне разрешат поиграть на ней – я знал пять песен, мог их спеть от начала до конца, громко, с выражением – Аида меня хвалила.
Дядя Серега допил свою воду, поставил кружку на лавку, протер гармошку о свои бинты на руке и спросил у меня: «А ты, Виталик, хочешь поиграть на ней?» – и протянул мне гармошку. Меня охватила такая радость от его предложения – не надо ничего просить, тем более не придётся врать, все складывается, как нельзя лучше.
Я схватил гармошку, меня удивило, какая она легкая, как приятно ее держать в руках. Я прижал гармошку к губам, решил исполнить песню «Катюша», запел, вернее замычал сжатыми губами первые слова: «Расцветали яблони и груши…», при этом двигая гармошкой, как Серега перед губами туда – сюда. Я услышал странное мычанье и какие-то пронзительные визги, что-то между ревом машины и скрипом телеги. Я убрал гармошку от губ и посмотрел на дядю Серегу… опозорился, подумал я.
Дядя Серега взял гармошку, улыбнулся и сказал: «Держи гармошку свободно, к губам сильно не прижимай, дуй в нее спокойно чуть-чуть, и подвигай ее у рта, чтобы понять какие звуки у тебя получаются». Я так и поступил. Сначала двигал по губам с одной скоростью, потом попробовал где-то замедлить, что-то повторить и почувствовал, как я управляю этими звуками, а звуки начинают жить, уже не такие противные, а где-то иногда проскальзывает что-то гармоничное. Дядя Серега взял у меня гармошку и сыграл на ней начало мелодии «Катюша», подал мне гармошку и сказал: «Повтори».
Когда он играл, я обратил внимание, как двигалась гармошка около его рта. Взял гармошку и повторил эту мелодию, затем постарался продолжить ее, поискал нужные звуки, следующие за этой мелодией, нашел их не сразу, но потом все-таки доиграл следующий фрагмент до конца.
– Молодец, – услышал я, – слух у тебя хороший, надо тебе учиться музыке.
Возле нашего вагона звучали голоса, спрашивающие, куда исчез наш водовоз, а чей-то голос отвечал – вот он у госпиталя на гармошке играет. Я простился с дядей Серегой, спросил, когда еще можно прийти поиграть. Он ответил, что сейчас у них будет много всяких процедур, после тихого часа разрешают поиграть, но в это время играют другие музыканты, поэтому приходи вечерком или завтра рано утром. Я весь день находился под впечатлением этой своей игры на гармошке, вспоминал, как я находил на ней нужные звуки, из которых затем получалась, как мне казалось, красивая мелодия; но поиграть сегодня мне больше не удалось.
На следующий день, едва рассвело, я отправился за водой. Мертвая тишина, царившая на станции, изредка нарушалась какими-то шорохами, стуками, и негромкими фразами, доносившимися из нашего вагона. У госпиталя было тихо. Совершив три ходки за водой, я присел отдохнуть на бревне, недалеко от санитарного вагона. Постепенно и там стали слышны звуки пробуждения: кашель, разговоры, кто-то звал сестру, а чей-то хриплый голос что-то кричал в бреду.
Дядя Серега не появлялся. Я доставил воду нашим женщинам и вернулся на свой наблюдательный пункт. Сидел я долго. Суматошная деятельность вокруг госпиталя усилилась и дошла, наконец, до меня, я услышал знакомую фразу: «Мальчик, не путайся под ногами». Я поднялся, размял затекшие ноги и отправился домой. Я чувствовал себя обманутым и никому не нужным. Взявшись за лесенку своего вагона, я оглянулся – дядя Серега, стоя у входа в госпиталь, о чем-то беседовал с другим раненым, который затем протянул ему самокрутку: выбив огонь и раскурив свою папиросу, он отправился на обрубок бревна, на котором мы вчера с ним музицировали.
Я тоже отправился туда, подойдя ближе, я заметил, что у него нет с собой гармошки, в здоровой руке он держал самокрутку и задумавшись смотрел куда-то перед собой. Мы поздоровались и я начал было задавать вопросы про здоровье, думая, как бы мне напомнить ему, что он обещал поиграть со мной на гармошке. Дядя Серега сидел с таким видом, как будто он меня не слышит. Тишина затягивалась… «После ранения у меня был осколок в левой руке, а потом я отморозил эту руку и мне удалили три пальца на ней, рука почернела и теперь мне будут удалять всю руку, не знаю до плеча или до локтя» – сообщил он мне и добавил: «Вот такое у меня здоровье».
На меня как будто вылили ушат холодной воды – я почувствовал всю неуместность своих глупых дежурных вопросов, да и вообще свое пребывание здесь, около него, где вчера с его помощью открыл такую радость, такой маленький краешек искусства музыки. Я сидел как-то сникнув, не зная, что сказать ему, как облегчить его горе. «Больше мне не поиграть на гармони, а ведь я у себя дома первый гармонист был» – сказал дядя Серега. Мы помолчали, и я надумал как поддержать его: «Но ведь можно играть на губной гармошке, там хватит одной руки». Мой собеседник засмеялся, потрепал меня по голове и сказал: «Сходи в госпиталь, попроси у дежурной гармошку – она лежит на моей кровати».
Я выполнил его просьбу, взяв у меня гармошку, он исполнил на ней такую грустную, щемящую мелодию, которая очень соответствовала моему тогдашнему настроению, в ней была какая- то тоска, безысходность, и в то же время она стремилась куда-то вверх, стремилась воспарить над окружающей серостью. «Нравится? – спросил дядя Серега, –когда я гонял самолеты с Аляски в Якутск, американцы нам давали пластинки с русскими песнями и эта песня о Родине с тех пластинок». Он протянул мне гармошку, я повторил все вчерашние разученные мелодии и попросил его сыграть понравившуюся мне песню. Дядя Серега показал все свои приёмы игры на губной гармошке, я узнал, что можно повелевать звуками не только двигая гармошку вдоль рта, но и меняя угол ее наклона к губам и, спустя некоторое время, я исполнял эту песню уверенно, без ошибок и ненужных пауз.
Я решил подобрать на гармошке мелодию какой-нибудь песни, которые мы пели с Аидой, но дядю Серегу позвали в госпиталь, он поднялся, как-то неловко обнял меня здоровой рукой, похлопал по спине и сказал: «Молодец, будешь учиться – всему научишься, война скоро кончится, у тебя все впереди». Я его тоже обнял, поблагодарил за интересное общение с ним и его гармошкой, за ту радость, которую он доставил мне в моей однообразной дорожной жизни. Мне хотелось спросить, когда мы еще поиграем, но интуицией я чувствовал, что сейчас не надо говорить об этом.
Мы расстались, а эта песня – мелодия о Родине, которую я научился играть, надолго осталась со мной. Я ее не напевал, почти не вспоминал, но она надежно жила в моей памяти. И вот как-то на эстраде Приморского бульвара в Баку я услышал песню «Журавли». В 50-е годы это была очень популярная мелодия, ее часто исполняли на концертах, танцах и школьных вечерах. Услышав знакомую мелодию, я не сразу вспомнил откуда я ее знаю, когда же до меня дошло, что эта мелодия – песня о Родине, которую мы играли с дядей Серегой в далеком детстве, я почувствовал буквально счастье, потому что в течение прошедших десятка лет, ни разу не слыша этой песни, смог ее узнать и мне заново вспомнились и открылись многие события того времени. Была такая радость, как от встречи со старым, любимым другом, которого давно не видел.
Стихи, звучавшие в этой песне, были написаны Жемчужниковым во второй половине XIX века в Германии, где он находился на лечении. А народная молва гласила, что жизнь этой песне дал Павел Лещенко, исполняя ее на концертах в Европе, оккупированной во время войны германскими войсками. Вероятно, русские предатели, служившие в рядах гитлеровской армии, тоскуя по России, против которой они воевали, ощущали ностальгию по утерянной родине и многие из них в конце войны, слушая песню, задумывались о трагической бессмысленности своей жизни.
И эта щемящая грусть, тоска по Родине пронизывающая строки и мелодию песни, находили понимание и любовь у таких разных слушателей: заблудших гитлеровских приспешников и у наших солдат и летчиков, воевавших против них.
И вот после войны, в 50-ые годы эта песни добрался и до нас. На тогдашних эстрадах песня звучала редко, чаще ее исполняли на танцевальных вечерах, без пения. А на гибких пластинках, изготовленных где-то нелегально на листках плотной рентгеновской пленки, слова текста, который исполнял Лещенко, очень сильно отличались от стихов Жемчужникова; что за поэты там поработали – неизвестно. А в моей памяти, как наиболее популярный вариант, остались такие строки:
Здесь под небом чужим,
Я как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей,
Улетающих вдаль.
Сердце бьется сильней,
Слыша крик каравана,
В дорогие края
Провожаю их я.
Дождик, холод, туман,
Непогода и слякоть,
Вид усталых людей
И унылой земли.
Ах, как больно душе,
Как мне хочется плакать,
Перестаньте рыдать
Надо мной журавли.
На следующий день, рано утром в теплушке начались хлопоты, была команда, чтобы от вагона далеко не отходить, запастись водой и никаких костров, сегодня мы едем дальше! Я сходил за водой, собрался было погулять возле вагонов, навестить дядю Серегу, но мне дежурная не разрешила отлучаться.
Слышны были гудки паровозов, удары буферов, куда-то нас передвигали: вперед, назад, вдруг толчок, сильный удар, потом долго стоим, пропуская длинный встречный поезд с цистернами, наконец, дверь вагона запирается, и мы трогаемся. Сначала медленно, рывками, потом все быстрее и быстрее.
Несколько дней, что мы стояли на этой станции, были заполнены тяжелыми для меня бытовыми работами: здесь и уборка вагона, таскание воды, заготовка дров, поддержание огня и много других занятий.
Была и большая радость после всех этих хлопот: послушать музыку возле госпиталя, а потом и самому поиграть на гармошке. А когда мы тронулись в путь, сидя на своем матрасе, набитым свежим сеном, я ощутил такую страшную усталость и пустоту внутри –не надо никуда идти, что-то делать, ждать дядю Серегу с его гармошкой и так хорошо, покачиваясь на толстом матрасе, окунуться в это полусонное состояние, когда вроде бы спишь, а вроде и не спишь, голова мотается в такт движению вагона, глаза то откроются, то закроются и, наконец, все, провал…. Лишь легкое качание вагона делает твой сон еще слаще.
Проспал я очень долго, во время моего сна поезд несколько раз останавливался, наступала тишина, я пробуждался ненадолго, с осознанием, что мне чего-то не хватает, но вскоре поезд трогался, ритмичное покачивание возобновлялось, и я опять, под это баюканье сладко засыпал. Пробудился я к концу дня, подошёл к двери, осмотрелся. Наш поезд стоит на каком-то пустыре, санитарного вагона нигде не видно, на соседних путях пыхтит паровоз, таская за собой высокий вагон из которого иногда что-то с грохотом сыплется, там же стоит платформа с подъемным краном. Неподалеку виден высокий покосившийся забор, лежащий на земле, кое-где опиравшийся на переломанные, изуродованные конструкции; пейзаж завершала пара вагонов, от которых остались только остовы, как скелеты с торчащими во все стороны ребрами досок и обломками дырявой крыши.
Казалось, что люди навсегда покинули это место, оставив после себя следы своего пребывания; жизнь замерла, и только маленький паровозик, словно часть какой-то заводной машины, двигался туда-сюда и чудом сохранившаяся калитка на вздыбленном заборе иногда крутилась и хлопала. Мной овладело жуткое ощущение, что даже воздух вокруг пропитан запахом запустения и разрухи, и я поспешил вернуться в свой дом к его теплым живым обитателям; и вагон, после вида этой странной станции, показался мне таким уютным и родным. Усевшись на своем матрасе, я вспоминал нашу предыдущую стоянку с ее живописным ручьем и запрудой, тропинкой среди деревьев, музыку возле госпиталя и дядю Серегу, с которым мне больше не увидеться. Стало грустно – опять начиналось однообразное скучное существование, а моя долгая поездка, как мне казалось, нисколько не приближала меня к такому далекому родительскому дому.
Моя нынешняя нянька, Валентина Григорьевна, очень хорошо ко мне относившаяся, говорила, что нам осталось ехать совсем немного, может быть две-три недели. Что это за срок, я тогда не знал. Но мне объяснили, что две недели намного меньше двух-трех месяцев, о которых говорили в начале поездки.
А другая моя попутчица, Татьяна, когда я ее очень донимал расспросами, когда же я приеду домой, пыталась мне объяснить, что такое месяц, неделя, но я ничего не понимал из ее объяснений, потому, что мог считать только до десяти. Видимо она поняла, что цифрами меня лучше не загружать и стала использовать такие слова: «Имей терпение, жди и скоро приедешь, дорога дальняя», и как-то в конце объяснений произнесла такую фразу: «В жизни все имеет свое начало и свой конец». Эта мудрая библейская истина часто звучала в нашем вагоне, женщины повторяли ее применительно к какому-нибудь тяжелому происшествию, трудной работе и к долгой затянувшейся войне.
И я, часто слыша эту фразу, тоже по-своему ее осмысливал. Понимал я ее примерно так: не надо отчаиваться от каких-то неудач и всяких сложных ситуаций, рано или поздно они закончатся и все будет хорошо. А в дальнейшем, я заметил, что на многие сложные вопросы можно отвечать этой фразой, и в ней не проясняя суть проблемы, таится надежда для спрашивающего. Вспоминая все это, я почувствовал, как тоска и хандра, овладевшие мной, после отъезда с приятной станции и расставания с дядей Серегой, покидают меня.
В оформлении обложки использован рисунок автора Виталия Калиниченко.