Виталий Калин
Как это было
И вот настал этот страшный день моего отъезда. Меня пришли провожать много ребят и девочек (откуда они узнали, когда я уезжаю?). Они меня пытались как-то ободрить, говорили, что вот люди идут на войну, на фронт и то не боятся, а ты боишься в какой-то Баку ехать, где тебя ждет мама и много других родственников.
Мне принесли много подарков и вещей, нужных в дороге: там были лепешки, испеченные Володиной бабушкой, сушеные ягоды, красивая фарфоровая кружка, цветные карандаши, маленький блокнот и перламутровый перочинный ножик, Димин подарок.
Я простился с друзьями, ставшими такими близкими для меня за эти годы, и мы отправились на вокзал. На Ромадановском вокзале нас ждал небольшой поезд с несколькими вагонами. Мы с моей сопровождающей тетей Ниной и другими пассажирами разместились в вагоне. Лида со слезами перекрестила нас и уехала.
Стояли мы долго. Я с интересом разглядывал здание вокзала, вагон, железные рельсы, колеса, большую мельницу рядом с вокзалом.
И хотя впечатлений было много, чувство подавленности не покидало меня: из такого привычного, устоявшегося моего существования, вдруг совершенно другой мир, кругом чужие люди, такие разные, старики с бородами, женщины с детьми, с какими-то бутылочками, коробочками, их которых что-что едят, пьют; мешки, стоящие в проходах и на сидениях, немного военных без погон, с костылями, с перевязанными головами, руками.
Народу немного, но стоит такой шум, галдеж, что никто друг друга не слышит. Тетя Нина устроила меня на краешке скамейки, сама ушла куда-то, сказав, что скоро вернется. Напротив меня сидел старый человек с бородой, он доставал руками из баночки какое-то месиво, отправлял его в рот и, громко чавкая беззубым ртом, монотонно жевал его.
Я сидел и долго смотрел на него, потом спросил: «Дедушка, ты тоже в Баку едешь?» Он продолжал свое занятие, уставившись куда-то мимо меня. Чей-то голос рядом произнес: «Он не слышит тебя. Глухой». Я сидел, глядя на какие-то мешки, сложенные в углу, и думал: «Зачем меня сюда поместили? Что будет дальше со мной?» С этими мыслями я уснул. Проснулся я от какого-то толчка: вагон, дергаясь, скрипя и постукивая колесами на стыках рельсов, куда-то едет. Напротив, у окна, сидит тетя Нина, она дремлет, голова покачивается в такт движению, дед, сидящий напротив меня, куда-то переместился. С этого момента я потерял счет времени: утро, день, ночь – все перепуталось.
Я вспоминал свою прежнюю жизнь: друзей, Лиду, самовар, как он весело урчал, Володю, как мы видели с ним летящие звезды на небе, как ребята тащили меня наверх, когда я упал с откоса, наши занятия с Аидой – и все эти воспоминания куда-то медленно уплывали, как бы растворяясь в назойливом, сердитом стуке колес поезда.
Я вдруг отчетливо понял, что никого из них не увижу никогда, мне не у кого будет попросить помощи, что-то узнать; те люди, которые окружали меня сейчас, были такие чужие, каждый занят своей заботой, и тоска, нахлынувшая на меня, поднималась куда-то к горлу, грозилась выплеснуться ревом: «Не надо ничего! Хочу домой, и ничего другого мне не надо!»
Вот с таким настроением началось мое путешествие. Что происходило дальше, вспоминается, как какой-то нереальный сон. А тогда этот маленький поезд доставил нас на другую станцию, где нас ждал товарный вагон по названию «теплушка». Переместились в него некоторые пассажиры нашего вагона; из всей этой начальной части поездки я помню только эпизод, когда я подумал, что поезд наш заблудился, потому что едет назад.
Но сначала я опишу наш поезд. Вообще-то говоря, этот поезд был очень странный. За время моего путешествия он несколько раз менял свой облик, то в нем было всего 2-3 вагона, включая наш, то вагонов оказывалось столько, что и не сосчитать, а паровоз был не только спереди, но и сзади.
Разные вагоны появлялись в нашем составе: и пассажирские, и товарные, были просто платформы, груженые какими-то непонятными, разной формы изделиями, покрытыми брезентом. Одно время около нашего вагона находился комендантский вагон с вооруженными военными, иногда двое-трое солдат дежурили ночью в нашем вагоне, у них был телефон, связанный с комендантским вагоном, часто ночью были слышны переговоры по этому телефону.
Ехал некоторое время за нашим вагоном какой-то передвижной госпиталь. Если поезд долго где-то стоял, сестрички из медперсонала, да и ходячие раненые приходили к нашему вагону и вместе с нашими женщинами пели песни. Иногда приходил раненый с гармонью, но ему не разрешали долго играть. Кто-то из врачей, к великому сожалению слушателей, загонял его в постель.
Часто наш вагон оставался в одиночестве на какой-нибудь станции, его все время куда-то перемещали на другое место, освобождая пути для других составов.
Какую-то часть пути в нашем поезде находилась открытая платформа, на которой стояли сдвоенные зенитки, обложенные мешками с песком, и около них дежурили военные. Впоследствии я узнал, что такие зенитные пулеметы, установленные на малых катерах, нам поставляли американцы вместе с катерами. Часть этих зениток наше командование решило установить на железнодорожных платформах.
И много лет спустя, интересуясь оружием, войной, читая разные книги, в беседах со знакомыми летчиками-фронтовиками, я кое-что узнал об этих зенитках. Американцы во время второй мировой войны много воевали в океане, и часто их судам со скорострельным вооружением приходилось отражать стремительные атаки немецких самолетов, и, хотя они решили в этом орудии использовать два ствола, чтобы уменьшить температурную нагрузку на каждый ствол, не снижая скорострельности, длительный бой они вести не могли.
Как охотник, увидел цель: утку или подстрелил, или она пролетела, потом опять ищешь цель, а на войне она тебя тоже ищет, т.е. короткий спринтерский бой, вероятно, для такой цели это оружие и было предназначено. Наша же война велась фронтами, громадными техническими и людскими ресурсами. Стреляли часами, не переставая, и эти спаренные красивые пушечки перегревались быстро, заклинивались механизмы и становились негодными для боя, поэтому использовать их на передвижных платформах для защиты от вражеской авиации было очень разумным решением. В начале войны нам бы такие!
А тогда все поезда, все колонны на шоссе были легкой и желанной добычей для немецких штурмовиков, наши знали об этом, и все большие передвижения осуществлялись ночью или под прикрытием своей авиации… Но всякое бывало.
А тут представьте: вот некий немецкий асс выходит на цель прямо по железнодорожной ветке – спикировал, уверенный в своей безнаказанности и обреченности жертвы, а тут его ждет где-то на замаскированной платформе большой сюрприз: встречная очередь из этого пулемета буквально рвала самолет на части.
А в той поездке, на остановках я часто крутился около этой платформы; солдат, дежуривший там, разрешил мне покрутить колесики, с помощью которых стволы этих зениток перемещались в разных направлениях и даже подарил большую латунную гильзу от этой установки.
Подобными гильзами разных размеров был заполнен наш вагон. Сделанные некими умельцами, это были различные светильники, кружки, какие-то странные изделия и вазы, из маленьких гильз имелось много зажигалок, с которыми строго боролся комендант поезда, пользоваться ими не разрешалось.
Почему я отвлекся на описание вооружения и тех сведений о войне, которые я узнал значительно позже?
Мальчики, детство которых пришлось на время войны, да и на послевоенные годы, почти все, может, кроме скрипачей и виолончелистов, интересовались оружием, военными событиями; все мысли, разговоры, а потом и фильмы, рассказывали о войне, и мы готовились к своему участию в ней, закаляли тело и дух, привыкали терпеть боль, чтобы не расколоться при вражеских допросах.
Нам эта подготовка, увы, а может быть, к счастью, не пригодилась. Не случилось у нас впереди ни войны, ни допросов.
Все войны, которые, так или иначе, затрагивали СССР, а потом и Россию, после той народной войны, проходили где-то далеко от нас; мы слышали о них, или видели только на экранах. А та война – священная, народная, которую я застал в раннем детстве, затронула, так или иначе, всех жителей нашей страны, каждый дом, каждую семью.
В послевоенной бакинской школе, где я учился с 1946 года, у многих учеников не было отцов – погибли на войне, а у некоторых отцы – инвалиды. Война закончилась в 1945 году, но еще несколько лет спустя мы видели и ощущали ее жестокие отголоски. В городе было много калек, привязанных к каким-то тележкам, ездили они, отталкиваясь руками, в которых держали деревянные колотушки, от асфальта. Они ловко запрыгивали на тротуары, перескакивали ямы и выбоины на дороге.
Баку – город, расположенный на небольших горках, и часто можно было видеть, как по асфальтовому спуску с огромной скоростью несется группа этих тележек, где лихие наездники, ловко маневрируя среди машин, что-то кричат, смеются, радуются жизни. Их деревянные тележки, где вместо колес были большие шарикоподшипники, издавали на асфальте такой пронзительный тревожный вой, который напомнил мне рев фашистского самолета, пролетевшего над нашим поездом.
Говорили, что среди этих несчастных не только фронтовики, но и старшие дети, потерявшие ноги во время войны. Никто не знал, где они живут, чем занимаются. Однажды на Приморском бульваре я видел, как один из них, отставив в сторону свою тележку и опираясь поочередно каждой рукой с деревяшкой, выполнял сложные гимнастические упражнения – он крутил своим безногим телом такие виртуозные вензеля, похожие на те, которые выполняют гимнасты на коне. Рядом с ним лежала кепка, куда зрители кидали деньги.
Еще приметная черта того времени. Много людей в городе носило полувоенную форму, со споротыми погонами, без знаков различия. Было много трофейных мундиров; мы знали и отличали их: чешские, немецкие, румынские, очень редко попадались американские.
За городом находилось несколько свалок, куда свозилась трофейная техника – это были громадные металлические пирамиды, составленные из железных и деревянных ящиков, вперемешку с танками, лафетами орудий, стоящих в несколько этажей, как будто некий Гулливер навалил всю эту кучу металла. На этих свалках можно было найти много ценных и интересующих школьников вещей, таких, как гранаты, мины, патроны, запалы от гранат, некоторые наиболее удачливые и упрямые, которым удавалось приникнуть в полуобгоревшие, покореженные танки, могли похвалиться и добытым пистолетом. Многие приносили свою добычу в школу, там происходил натуральный обмен. Мы умели обезвреживать все эти мины и гранаты, главное – аккуратно вынуть запал и высыпать содержимое. Была еще такая игра у послевоенных детей: положить на трамвайные рельсы ряд патронов и потом, когда по ним проедет вагон, прослушать длинную пулеметную очередь.
Этого оружия по рукам ходило столько, что в тогдашних поликлиниках висели плакаты, предупреждающие об опасностях этих игрушек. У многих детей поотрывало пальцы, руки. Повыбивало глаза. А некоторые и погибли.
Эта наша увлеченность военными игрушками, как некое эхо войны, продолжалась примерно до 48-49 годов, а в начале 50-х годов как-то незаметно исчезла. В городе стало меньше инвалидов на этих жутких колясках, люди из своих полувоенных мундиров переоделись в цивильное платье, а на смену нашим опасным играм со взрывчатой в школу пришел спорт. Общество «Динамо», шефствующее над нашей школой, приглашало учеников в десятки спортивных секций. Рядом со школой построили баскетбольную площадку – мы открыли для себя баскетбол, он стал у нас очень популярен, наша команда много лет была лучшей в городе, и многие ребята приходили в школу на час раньше, чтобы сразиться на площадке с соседним классом или потренироваться в бросках.
В беседах о жизни как-то реже стало звучать слово «война», и, хотя память о ней оставалась в самой глубине сознания народа, горечь постепенно уходила, и все больше людей ощущали радость от наступившего мирного времени.
Конечно, во многих семьях была боль от невосполнимой потери своих близких, да и материальные трудности оставались, но люди, пережившие военное время, были неприхотливы, привыкли довольствоваться малым, а понимание того, что твой дом не разбомбят, никто не погибнет и, видя какое-то улучшение жизни, народ понимал: не надо отчаиваться, сообща все наладим, восстановим и впереди будет лучше, чем вчера.
Вот такие воспоминания о послевоенной жизни, остро засевшие в детской памяти, позволили нам с тобой, читатель, покинуть ненадолго наш тесный вагон и окунуться в другой мир, ставший уже историей. Пора нам возвратиться в этот странный поезд моего детства, который все едет и едет куда-то…
Итак, мне скоро будет 6 лет. Я сижу где-то в углу «теплушки» на толстом матрасе, набитом сеном, ничего не ем, не пью, вокруг меня постоянное движение, шум, детский плач и крики, что-то передвигают, устанавливают. Женщины все с маленькими детьми, много грудных.
Одна женщина в белом халате с красным крестом на рукаве что-то всем раздает, объясняет. Потом забытье под мерный стук колес; то как-то сладко спится, то меня куда-то укладывают, теребят, никакого покоя. Поезд замедляет ход, все тише, тише постукивают колеса; легкий толчок, тишина, я чувствую, что поезд остановился.
Спрашиваю у окружающих: «Это уже Баку?» Женщина, к которой я обратился, ответила мне: «Нет, это не Баку. А ты что, хочешь на этом поезде до Баку доехать?» В разговор вмешалась тетя Нина, она что-то стала объяснять моей собеседнице, мне не понятное и не интересное, я же вернулся в свой угол и погрузился в воспоминания о прежней жизни.
Между дремотой, грустью и пробуждением я стал, от нечего делать, вслушиваться в разговоры окружающих. Меня как-то насторожил ответ той женщины, в нем было какое-то сомнение в том, что на этом поезде можно до Баку доехать. Слушал я эти разговоры, слушал, потом они превратились в какое-то тихое жужжание, и я задремал. Сквозь дрему до меня доносились обрывки фраз, иногда звучало слово «Баку» и говорили о каком-то поезде, который сошел с рельсов. Какая-то легкая тревога высвободила меня из сонных объятий, и я стал переваривать услышанное. Мне показалось, что говоря о поезде, сошедшем с рельсов, в голосах женщин звучало беспокойство. Вот это меня и насторожило. Я лежал и думал, ну и что такого, что сошел с рельсов, пусть дальше едет по земле, ничего страшного, потом такие соображения: может, тогда он не найдет дорогу в Баку.
Суета в вагоне как-то прекратилась, все разбрелись по своим местам, стало тихо, кого-то укачивали, тихо напевая колыбельную песню.
Я пошел бродить по вагону, изучая его: добрался до раздвижной двери, около которой оказалось маленькое окошко, оно было пониже других окон, но я все равно до него не доставал. Приспособив небольшой ящик, я залез на него и устроился у этого окна, рассматривая пейзаж, мелькающий за окном. Отдельные большие группы деревьев чередовались с какими-то полями, небольшими речками, иногда на пригорках в купах зелени виднелись крыши домов. Поезд долго мчался, нигде не останавливаясь. Лес становился гуще, и скоро кроме деревьев, мелькающих за окном, ничего не стало видно.
Поезд замедлил ход, было такое впечатление, что он пробирается сквозь чащу, как-то дергаясь, виляя из стороны в сторону.
Летний день постепенно угасал, на стене загорелось несколько лампочек, за стеклом ничего не видно. В вагоне было очень жарко, кто-то открыл окно, у которого я стоял, и я продолжил свои наблюдения.
Мне показалось, что наш поезд завяз в этом лесу. Со всех сторон сучья лезут к поезду, царапаются об окна, а когда дорога немного повернула направо, я увидел впереди светлое пятно от прожектора паровоза, с переплетенными сучьями, изогнутыми стволами; а вокруг непроглядный мрак, лишь подсвеченный слабыми, едва заметными огоньками нашего поезда.
Такой лес, такой мрак мог быть только в сказке. Наверное, в подобном лесу заблудился Мальчик-с-пальчик, брошенный злыми родителями. Вспоминались всякие страшные случаи из тех сказок, что мне читали взрослые. Разные волшебники, Бармалей, доктор Айболит и другие знакомые мне персонажи появлялись из переплетенных веток и, медленно растворяясь в дыму паровоза, проплывали передо мной.
Между тем, лесной коридор все сужался, скоро поезду будет некуда ехать, зачем он туда едет? Теперь он точно не найдет дорогу в Баку. Надо что-то делать! Спросить не у кого. Все спят. Да и спрашивать бесполезно: когда я спросил на первой остановке про Баку у той женщины, она мне ответила как-то неопределенно: «Ты на нем(поезде) хочешь туда доехать?» Странный вопрос, я же туда еду. Другая женщина, когда я ее спросил, почему поезд поехал вдруг назад, ответила мне: «Наверное, решил вернуться в Горький».
Вот так, вспоминая все эти непонятные ответы и видя жуткую реальность за окном, в душе все росла тревога.
Мне надоело болтаться у окна, я слез с ящика и отправился на свое место, устроился на нем, но спать мне не хотелось. Лежал и думал: «Куда меня завезли? Похоже, что поезд все-таки заблудился в этом страшном лесу!»
Поезд тем временем, ехал все медленнее и, наконец, с лязгом и скрежетом остановился. Послышались громкие разговоры, где-то хлопали двери вагонов, кто-то с хрустом ходил по каменистой насыпи вдоль вагона. Потом с визгом раздвинулась дверь нашего вагона, и послышался голос коменданта поезда: «Ремонт путей. Из вагона до утра не выходить. Всем спать!» Но в нашем вагоне, кроме меня, похоже, и так все спали.
Эту ночь я фактически не спал, дождавшись, когда стала пробуждаться тетя Нина, я рассказал ей, что я видел, как поезд заблудился, потому что сошел с рельсов и теперь он не знает, что делать и куда ехать, и что-то там ремонтируют. Тетя Нина пошла к коменданту разбираться с моими домыслами.
Вернулась она не скоро, посадила меня на ящик напротив себя и стала расспрашивать. Когда выяснилось, что поезда я раньше вообще не видел, а трамвай – только издали, и на нем не ездил, тетя Нина мне объяснила, что поезд может ездить только по рельсам, а если сходит с рельсов, то это – авария, такое бывает только на войне, заблудиться он не может, т.к. поезд едет не сам, а его ведет машинист, который отлично знает дорогу; так что не переживай, до мамы доедешь. А что стоим сейчас, то это просто ремонтируют дорогу; когда починят, мы поедем дальше.
Впервые за последние годы я получил четкое, убедительное разъяснение всего того непонятного, что держал в себе, внутри; исчезли надуманные страхи и неуверенность во всем происходящем вокруг. Но когда исчезли напряженность и волнение, с которыми я начал свою поездку, вернулись тоска и безразличие ко всему, я залез в свой угол и надолго погрузился в спячку, какой-то летаргический сон.
Сколько дней я в нем находился – не знаю, я ничего не видел и не слышал, наверное, и не ел, из этого состояния в моей памяти ничего не сохранилось. Тетя Нина покинула наш вагон через день-два после моего пробуждения. Она и рассказала потом маме об этих событиях. После пробуждения я начал новую жизнь.
Вот как это было. Открываю глаза. Голова тяжелая, но впервые за время моего бредового состояния, видится все очень четко и ясно. Раздвижная дверь нашего вагона открыта нараспашку, в ней виднеется какое-то черное сооружение, и вокруг нее витает необычайно ароматный, вкусный запах. Впервые за время поездки я почувствовал, что хочу есть. Мне подают миску с дымящейся кашей. Кто-то сует мне в рот ложку с этой кашей, я беру ложку рукой и сам начинаю потихоньку есть.
Проглотив кашу, я испытываю такую радость, которая распространяется по всему телу, наслаждение от ее вкуса заполняет рот, даже нос и язык чувствуют, какая это божественная пища. Когда я проглатываю эту кашу, мне кажется, что все жизненные соки и силы, которые есть в природе, чудесным образом впитываются в меня.
Я готов съесть всю эту кашу целиком, но ее отобрали у меня, сказав, что после голода нельзя много есть.
В последующей жизни, много лет спустя, мне еще раз довелось испытать подобное состояние, когда обычная, заурядная пища показалась божественным нектаром. После тяжелой операции, я лежал четверо суток, питаясь клюквенным соком, вид пищи вызывал у меня отвращение, и вот однажды мне предложили какой-то мясной или куриный бульон – я без всякого желания проглотил ложку бульона и этот божественный вкус, ощутимый мной, напомнил мне радость и восторг, которые я испытал, попробовав кашу после голодания в моем детском путешествии.
И в том, и в больничном случае после этого обостренного ощущения вкуса началось мое возрождение. В детстве я просто вписался в жизнь нашего вагона, пробудился интерес к жизни; на стоянках я стал выходить гулять вместе с сопровождающей, а если поезд стоял долго, меня иногда отпускали одного.
На многих станциях имелся кипяток, и наши пассажиры с разными посудинами отправлялись набирать его. В том месте, где расположен кран с кипятком, всегда толпился народ, была небольшая очередь. Чтобы набрать кипяток и донести его до вагона, нужно было обладать некоторой сноровкой: сначала залить так, чтобы не обжечь руки водой, а потом, закрыв крышкой, донести, не расплескав, до входа в вагон, где его осторожно принимали женщины.
Станции, где мы останавливались, все были какие-то однообразные: длинное приземистое строение, иногда в два этажа, на переднем левом углу здания висел большой колокол с короткой болтающейся веревкой. Перед отправлением поезда в этот колокол звонил человек в красивом мундире и фуражке.
В конце перрона, справа от железнодорожных путей стояло какое-то непонятное сооружение в форме буквы «Г». Оно напоминало фонарный столб с очень широкой массивной вычурной тумбой, где верхняя поперечина, такая же узорчатая, заканчивалась неким широким раструбом, примерно, как краник на старинном самоваре.
И вот эта поперечина вращалась вокруг столба; то она направлено вправо, то влево, то вообще, не поймешь как. Я иногда подходил близко к этому сооружению, тщательно изучал его; сначала я принял его за такой странный уличный фонарь, но ни лампочек, никаких плафонов на нем я не обнаружил. Пытался спрашивать у проходящих людей, но обычно все куда-то спешили, и ответ был: «Мальчик, не путайся под ногами».
Но однажды, все-таки, я открыл назначение этого сооружения. Как-то к этому столбу подъехал паровоз, из него вылез человек с чумазой физиономией и в промасленной темной одежде. Он за веревку повернул верхнюю перекладину так, чтобы она оказалась над паровозом. Из кабины паровоза высунулся машинист, они что-то прокричали друг другу, и из этого широкого раструба стал с грохотом и шумом извергаться поток воды, исчезая где-то в паровозе. Через некоторое время поток прекратился, трубу с раструбом повернули в сторону, и паровоз, гудя, пыхтя и выбрасывая по сторонам струи белого пара, удалился. Я рассказал о том, что я видел, женщинам в нашем вагоне; мне объяснили, что паровоз двигается с помощью пара и для этого ему нужна вода.
Так, во время этой поездки, открытие окружающего мира становилось все более интересным для меня, разрушались многие наивные представления об устройстве той маленькой жизни, в которой я находился раньше. Мир, увиденный из поезда, оказался таким огромным, подчас загадочным: разные пейзажи, люди, непонятные разговоры, столько всего обрушилось на мою несмышленую впечатлительную голову, что я совершенно не понимал, как взрослые люди разбираются во всей этой суматохе, называемой жизнью.
Однажды я обратил внимание на человека, который шел вдоль состава, постукивая длинным молоточком где-то под колесами, а потом из какого-то сосуда, похожего на чайник с длинным носиком, что-то туда заливал.
Я шел за ним долго, но так и не мог понять, что он делает. Человек обратил на меня внимание, обернулся и спросил: «Что, мальчик, понравилась тебе моя работа?» Я ответил: «Мне непонятно, что вы делаете, но интересно узнать, для чего все это». Человек оказался словоохотливым, дальше мы шли вместе, беседуя. Он мне рассказал, что смазывает буксы, по которым вращаются колеса, иначе они будут гореть. Так, слушая его небольшую лекцию, мы дошли до конца состава. Я тогда почти ничего не понял, но осталось какое-то хорошее чувство от общения с этим доброжелательным человеком. Он спросил у меня, куда я еду, зачем? Когда узнал, что я еду к маме в Баку из Горького, один, и меня сопровождают разные люди, он произнес: «Вот проклятая война! Все человеческие жизни перевернула». Я спросил у него: «А вы где живете и как называется ваша станция?» Получил такой ответ: «Я жил в Ленинграде, а сейчас живу в лагере, а на станцию нас привозят помогать при разгрузке поездов, здоровье у меня плохое, поэтому мне поручают смазывать буксы». Я удивился, услышав такой ответ, но свой вопрос задать не успел, где-то кричали, собирали людей на построение. Мы уже дошли до нашего вагона, он попрощался со мной за руку, сказав на прощание: «Ничего, сынок, вырастешь, будешь учиться, многое поймешь. Раньше я был инженер, а сейчас вот такая у меня работа».
В вагоне меня стали ругать – зачем я отлучился без спросу; приходил комендант, сказал, чтобы из вагона никто не выходил; на станции работают заключенные.
Впоследствии, в старших классах, изучая историю, я пытался восстановить тот маршрут, по которому двигался наш поезд, но так и не смог этого сделать. В школе некоторые учителя знали об этой моей поездке. Однажды, когда после летних каникул нам задали написать сочинение на свободную тему, большинство выбрало вариант: «Как я провел лето», а мне учительница предложила описать мое путешествие из Горького в Баку в 1944 г. Кое-как я с этим заданием справился. Вероятно, в учительской было обсуждение моего сочинения, и после этого на уроках другие учителя, особенно истории и географии, упоминали мою поездку, как иллюстрацию к тем далеким событиям военного времени, происходившим тогда в стране.
Звучали разные предположения и варианты моего маршрута и от учеников, и от преподавателей. В итоге всех этих рассуждений и домыслов, картина моего передвижения не только прояснилась, но еще больше запуталась. Мы всем классом с учителями изучали карту и не могли ответить на вопрос, как наш поезд умудрялся миновать большие города, бывшие на его пути? Сошлись на том, что, возможно, он заходил в них ночью, когда я спал. Или же причина та, что маршрут был засекречен, ведь поезда везли военные грузы, боеприпасы, продовольствие для фронта, а наш вагон прицеплялся к этим поездам.
Отсюда это беспорядочное «броуновское» движение нашего вагона, я бы сравнил его с галсами, когда парусное судно идет против ветра; зигзаги и вправо, и влево, но хоть немного, но все-таки вперед. Вот почему такие разные пейзажи, люди разных национальностей, встречающиеся нам в пути, и отсутствие крупных городов. Так, какие-то маленькие станции, полустанки с небольшими сараями, складами, окруженными заборами с колючей проволокой.
Особенно мне запомнилась одна станция – она мне показалась просто жалкой, брошенной. Выглядела так сиротливо, одиноко среди громадной бледно-серой и ровной пустыни. Около нее гуляло несколько верблюдов. А вокруг, до самого горизонта, кроме нескольких непонятных пузатых сооружений – никого! Ни людей, ни растительности. Я вспомнил картинку с верблюдами, которую видел в журнале.
Желая блеснуть своими познаниями (не все же спрашивать, я и сам кое-что знаю), я неуверенно произнес: «Это, наверное, Египет».
Все немножко посмеялись, когда я рассказал, откуда у меня такие сведения, и объяснили, что верблюды не только в Египте, они есть и во многих других странах. Вот так мои детские наивные представления о понимании жизни немного прояснялись, заменяя их более сложными – мир как бы расширялся вокруг меня. Что-то становилось очень простым и ясным, а что-то другое еще более сложным.
В памяти моей война была постоянным фоном тогдашней жизни, но она шла за пределами маленького провинциального мира, где проходили наши детские игры, занятия в аидиной команде, разные хозяйственные хлопоты. Когда же я оказался в поезде, ехавшем по разоренной стране, война сразу же зримо напомнила о себе, начиная с поезда из Горького, где ехали раненые, больные, изможденные люди, где было много разговоров о погибших родственниках, друзьях, боях, госпиталях, в чем я совсем не разбирался. Раньше о войне мы слышали только в сводках Совинформбюро или от старших ребят, которые бывали в кинотеатрах и рассказывали нам о событиях, почерпнутых из кинохроники, которую показывали перед сеансом.
Здесь же, на некоторых станциях я видел много разной военной техники; большие поезда, груженые танками, орудиями, зелеными фургонами, составы, заполненные солдатами, много шума, разговоров, песни, гармони, крики. Грохот, ревут моторы, иногда играет оркестр, из мощных радиоустановок звучат приказы и какие-то команды.
Наконец, вся эта неразбериха начинает крутиться каким-то водоворотом. Передвигается куда-то, и вот уже последние танки загружены на платформы, всему находится свое место, станция пустеет, и под звуки оркестра поезд трогается. Когда вокруг такая бурная жизнь – уже не до грусти, никакой расслабленности.
А настоящая война с ее жертвами, разрушениями ждала меня впереди. В начале этой главы я упомянул, как мама потеряла связь с нашим поездом и больше недели не имела сведений о моей судьбе. Я часто слышал об этом случае и впоследствии в течении своей жизни, общаясь с участниками тех далеких событий, с руководителями различного ранга, имеющих отношение к секретам многих оборонных мероприятий, я попытался произвести расследование или, вернее, реконструкцию этого эпизода.
Вот как это было и выглядело глазами ребенка. Наш небольшой поезд прибывает на очередную станцию. Эта станция, в отличие от многих других, довольно солидная, вокруг нее много построек, складов, разных механизмов, кранов, платформ, ожидающих погрузки, много машин, снующих туда-сюда, из радиоустановок разносятся команды, звучат номера путей. Вагону нашему нет места среди этого столпотворения – он останавливается невдалеке от станции; возле него на лужайке небольшие стожки, заготовленные для нас, маленькая речка с чистой, прозрачной водой.
Начинаются хозяйственные работы. Меняют сено в матрасах, выливают чаны с нечистотами, кто-то возвращается с букетами цветов – обычные житейские хлопоты на остановках. Хороший летний вечер. Заходящее солнце мягким светом золотит верхушки деревьев. Со стороны станции доносятся приглушенные расстоянием тихие звуки напряженной работы, стук, скрежет, рычание моторов. В какой-то момент, когда этот шум почти затихает, я улавливаю очень странный гул – он мне показался знакомым, затем пауза… Тишина… И до нас доносится только голос из радиоустановок.