Виталий Калин
Как это было
Тимуровская команда, так сказать, в ее классическом варианте, не получалась, скорее, это была игра в школу; и постепенно в наше общение подключалось все больше ребят и девочек не только из соседних домов, но и со всей улицы. Жить стало веселее; кроме чтения книг и рисования, появились другие игры, в которые мы раньше не играли.
Почти у всех детей с нашей улицы были бабушки и дедушки; все они верили в Бога и их религиозные чувства благоприятно влияли на внуков, воспитывая в них положительные качества. Как-то так сложился некий кодекс правильных поступков и действий. Отношение к обману, вранью было предосудительное, считалось, что взрослые никогда не врут, в доказательство приводились разные случаи и факты. Часто по поводу нехороших поступков говорили – бог накажет. Все ребята из моего окружения были немного старше меня, и все знали, что маленьким и старым надо помогать. Отцы у многих моих товарищей находились на фронте, но у некоторых были старшие братья, которые уже учились в школе, у многих родители работали на военных заводах и от этого разнообразного общества мы получали какую-то информацию о происходящем в мире.
Все интересовались военными новостями, переживали, когда сообщали об отступлениях и наших неудачах. К 43 году сводки становились все более жизнерадостными. Я помню, как при сообщении о том, что нашими войсками взят какой-то город, я долго размышлял как город можно «взять» и куда его потом деть? Аида мне как-то объяснила, что это означает.
А общее настроение в нашей компании было такое: вот сейчас возьмут один город, потом еще один, а там и война закончится через 2-3 недели. Об этом говорили и взрослые, и ребята в нашей компании.
А тем временем, жизнь шла своим чередом. Становясь старше, я включился в хозяйственную жизнь семьи. Стал ходить за водой (колонка была метрах в 100 от нашего дома) с двумя маленькими ведрами, потом меня стали посылать и за хлебом. Хлеб тогда получали по карточкам. Ходили мы обычно небольшой компанией, с нами был всегда кто-нибудь старший. Была опасность, что украдут карточки, да и были случаи, когда старшие сорванцы выхватывали хлеб прямо из рук и быстро убегали.
Наш путь проходил мимо острога и сквера, расположенного на площади Свободы. В середине сквера были какие-то сооружения, обложенные мешками с песком. Говорили, что там стоят зенитки. В 1944 году, ко времени моего отъезда в Баку, их уже убрали.
Много было разговоров о ночных бомбежках, и ребята хвастались друг перед другом найденными осколками. Так как я был еще мал и меня ночью не выпускали на улицу, я плохо представлял, что такое бомбежки и мне было очень интересно увидеть их. Однажды поздним вечером за мной зашел Володя, сосед напротив, немного старше меня и сказал, что сейчас начинается воздушная тревога. Я стал проситься с ним на улицу и меня отпустили.
Дело было зимой, на небе сияла большая, яркая луна. Под лунным светом город был какой-то сказочный: яркий серебристый снег, темные синие тени и мертвая гнетущая тишина. Кроме нас на улице никого не было; мы молча стояли возле нашей калитки и внимательно вслушивались. Тишина была такая жуткая, что ее было слышно – она издавала какой-то невесомый, то ли шорох, то ли свист. Когда я переступил с ноги на ногу, скрип снега послышался нам таким громким, что казалось, он раздается на весь город.
Мы замерли и продолжали вслушиваться. Внезапно мы почувствовали тихий- тихий даже не гул, а очень далекое звучание некоего странного инструмента, который взял одну ноту и тянет ее, не переставая. Причем звук такой тихий, что иногда при движении головы его можно было потерять, но потом он опять возобновлялся. Ощущение, что этот звук ты воспринимаешь кожей, спиной, каким-то шестым чувством. Одновременно с этим еле слышным звуком, мы увидели на небе две большие зеленые звезды, свет их немного вибрировал, они как-то парой двигались медленно со стороны Ковалихи в сторону площади Свободы. Володя закричал: «Смотри, смотри самолет!» Немного погодя стали слышны разрывы зенитных снарядов, очередь была такая медленная: та, та, та, тых… и еще раз также. А этот далекий тихий звук стал пропадать. Вот он совсем затих, вот напоследок еще чуть-чуть донесся и все: опять гнетущая тишина.
Бомбежки я никакой в этот раз не видел, да и на улицу меня ночью больше не пускали, ну а старшие ребята продолжали набирать на нашей улице какие-то рваные металлические осколки.
В начале 70-х годов я часто бывал на Камчатке, Чукотке. В этих далеких северных краях основное средство передвижения – авиация. Север сближает людей, мне было очень интересно общаться с авиаторами – это мужественные, добрые и надежные люди. Тогда там еще работало много фронтовиков, проведших войну за штурвалами боевых самолетов. Сейчас они уже не летали, но работали в авиаотряде на разных должностях, не порывая связи с авиацией. Я подружился в Анадыре с замполитом авиаотряда, часто беседовали с ним о войне, о жизни.
Я как-то рассказал ему о том эпизоде из далекого детства, когда я вышел посмотреть на бомбежку и летящие зеленые звезды.
Вот что он мне рассказал: «Тихий гул, слышанный тобой – это от большого количества бомбардировщиков, идущих на большой высоте и недосягаемых для наших зениток».
В эти годы фашистская авиация усилила атаки промышленных объектов за Уралом, и цель их была где-то там, и часто Горький для них являлся неким ориентиром, через который пролегал их путь.
Перед бомбометанием самолеты обычно снижаются на другой эшелон и звук от самолетов совсем другой.
Зеленые огни – это не огни на крыльях, а скорее всего, планирующие осветительные ракеты, которые полностью сгорали. Обычно большие армады тяжелых бомбардировщиков, для защиты от наших самолетов, сопровождали немецкие штурмовики и истребители, и если они находили некую цель, подходящую для атаки, то освещали ее ракетами и старались уничтожить, часто они это делали, повинуясь спортивному азарту, продемонстрировать свое мастерство. Так сказать, внеплановое действие.
Наши самолеты тоже охотились за этими стервятниками и многие из них нашли себе могилу на русской земле. Когда после войны в 50-е годы я приезжал погостить в Горький и, общаясь с друзьями, интересовался, как эти бомбежки отразились на самом городе, что разрушено, был ли какой-то ущерб от них. Но никаких сведений мне никто не мог дать.
Общение с фронтовиками-летчиками немного прояснило для меня и эту ситуацию. Сведения о разрушениях и других результатах фашистских бомбежек во время войны представляли государственную тайну. Информация о том, куда попали бомбы, что уничтожено и разрушено не должно дойти до врага; считалось, что это облегчит ему задачу, особенно при следующих ночных налетах. Несмотря на то, что у немцев стояла мощная цейсовская оптика, и они многое могли видеть сами, эта предосторожность с нашей стороны совсем не лишняя.
Если бомбы повреждали какие-то заводские корпуса или иные важные объекты, то спешно, в авральном порядке, ликвидировали повреждения, тщательно маскировали его, и, по возможности, устанавливали всякие пустые муляжи, над которыми натягивали маскировочные сетки, чтобы при следующих налетах, немецким летчикам было сложнее ориентироваться в этой новой для них незнакомой обстановке.
Вот такая информация дополнила мои давние впечатления о той войне в воздухе, которая шла над нами много лет назад.
Тогда, конечно, никто ничего этого не знал, каждый по-своему понимал то, что происходило вокруг нас, и многие усваивали и повторяли самые невероятные версии и слухи о войне. Один мальчик рассказывал нам о том, что в сбитом немецком самолете оказался Гитлер, которого отправили в Москву и теперь война скоро кончится. Где он мог такое услышать: в семье? Или в какой-нибудь сатирической передаче, звучащей на радио?
Сложно было ребенку разобраться во всем этом обилии событий и рассказов о них, обрушившихся на нас. Много лет спустя, вспоминая мое трехгодовое пребывание в Горьком, все впечатления казались какими-то смазанными; перепутались времена года, события, как в какой-то туманной дымке: отдельные эпизоды и разговоры запомнились ярко, остальное все расплывается и ускользает из памяти. Осталось четкое ощущение, что все давалось мне с огромным трудом: и понимание какого-то явления, и сами действия, в том числе хождение за водой, доставка дров на третий этаж. Наверное, если бы было разумное руководство, подсказка старших – все давалось бы намного легче.
Те занятия, которые проводила с нами Аида, сначала всем понравились: раскрашивали картинки, рисовали, она читала нам книги. Потом учились петь хором, получалось не очень хорошо, тогда Аида стала петь одна, очень увлеклась этим, пела она здорово, мы сидели, разинув рты, и дружно хлопали. Наши занятия стали напоминать небольшой концерт с одним солистом.
Потом она вспомнила, что обещала обучить нас читать и писать. Писать никому не понравилось – у всех получались каракули и всем это обучение быстро надоело. Тогда стали обучаться чтению, но дальше «ма-ма мы-ла ра-му» дело не пошло. После всех этих бесплотных попыток наши занятия выглядели так: сначала Аида пела нам «Катюшу», «22 июня», «Во поле береза стояла», и тут мы все хором подхватывали «Люли, люли стояла!» – это у нас получалось хорошо. После пения Аида нам читала рассказы, а мы рассматривали иллюстрации, которые были в книге.
По этим картинкам у нас возникало много сомнений – вот одно из них: на одной странице была изображена группа военных с повязками на рукавах.
Я спросил у Аиды: «Кто это такие». Она ответила «генералы», а другой мальчик сказал «патрули», мы знали, что по улицам ходили такие люди с повязками, и все их называли патрулями. Завязался небольшой спор, но наша вожатая быстро его прекратила, сказав, что со старшими и учителями не спорят, а она уже свыклась с ролью педагога, но у меня после этого спора зародились какие-то сомнения в ее трактовке.
К тому же генералов мы никогда не видели и даже не знали, кто это такие.
Но раз это говорит Аида – такая умная, красивая, почти учительница, что же – все может быть. Еще в книге Б. Житкова была такая картинка: большой самолет с двойными крыльями, пропеллером, колесами, совсем как настоящий и на нем сидит верхом то ли летчик, то ли мальчик – не поймешь. Он в меховых унтах, большом шлеме с круглыми очками, в рукавицах и держится за руль, который выступает из самолета перед ним.
Мы обсуждали этот рисунок так: почему он в меховых унтах? Ответ: наверху холодно; почему в очках? Чтобы встречный ветер глаза не резал.
Рисунок этот мне хорошо запомнился. До этого я самолетов не видел, но как-то над нами пролетел такой же двукрылый самолет, довольно низко, но никакого летчика верхом на нем я не увидел.
Дождавшись Аиду из школы, я сказал ей, что я видел самолет, но летчика на нем не было. Сомнения мои такие: «Где же летчик?» Аида мне ответила так: «Его не видно потому, что самолет далеко и летчик издали маленький – его не видно, к тому же там могли быть облака, дым от самолета».
Я взял книгу, нашел рисунок самолета с летчиком верхом, сопоставил пропорции самолета с фигурой мальчика и понял, что он должен быть виден.
Когда в зрелом возрасте, как бы со стороны, я вспоминал этот эпизод, все выглядело довольно смешно, а тогда в 5 лет полная неразбериха в голове – может, действительно летчик не виден из-за дыма, как бы растворился в облаках.
Ответы на эти свои сомнения: про генералов и где же летчик, я получил только год спустя, и тогда же мне стало ясно, что я просто неправильно формулировал свои вопросы и поэтому получал на них невнятные ответы.
А тем временем наша учительница, впустую провозившись с нами над обучением грамоте, отложив в сторону арифметику и чистописание, к превеликому удовлетворению нашей дворовой аудитории, изменила программу обучения. Сейчас мы будем больше заниматься физкультурой (бег, прятки, лапта, метание мяча в цель), Аида продолжит нас радовать своим пением и иногда читать вслух книги, которые она принесет из школьной библиотеки. Много лет спустя, вспоминая эту нашу игру в школу или в тимуровцев, я понял, что никаких открытий, понимания разных жизненных явлений, мне это «обучение» не давало, но было интересное общение со сверстниками, где меня больше интересовали некие зримые проявления, например, как человек держится, как он разговаривает и как при этом проявляется его суть, его характер.
Будучи в старших классах, я забыл многие события своего горьковского детства, но отчетливо помнил своеобразные интонации в голосе Володи, некоторые запомнившееся жесты или характерный поворот чьей-то головы, очень странную манеру ходьбы Димы.
Наверное, если бы я работал в разведке, такая особенность моей памяти мне бы пригодилась. В то время, о котором я пишу, все мальчишки хотели быть разведчиками, летчиками, моряками.
Интересная все-таки штука – жизнь: я иногда думаю, как бы сложилась моя судьба, если, уезжая из Баку в 1963 году, выбрал бы для жизни Днепропетровск, а не Горький, если бы пошел работать в разведку, куда меня приглашали после армии, если бы сел не в тот трамвай, где встретил свою любовь и счастье.
Если, если, если, столько путей, столько дорог; сколько разных жизней ожидает человека, в зависимости от того, какую дорогу он выберет. Где та путеводная звезда, которая светит ему, и кто ведет его по этому пути?
А пока моя звезда, вернее, звезды светили мне над Горьким, изредка проносясь по небу во время воздушных налетов, немного разгоняя кромешную тьму, в которую был укутан ночной город. Мы продолжали собирать осколки, заниматься с Аидой, совершать походы за хлебом, за водой.
Наш двор, где проходили наши встречи-занятия, был для нас таким маленьким оазисом, с его садиком, закоулками за домом, как бы отгороженным от окружающего большого мира.
А вокруг, как нам казалось, была большая страна – от площади Свободы наверху до самой Ковалихи, где среди зеленых деревьев виднелись красные, серые, бурые крыши домов, уходящие куда-то вдаль, и где-то там, вероятно, находилась граница этой страны.
Города я совсем не знал, нигде не был дальше этого маленького мира, бывшего тогда таким огромным для меня.
Аида с нашей командой совершали походы в Кремль, на откос, на Почайну, но меня с собой не брали, хотя я каждый раз просился с ними. И вот, когда мне было около 6-ти лет, меня решили взять с собой в Кремль.
Тетушка разрешила это при условии, что Аида будет держать меня за руку и следить, чтобы я не потерялся. И вот наша компания в сборе.
Жалко, тогда не было ни у кого фотоаппаратов; сегодня было бы интересно взглянуть на эту команду в разношерстной потрепанной одежде военного времени (у кого подошвы подвязаны веревкой, тот в засаленном пиджаке с чужого плеча, этот в бабушкиной заштопанной кофте с разноцветными заплатами).
Что поделаешь – была война, все на оборону и народ донашивал ту одежду, которую имел до войны. И во главе этой сборной наша вожатая и любимица Аида с маленьким красным флажком, которая смотрелась как представитель какого-то другого далекого мира.
Надо сказать, что наша вожатая всегда выглядела безупречно. Красный пионерский галстук на белой рубашке, два громадных белых банта в золотистых волосах, на груди какой-то красивый значок со звездочкой. Импульсивная, уверенная – настоящий вожак и авторитет.
Немудрено, что мы слепо верили каждому ее слово, уважали и любили ее. Нам казалось, что она знает все на свете – это был наш арбитр и верховный судья. Можно было спросить ее, о чем угодно, и она всегда четко и уверенно объясняла суть проблемы.
Вот и сейчас, Аида вручила мне красный флажок и сказала: «Пойдешь замыкающим, флажок держи кверху», сама с другим флажком стала впереди, и мы тронулись. Я спросил у Аиды: «Зачем нам флажки?» она ответила «Машины останавливать».
Я шел и думал: «Зачем нам останавливать машины и как это делается?», но спросить об этом стеснялся, ребята с девчонками шли не первый раз – они все знают, а если я буду приставать со своими вопросами – вдруг не возьмут меня с собой.
Дошли мы быстро, машин мы много не видели, проехали одна или две, но они не остановились, как мы им только не махали флажками. В каком месте Кремля мы оказались – я не помню. Видел много разрытой земли, разрушенные башни, крепостные стены, впечатление какого-то запустения и разрухи.
Вдали виднелась Волга, с большой высоты она выглядела очень красиво, день был ясный и до самого горизонта простилались серебристо-зеленые луга, золотистые поля и небесно-голубые озера.
Мы стояли на краю и любовались открывшейся нам красотой.
«Сегодня у нас будет стипль-чез (бег с препятствиями) на время, лучшие 5 человек пойдут со мной на днях в школу, где вы посмотрите, как старшие школьники изучают военное дело, вам покажут винтовки и другое оружие», – сказала Аида.
Надо было бежать по кромке горы, где шла дорожка, но на дорожку нельзя было ступать, т.е. бежать надо по наклонной плоскости вдоль дорожки, добежать до дерева, схватившись за ствол, обернуться вокруг него и прибежать назад. Наша вожатая отметила линию старта, достала секундомер, блокнот и состязания начались.
Аида ставила участника на линию, говорила: «Приготовиться», потом, как бы слегка подталкивала его и запускала секундомер. Дошла очередь и до меня. Хотя я был самый младший в команде, бегал я хорошо, да и по деревьям лазил не хуже других.
Я стоял на старте, ожидая своей очереди, и думал, как я добегу до дерева, схвачусь за него левой рукой, правой ногой резко заторможу, и круто развернувшись вокруг дерева, побегу назад. Сложность заключалась в том, что гора, на которой мы соревновались, была высокая и крутая, а бежать надо как можно выше, ближе к дорожке.
И была еще неприятность, состоявшая в том, что ребята, бежавшие до меня, порядочно помяли и разрыхлили землю, по которой предстояло бежать.
Команда, легкий толчок и когда я оттолкнулся ногой, она у меня куда-то провалилась и за что-то зацепилась, я же ласточкой полетел вперед и вниз, приземлился на другую ногу – она подогнулась, и я кубарем, как мячик покатился вниз с этого откоса.
Катился я долго, остановил меня то ли куст, то ли ровная площадка где-то внизу. Кое-как поднявшись, я посмотрел наверх и ужаснулся: какое расстояние я прокатился, тело все болело, руки и ноги дрожали, я не мог стоять на ногах.
Наверху, вдалеке, Аида махала руками и что-то кричала. Несколько старших ребят спускались ко мне. Они меня потрясли, похлопали – колени, спина и локти были в ссадинах, крови большой не было, только на правую ногу ступать было больно, вероятно я ее подвернул.
Ребята взяли меня под руки, и мы заковыляли наверх. Асфальтовых дорожек тогда не было, откос пересекался широкими грунтовыми дорожками и тропинками в разных направлениях; и так, зигзагами, меняя направление, мы добрались до нашей группы.
Аида меня осмотрела, ощупала, громко объявила: «Занятия окончены! До свадьбы заживет!» Она была очень раздражена, такой я ее никогда раньше не видел: «Ты сорвал нам все мероприятие, я не хотела тебя брать, да пожалела тебя, теперь приходится возвращаться. Правильно говорила тетя Лида, что ты еще мал».
Я с трудом шел, превозмогая боль, проклиная свое невезение; я знал, что я бегаю быстрее всех девчонок, кроме одной, да и двух мальчишек тоже иногда обгонял. В пути нога как-то разработалась, идти стало немного полегче, а ближе к дому я уже ковылял сам, без всякой поддержки.
Семь лет спустя, проездом в деревню, я погостил в Горьком около недели. Я встречался с друзьями, и мы были на откосе, на месте моего падения. Дима напомнил мне место, где я упал, и с восторгом рассказывал, что я катился как круглый мячик. К этому времени у меня за спиной уже был какой-то опыт школьной физкультуры, спорта, и я еще хорошо помнил этот случай. Я объяснил, что я просто сгруппировался, прижал колени и голову к груди, обнял их руками, но тогда все это произошло неосознанно, на грани какого-то кошачьего инстинкта; вероятно, тело, приученное к падениям во время наших игр, так среагировало само. Вывод: я свалился не в результате чьего-то умысла. А просто мне не повезло.
Я рассказал об этом ребятам и получил такой ответ: «Ну вот, а мы-то думали, что она тебя толкнула нарочно, чтобы отвязаться от тебя и не нянчиться с тобой; к тому же, ты все время отставал и задавал много вопросов, которые ей просто надоели».
Если честно, то у меня и самого до этой беседы с друзьями, где-то в глубине души таились сомнения по поводу объяснений Аиды: мне тоже казалось, что многие ее ответы на наши вопросы звучали так, как будто она просто хотела отделаться от них, и они не разъясняли непонятное, но еще больше запутывали.
Вот и тогда, возвращаясь раненным из этого неудачного похода, многое мне показалось странным: когда мы пришли домой, Аида поручила девочкам очистить меня от грязи, песка, вымыть обувь, – словом, привести в порядок. Нас она оставила заниматься этим возле бочки с водой. А сама побежала к тете Лиде, которая в этот день была дома. Когда я, приведенный в порядок, стал подыматься наверх по лестнице, я встретился с Аидой, которая выходила из нашей комнаты.
Пока Лида с оханьем, причитаниями обрабатывала мои царапины, ранки, мы ни о происшествии, ни о том, как это случилось, не разговаривали. Только в конце процедуры тетушка сказала: «Виталик, почему ты такой непослушный? Если бы ты держался за Аидину руку, ты бы не свалился с горы; а сейчас на тебе живого места нет, вся одежда твоя – хоть выбрасывай».
Я пытался Лиде объяснить, что там надо было бегать, но на мои доводы был один ответ: «Я просила Аиду держать тебя за руку, и ты не должен был вырываться и убегать; ты наказан, стой в углу и думай».
Долго я в углу не простоял, Лида выпустила меня на свободу, стала хлопотать и причитать над больной ногой, потом заплакала: «Бедный ребенок! Болтаешься здесь без отца, без матери, один, некому за тобой приглядеть, позаниматься». До моего отъезда в Баку оставались считанные недели.
Меня покормили, уложили в постель, велели лежать спокойно. Я очень устал после этого похода. Но какое-то возбуждение не давало мне уснуть. Я лежал и думал: «Почему Лида сказала о том, что я вырывал руку и куда-то убегал, с чего она это взяла – ведь у нас были соревнования; может, Аида не сказала ей об этом, потому, что иначе меня бы не отпустили!» Передо мной сквозь сладкую дрему как-то лениво проходили все неожиданные события этого дня.
И вдруг пронзительная мысль молнией промелькнула в моей голове: о том, что я вырвал руку, могла сказать только Аида, которая заходила к Лиде раньше меня! Но это неправда!!! Мы все свято верили нашей Аиде, и вдруг такое открытие: Аида соврала!? Но зачем она это сделала? А как же, взрослые никогда не врут? Трудно было поверить в то, что она обманула Лиду; где-то теплилась надежда, что это не так, наверное, это сказала другая девочка, а я все выдумываю. Но тут же вспомнились другие невыясненные сомнения в общении с Аидой.
Это и с летчиком, и с «генералами-патрулями», и с Египтом, который Аида выдала мне за Баку. Я в каком-то журнале нашел картинку с верблюдами, уходящими за горизонт, на фоне громадных треугольников. Аида мне сказала, что это Баку, а угольники – это дома, в которых живут люди. Я как-то показал Лиде эту картинку, Лида сказала, что это Египет. А Египет – это страна где-то на Юге. Но поскольку такие понятия, как «страна» и «Юг» я совершенно не воспринимал, то остался со своими сомнениями ко всему, что находится вокруг меня. Наверное, я чувствовал, что в Аидиных объяснениях что-то не так: чем больше я спрашивал ее, тем сильнее мое сознание погружалось в какую-то смуту. Вот так, размышляя и вспоминая прошедший день, я уснул.
Разбудила меня громкая трель колокольчика, Лида уже ушла, бабушка возилась на кухне, я – за хозяина. Тело все болело от макушки до самых пяток, снова разболелась нога и правый локоть; вспоминаю вчерашний день и свое неудачное падение, но самое неприятное- мое открытие, что Аида наврала тетушке. Вероятно, на меня давила такая сильная вера в то, что Аида – наша вожатая, всеобщая любимица, не может обманывать. И поэтому я даже себе отказывался признаться в своем открытии. Колокольчик трезвонил, бабушка его не слышит – она глухая; надо идти открывать.
Пришли две девочки, зовут меня играть с медвежонком. Они были вчера с нами на Откосе. Попробую с их помощью разобраться в своих переживаниях. Мы обсудили с ними вчерашний день, наш поход и соревнования; я поинтересовался у них: «Не убегал ли я от Аиды, не вырывал ли руку?» На что они мне ответили: «Она тебя за руку даже не держала».
Вот так просто, моя любовь и уважение к Аиде дали трещину. Я изо всех сил убеждал себя, что этого не может быть, мне так не хотелось верить в произошедшее, я не мог избавиться от убеждения в Аидиной непогрешимости и честности, к которым она призывала нас.
В своей последующей жизни, в общении с детьми я часто наблюдал, что дети очень тонко чувствуют фальшь в разговоре с собеседником, а нежелание ответить, или явный уход от затронутой темы воспринимаются ими как страшная обида.
А тогда, разобравшись с этим неприятным инцидентом, я вдруг почувствовал потерю единственной духовной опоры, которую я ощущал во время наших занятий; а некоторые сомнения, которые смущали меня в общении с Аидой, разрешились через несколько месяцев поле моего отъезда из Горького.
Следующую главу моей повести я посвящу дорожным впечатлениям и той жизни, которую я видел снаружи своего вагона. То, что я видел, разъяснило мне не только проблему летчика верхом на самолете, но и произвело некий переворот в моем детском сознании.
А сейчас про патрули. Приехав в Баку, мы с моей сопровождающей вышли на привокзальную площадь. Первое, что я увидел – это несколько групп вооруженных военных с красными повязками. Я спросил у Валентины Григорьевны: «Это генералы?» Моя сопровождающая засмеялась и сказала: «Это патрули, они следят за порядком, чтобы не было воровства и всяких других нарушений». За время моей двухмесячной поездки, общения с разными людьми, я уже знал гораздо больше, чем живя в Горьком, и многие легковесные Аидины ответы на нашу любознательность казались несмешными шутками. А может, так оно и было.
Но жизнь продолжалась, раны и царапины мои потихоньку заживали, приближался срок моего отъезда в Баку. Готовясь к расставанию со всеми, я вдруг остро ощутил, как дорожу тем ребячьим сообществом, которое окружало меня все эти годы.
И, посещая в Баку детский садик и начальные классы, у меня не было такого интересного дружеского общения, какое было здесь, в Горьком. Новые друзья появились только после 5-го, 6-го класса, когда общие помыслы и любопытство к жизни стали объединять нас.
И в более старшем возрасте я часто вспоминал моих детских друзей, посещая Горький, старался увидеться с ними, узнать, как складывается жизнь тех, с кем не удалось встретиться. Многих из них судьба раскидала по всей большой стране. Но это тема другого рассказа.
А я об этой нашей детской дружбе размышлял так: большинство этих мальчиков и девочек были старше меня на год, два, а кто и больше; и в наших играх во дворе, на улице я постоянно чувствовал какую-то поддержку, помощь, даже можно сказать, заботу; не было никаких проявлений агрессии ни ко мне, ни друг к другу.
Может быть, это тяжелое военное время объединяло людей, и мы тоже как-то чувствовали, что в опасности все должны держаться вместе, а может, просто еще были сильны вековые христианские традиции нашего народа.
Моя война
Прежде чем я начну свой рассказ о том, что я увидел во время своего путешествия, я отвлекусь на некоторые воспоминания.
Моя мама с военных лет и до начала 60-х годов руководила планово-экономическим отделом СМУ № Х треста № 16. Эта контора подчинялась непосредственно Москве. Что они строили, я естественно не знал, да и не интересовался, знаю только, что мама часто ездила в командировки в Москву, Красноводск, Астрахань, часто звучало название «Небит-даг».
И вот некая знакомая с горьковского завода должна была отправиться в командировку в Астрахань, а потом и в Баку. С ней списались, договорились, что она возьмет меня с собой, и начались те хлопоты со сбором документов, о которых я уже рассказывал.
Но этим планам, увы, не довелось сбыться. Проехал я со своей провожатой меньше недели, потом ей нашли какую-то оказию, и она покинула наш медленный поезд; на меня эта оказия, естественно, не распространялась, и я продолжил свое путешествие некой эстафетой, где меня передавали с рук на руки.
Об этом мне потом рассказывала мама, она рассчитывала встретить меня в Астрахани и вместе со мной отправиться уже в Баку. Поэтому, когда мама узнала, что моя первая провожатая покинула меня, для нее началось очень тяжелое время, заполненное волнениями и ожиданием сообщений по телеграфу о моем передвижении. Во время этой моей поездки наш эшелон дважды бомбили, и когда долго не было сообщений о нашем поезде, мама не находила себе места, и она пыталась, используя всякие связи, правдами и неправдами, дозвониться до какого-то железнодорожного начальства и выяснить судьбу нашего поезда. Но это сложно было сделать; все сведения о движении поездов были засекречены, и узнать самим по телефону было просто невозможно.
Наконец, дозвонившись до какого-то железнодорожного начальства, ей сообщили, что эшелон, в котором я находился, № такой-то Бис, разбомбили, и с ним нет связи, для нее это был крах: потерять мужа в 1942 году, а единственный сынок где-то затерялся под бомбежками, она винила себя, зачем решилась на такую сложную схему моего перемещения домой; все получается не так, как было задумано вначале.
С огромным трудом, с помощью своего начальства, ей удалось выйти на руководство НКВД на железнодорожном транспорте, где ей разрешили позвонить по нужному номеру из какого-то высокого кабинета. Выяснилось, что наш эшелон изменил свой номер, и при бомбежке среди пострадавших мальчик Виталик не числится. А телеграммы от моих сопровождающих не поступали, потому что поезд ехал по той ж/д ветке, где связь была нарушена.
Все эти сведения я узнал по приезде в Баку.
Теперь возвращаюсь к своему рассказу о том, что я видел в пути. Надо сказать, что, дожив почти до 6-ти лет, я не знал, что такое поезд, да и трамвай видел как-то раз издали, а уж ездить на них не приходилось; кстати, на нашей улице и автомобили были редкостью. И вдруг сейчас я поеду на поезде по железной дороге, а до поезда еще надо проехать на трамвае, да еще поеду один, с какой-то чужой теткой. Было от чего загрустить и придти в отчаяние.