Виталий Храмов
Сегодня – позавчера
– Огонь! Огонь! Огонь!
Тявкнула пушка слева, хлёстко выстрелили бронебойщики, затарахтел ручной пулемёт, защёлкали винтовки. Кадет стрелял из автомата.
– Кадет! Отставить огонь! Твоя дистанция – сто шагов и ближе. Понял? Автомат – для ближнего боя!
– Что ж мне сидеть?
– Патронами диск «дегтяря» забивай!
Первым же выстрелом пушки у танка сбили гусеницу. Он резко развернулся, подставив бок. Тут же в двигатель ему впечатали ещё два снаряда. Загорелся. Люки откинулись, танкисты выпрыгнули, но тут же попадали мёртвыми – все забыли про пехоту, танкистов залпом из множества стволов чуть не распилили. Споткнулся и замер ещё один танк, задымил. Остальные попятились, стреляя на ходу.
– А! Не понравилось? – закричал я, не сдержав радости.
Немецкая пехота залегла, стреляя. Подтащили пулемёты, миномёт. Разрывы мин и снарядов танковых пушек стали коверкать наши окопы.
– Мельник! Заткни миномёт!
– Понял!
Придурки – расположились на виду со своей трубой. Мельник перещелкал их за пять минут. Оставшиеся залегли, попрятались.
Но через мост переходили ещё и ещё танки. Началась новая атака. Теперь восемь танков и шесть бронетранспортёров ползли на нас, стреляя на ходу из пулемётов, с коротких остановок – из пушек. Перебежками пошла пехота.
Воздух вокруг насытился смертью. Кругом взрывы, пули свистят, взбивают фонтанчики земли вокруг.
– Кадет! На позицию!
Миша пробежал мимо, задев меня.
– Пора! Огонь!
Я выставил автомат, поймал бегущего немца, дал очередь. Тот упал. Попал, нет? Не важно. Следующий! Стрелял, менял рожки, перебегал из окопа в ход сообщения и обратно, стрелял. За танками и не следил больше. Одно осталось – поймать в прицел серое пятно врага, успеть нажать на курок раньше, чем он упадёт за укрытие.
– Старшина! Медведь!
– Что?
– Смотри! Стоит этот недобиток – жизни не даёт! Очередь даём и прячемся. У меня один уже убит.
Танк стоял боком в какой-то яме. Корпус наполовину скрыт землёй. Башня повернута на нас, плюёт огнём пушка, сверкает искрами пулемёт. А, это наши бронебойщики из него искры высекают, но взять не могут. За танком скапливается пехота. Метров двести до него. Как пройти? Если вот этими воронками? А там пластуном. Я не смогу ползать.
– Кадет! Ко мне! Пришло время тебе стать героем. Готов?
– Что надо сделать? – спросил он вдруг севшим голосом.
– Вот тот танк сжечь. Выходишь оттуда, потом теми воронками, меж ними проползаешь, видишь, там какая-то ложбинка. По ней доползёшь до той воронки. Оттуда закидываешь танк ампулами. Ногу обвяжи вот этим кабелем. На месте будешь, подтянешь к себе мешок с ампулами. Мельник! Иди сюда! Прикрываешь Кадета. Только его! Бережёшь, как свой глаз, понял? Выполняйте! Давайте ваши пилотки!
Кадет обвязал сапог трофейным тонким телефонным кабелем, несколько раз глубоко вздохнул, как будто нырять собрался, выпрыгнул из окопа, кубарем покатился к первой воронке, из которой нас при взрыве и осыпало землёй.
– Прикрываем огнём! – закричал я.
Замолотил пулемёт, прижимая немцев к земле, заставляя спрятаться за танк. Кадет ещё одной перебежкой перелетел в следующую воронку.
– Молодец, парень! Давай!
Я стрелял тоже. Не надеясь попасть, подавляя, как и пулемёт Степана. Только Мельник попадал. Вот один немец отвалился от танка, рухнув вбок, другой ткнулся головой в землю, завизжал третий, катаясь по земле.
– Давай, Миша, давай!
Танк повернул башню на Кадета. Нет, так не пойдёт!
– В меня стреляй, адское отродье! В меня! – закричал я, вскакивая в окопе в полный рост, дал очередь до опустошения рожка по башне танка, кинул в него гранату-колотушку. Толку от неё не будет – даже не докинул, но привлёк к себе внимание. Башня танка и оружие пехоты повернулись ко мне.
– Опаньки!
Я рухнул на дно окопа. Сверху – взрыв, застучали пули, меня засыпало землёй.
– Медведь! Старшина! Витя! – звал меня голос Мельника.
– Сержант, – заорал я хрипло – земля забила рот, – выполняйте поставленную задачу!
Сам раскопал их пилотки, раскрыл их, сунул в каждую по стеклянной ампуле с мутным напалмом, потом обе запихал в противогазный мешок Кадета, вытряхнув из него всё. Обвязал мешок проводом, чтобы ампулы не бились друг об друга.
– Кадет на месте! – крикнул Мельник.
Я привязал конец кабеля к противогазному мешку, отрезав лишний кабель. Кадет нетерпеливо дёргал шнур. Я дёрнул в ответ, выставил мешок наружу из окопа. Мешок пополз, влекомый кабелем.
– Мельник, следи!
– Старшина! Пушка молчит.
– Сам слышу. Не было бы этого геморроя, если бы она не молчала.
Перезарядил автомат, распихал гранаты по подсумкам и карманам, побежал на четвереньках (иначе не получалось – ход так и не углубили) к огневой артиллеристов. Каждые несколько шагов я выглядывал из хода, стрелял в сторону немцев не прицельно, только чтобы отметить положение мешка с «коктейлем Молотова».
Пушка лежала на боку. Расчёт раскидан по всей огневой. Трое были живы. Двоих быстро перевязал, один – тот самый старшина, был просто без сознания. На нём лежал ещё один, с развороченной спиной – он и принял на себя все осколки снаряда. Спихнул погибшего, облил лицо старшины из его же фляги. Зашевелился. Уже лучше. Как там Кадет?
Отсюда было видно, как Мишка распластался на спине в воронке, споро перебирал руками, оглядываясь ежесекундно. Молодец Мельник – создал вокруг Кадета «мёртвую зону».
– Давай, старшина, вставай! Долг Родине ещё не уплачен!
Командир расчёта только замычал в ответ, но протянутую флягу с коньяком принял, жадно отпил три глотка, вернул. Закопошился, осматривая орудие. Нашу суету враги заметили, пули стали щёлкать по бронещитку орудия. Вдвоём мы перевернули орудие на колеса, одно из которых тут и отвалилось. Пока подставляли «протез» из ящиков, Кадет сжёг танк. Умница! Герой! Танк полыхал, как пионерский костёр, три живых факела бегали подле, а Кадет раненым зайцем прыгал из воронки в воронку, возвращаясь на свои позиции.
– Это он нас убил, – прохрипел старшина, – мы ему колёса отбили, в ленивец попали. А он нас тут же и накрыл.
– Мы ещё живы! Сколько снарядов?
Оказалось – два бронебойных и три – картечь.
– Лупи картечью!
Дробовик калибра 37-мм – это вам не хухры-мухры! Поднявшихся в атаку немцев сметало, как кегли при страйке. Они залегли. И хорошо – картечь кончилась. И мы залегли. Танков и броневиков (целых) перед нами не было. Я вспомнил слова особиста, поднялся над щитком пушки, бегло пересчитал. Девять. Одного не хватает.
По щитку щёлкнула пуля и с рёвом срикошетила вверх. Я спрятался.
– Девять. Нехило мы им дали!
– Что девять?
– Девять танков подбили. И это мы ещё не всерьёз воюем. Заманиваем их.
– Умираем только всерьёз.
– Ты это брось, старшина. Сейчас они нам новые мишени пригонят от моста, отстреляем с тобой снаряды и уходи. Ребят своих заберёшь и уйдёшь.
Старшина хмыкнул, пополз к своим раненым – один пришёл в себя.
Кадет влетел на огневую так же, как и я – на четвереньках.
– Молодец, Михаил! От лица командования объявляю тебе благодарность! Буду просить представить тебя к награде.
– Служу трудовому народу!
– Не ори. И объясни мне, какого лешего ты оставил позицию и припёрся сюда?
– Мельник приказал. Послал проверить, почему орудие молчит.
– Танки ждём. Потому и не отсвечиваем. А ты нас демаскируешь, ходишь тут. Ладно. Иди, Мельнику передай, что у нас всё в порядке. Пусть они с Озеровым пехоту отсекают. У нас ещё два снаряда.
– А потом можно мне сюда вернуться?
– Можно Машку за ляжку и козу на возу. Разрешаю.
Кадет уполз в ход сообщения. Стрельба стихала.
– Что-то мне это не нравится, – пробурчал я. Выглянул из-за пушки. Тут они, немцы, не отходят. Близко – метрах в трехстах залегли.
– Перегруппируются – опять полезут. Слышишь – рычат моторами.
– Что-то они слабовато. Я от них ждал большего.
– Всегда так. Самолетов сегодня нет. А то бы уже бомбили. Они как споткнутся – тут же самолёты налетают, – старшина лёг рядом, достал махорку.
– Как ребята?
– Один очнулся. Нога перебита – идти не сможет. Второй тяжелый. Ты их перевязал?
– Я.
– Хорошо перевязал. Жгуты бы не наложил – уже кровью бы истекли. Где научился?
– «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь».
– Стихи? Ты из студентов?
– Нет. Контуженый я. На всю голову.
Я тоже закурил. Приполз Кадет.
– Миша, наблюдай. Только не высовывайся. Ты свой лимит героизма на сегодня выбрал.
– Это ты, сынок, танк этот сжёг?
– Я.
– Спасибо тебе, парень! От всех нас. Отомстил ты за ребят. Я видел, как они горели. Живьём! Так им, вражине!
– А время только к девяти, – я посмотрел на часы. – Я думал уже за полдень.
Охота на мастодонтов
– Рота! К бою! – донеслось далёкое. Я продублировал.
– Кадет, твоя позиция – тот ход сообщения. Пехоту не подпускай. Чаще переползай.
– Понял.
– Ну, старшина, с Богом! – я подтянул к себе оба снаряда, похожих на большие патроны.
Старшина открыл затвор, глянул сквозь него, потом стал выглядывать через прорезь в щитке орудия, крутил маховики.
– Всё! – сказал он, опять ложась на землю. – Ждём. Бить будем в упор, наверняка. Ты, старшина, снаряды-то положи и иди. Я один управлюсь. Пехотой лучше займись.
– Ладно.
Я лёг в край огневой, положил рядом две «колотушки», что были за поясом и мешали. Разорвал пачку с патронами, стал набивать в рожок магазина. Стрельба разгоралась с новой силой. Стали слышны крики на немецком. Я выглянул – танк шел не на нас, правее. За ним бежала пехота. Напротив меня немцы наступали перебежками, но как-то вяло, как сонные.
– А вот и наш клиент! – крикнул я. Танк вырос как из-под земли, пуская клубы чёрного дыма и ревя. Башня его стала поворачиваться, выискивая жертву для себя. За ним, из той же лощинки вылез бронетранспортёр.
Они пошли на нас. Пехота немцев приободрилась, забегали энергичнее, стрелять стали чаще. Из бронетранспортёра на ходу выпрыгивали ещё серые фигуры, разбегались, залегали. Подмога. Я подобрал карабин одного из павших пушкарей, стал выцеливать серых мечущихся немцев. До чего неудобная штука этот карабин! После каждого выстрела надо передёргивать затвор! Каменный век! Не попал, казалось, ни разу, хотя отстрелял четыре обоймы. Потом им надоело, и пулемет бронетранспортёра стал класть вокруг меня петли очередей. Пришлось отползать в другое место.
– Как ты, Бог Войны?
– Жду. Пока танк на меня внимания не обращает – есть шанс.
Из хода сообщения я отстрелял ещё обойму, в этот раз видел, как после моего выстрела один из врагов сломался пополам, упал. Бросил карабин, пополз опять на первую позицию – в правый угол огневой, где оставил гранаты. Дополз, выглянул, торопливо дал очередь в немца, пока он не скрылся. Попал! Вон как заорал! А я ему в ответ:
– Гитлер капут!
И в том же направлении метнул обе гранаты М24, после выдёргивания шнура выдержав их в руках до счёта «тысяча два». Бухнули обе, я встал на колено, расстрелял весь рожок. Кажись, охладил пыл врага в этом месте. Рухнул на спину, перезарядил автомат.
Старшина крутил маховики, смотрел сквозь ствол. Танк ревел уже рядом, его пулемёты захлёбывались. Из танковой пушки больше не стрелял. Старшина, наконец, перестал крутить ручки, засунул снаряд в ствол. Я перевернулся, чтобы видеть танк. Батюшки – так он уже прямо передо мной! Звонко тявкнула пушка справа, танк вздрогнул всем корпусом, я видел попадание в нижнюю часть переднего бронелиста. Полетели какие-то осколки. Двигатель танка рявкнул и замолк. Откинулись люки. Ну уж нет! Не дам! Шустрые, как тараканы, чёрные танкисты посыпались сразу со всех сторон танка. Одного я срезал – он так и повис на башне, ещё одного сбил очередью в спину, остальные скрылись за корпусом подбитой машины. Но с той стороны стрелял Кадет, что-то орал. Я выхватил гранату, взвел, ударил её о каску – это же РГД – и бросил её, стараясь перекинуть через корпус танка, чтобы граната рванула с той стороны.
– Атас!
Кинуть-то кинул, а меня обстреляли слева, едва успел откатиться. А вот старшина не успел. Я услышал, как он ойкнул. Так, откуда же ему прилетело? Слева? Я откатился к колесу пушки, прижался к нему спиной, развернулся налево. Вот они! Двоих увидел, одного успел свалить, второй скрылся. Я кинул ему РГД:
– Атас!
А к моим ногам упала М24, сердце сжалось и остановилось – меня как током пробило. Судорожно схватил деревянную ручку, отшвырнул её от себя, упал лицом вниз, вжимаясь в землю. Какая у неё выдержка? Секунды четыре? Сколько немец её держал в руках? Гранаты рванули одновременно. Меня долбануло взрывной волной, затошнило. Ранило? Ощупал себя – вроде цел. Быстро перезарядился.
– Кадет, ко мне! – рявкнул я, услышав приближающийся шорох, приказал: – Перевяжи раненых из расчёта и оттащи в тыл. Это приказ! А сейчас прикрой!
Мы оба вскочили, дали по очереди в немцев, и я выпрыгнул из окопа огневой, перекатился влево. И ещё. Рухнул в окоп. Тут оборонялась тройка наших ребят. Все трое были убиты. Их окоп закидали гранатами. И я ещё добавил свою. А вот и немец. Хрипел, пуская розовые пузыри, скрёбся руками, стараясь дотянуться до своего карабина. Я со всей яростью ударил его ногой в развороченную грудь, повернул ступню, раздавливая. Стал собирать гранаты и метать их во врага. Четыре гранатных разрыва и очередь во весь рожок разметали их, заставили залечь. Пока они не оклемались, перебежал обратно на огневую. Кадета уже не было. Не было старшины и одного из раненых, того что приходил ненадолго в сознание. Тяжелый был ещё здесь. Ну, да Бог ему поможет. Пополз на четвереньках к позиции тройки Степана Озерова. Что-то пулемёт их замолк.
Окопа больше не было. Близкий взрыв осыпал его. Из земли торчал ствол ДП.
– Мельник! Живой?
– Пока! Ещё одну обойму живой!
И тут же выстрелил откуда-то справа. Я потянул за ствол пулемёта, зашипел от боли, бросил – обжёгся даже сквозь перчатки. Стал откапывать – вдруг живы? Откопал руку, вытянул за неё бойца, но не узнал – лица у него больше не было. Этому помощь не нужна. Но это не Стёпа. Степан оказался рядом. В момент взрыва он сидел на дне окопа и здоровой рукой набивал диск. Так его и засыпало. Вытащил, отволок в ход сообщения. Побил по щекам, облил водой, грязным пальцем выковырнул у него изо рта землю и песок, стал делать комплекс реанимации, вдыхая в рот воздух и давя прямо сквозь «доспех» на грудь. Степан закашлял, отбил мои руки, повернулся на бок.
– Ожил, дядя Степа-милиционер! Мельник! Сюда!
Мельник был весь вымазан грязью, только глаза блестели.
– Где ампулы?
– Тут.
– Целы?
– Землёй засыпало.
– Тащи Стёпу в тыл. Доложишь, что эта позиция прорвана, орудие уничтожено, люди выбыли из строя. Назад не возвращайся. Там Кадет. Позаботься о нём.
– А ты? Я тебя не оставлю!
– Это приказ! Исполнять! Ваш отход надо прикрыть, пойми. Со мной всё будет нормально, обещаю! Иди же!
Мельник потащил Озерова. Я выглянул. Бой шел уже в наших окопах. Два танка утюжили окопы, закапывая в них защитников. Я откопал ящик с ампулами, схватил две, кинул прямо перед своей позицией. Одна раскололась, разлился жидкий огонь, одну пришлось разбивать из автомата – упала на мягкую землю. Вот такая получилась огнедымовая завеса. Пока не прогорит – тут не пройдут. Взяв ещё четыре ампулы, побежал, уже особо не пригибаясь, на огневую. Но по пути передумал и подбежал к танку, укрывшись за его корпусом. Ампулы сложил под танк, залез с трудом внутрь через открытый боковой люк.
И что они сбежали – башня крутится, орудие не повреждено? Так, а как же это всё работает? Свет в танке не горел, я втянул внутрь убитого мною же танкиста, чтобы не загораживал сумрачный осенний свет. Какие бронебойные? Может, эти, тонкие, неправильной формы? Попробуем. Затвор был открыт, запихнул снаряд, припал к «перископу», но увидел только перепаханное воронками поле. Стал крутить вручную башню. Бесконечно долго. Как же долго! Наконец! Поймал в прицел задний борт елозившего по нашим окопам врага. Нажал на спуск, высунул голову из башни, чтобы увидеть. Я промазал. Фонтанчик земли взметнулся правее и дальше танка. Зарядил таким же снарядом, сдвинул перекрестие прицела левее. Спуск. Есть! Точно в зад! Даже загорелся!
Стал поворачивать башню, чтобы поймать в прицел второго. Грохот, удар, танк качнулся всем корпусом. Ого! Пора линять отсюда! Выбираясь через люк, застрял, как Винни-Пух, ни туда, ни обратно. Танк опять вздрогнул от удара, что-то ударило меня в ногу, в голень. От боли рванул, что-то с треском оторвал, вывалился из танка. Перекатился к ампулам, одну за другой закинул две в танк. С рёвом разгорался огонь. Я побежал назад, к пушке, упал за ней, откатил стекляшки ампул в сторону, к брустверу. Выглянул. Давешний бронетранспортёр стоял с разбитой ходовой, но пулеметчик в нём был, видимо, смелее танкистов – продолжал стрелять, гад! Пушка была заряжена, как её разряжать? Как целиться? А! Приблизительно навёл на БТР, выстрелил, промазал. Но пулемёт заткнулся, голова из прорези щитков исчезла.
Мой шанс! Подхватил одну ампулу, побежал прямо на БТР, разбил о его капот стекло шара с огневой смесью, упал, перекатился, побежал обратно. Удар в спину сбил меня с ног, но не убил же! Перекатился в воронку, хотел схватить автомат – нету. Вытащил пистолет. Это был один из немцев из БТРа. Из пистолета мне в спину попал. Он с пистолетом, я с пистолетом. Он осторожно шёл на меня, готовый в любой момент прыгнуть в сторону. Эх, гранату бы! На фиг эти дуэли! Я не декабрист. Но граната осталась одна – подмышкой Ф-1. Для себя. Завёл руку за спину – ни лопатки, ни ножа! Вот что оторвалось и осталось в танке. Сгорело теперь всё! Достал пустой рожок, кинул в немца:
– Атас! Граната!
А следом встал сам. Как я и ожидал, немец лежал в воронке, закрыв голову руками. Я трижды выстрелил ему в спину, подобрал свой рожок и залёг в эту же воронку. Слева полыхал БТР, в нём новогодним китайским фейерверком трещали взрывающиеся в огне пулеметные патроны. Немцев не было видно. Я обыскал убитого, пистолет сунул в карман штанов, запасную обойму – в другой, забрал его документы, сигареты, зажигалку.
А что это так тихо? Где немцы? Перекатами стал передвигаться обратно.
Странная штука бой. До боя всю сегодняшнюю позицию обошел бы за минуту, а сейчас этот пятачок земли стал таким громадным для меня. Изменчивость восприятия. Сто метров до пушки преодолевал так долго и с таким усилием, будто тут не сто метров, а пару километров.
А у пушки меня ждал Кадет с двумя автоматами. Вот, оказывается, где мой автомат! Я его здесь забыл и пошел в атаку на БТР фактически безоружным. Охерел в атаке!
– Ты что тут делаешь? Я приказал тебе отходить! – зарычал я на Кадета.
– Я за этим вернулся, – соврал Кадет, – Ротный приказал всем срочно отходить. Немец отходит.
– Тогда живее! Сейчас тут всё перепашут!
Закинул автомат на спину, разбил о пушку последнюю ампулу (так не достанься же ты никому!), подхватили раненого противотанкиста, побежали. Едва успели. Стена разрывов и жуткий грохот нагоняли нас. Упали в кучу в окоп, чьи-то руки подняли меня, оттащили.
– Раненый! Санитара! – закричал голос надо мной.
– Да не я! Он ранен! – крикнул я.
– А штанина тоже в его крови?
Пришлось идти в перевязочную. Кадет сопровождал.
Опять к «портным»
Сколько же крови! Сколько раненых! Медики уже с ног сбились, а раненых всё несли и несли. У стены школы громоздилась гора окровавленных «доспехов». Тут же, рядом, куча оружия – многие не выпускали его из рук до самых палаток с красными крестами. Раненые лежали везде. На носилках, на земле. Подошла машина, водитель выпрыгнул, открыл борта. А там – кровь, обрывки окровавленных бинтов, рыжие от крови тряпки, в которых угадывалось то, что раньше было обмундированием.
– Марина, готовь партию к отправке! – прокричала, выбегая из палатки женщина в когда-то давно, вчера, белом халате. Теперь он был ржавый от крови.
– Кадет, помоги погрузить раненых. Я против них – вообще здоров.
Кадет запрыгнул в кузов, ногой поспихивал весь мусор, стал принимать раненых и изувеченных, усаживая и укладывая их в кузов.
Я набил трубку, закурил. Женщина-врач понаблюдала за погрузкой, тяжело вздохнула, повернулась, наткнулась на мой взгляд. Вчера её карие глаза сияли, сейчас потухли. Устала.
– Не угостите? – спросила она меня.
– Махру? А может, трофейных?
Она махнула рукой, стала присаживаться.
– Постой! – я скинул с себя «доспех», положил его на землю. – Садись. Негоже на земле сидеть. Нелегко вам, гляжу, пришлось.
Она взяла пачку, достала сигарету, прикурила от трофейной зажигалки, протянула обратно.
– Оставь себе. Я этого добра ещё добуду, как заштопаете.
Она сняла марлевую маску, и теперь я её разглядывал.
Она была красива. Даже сейчас, с посеревшим от усталости и горя лицом, помутневшим взглядом, чёрными кругами под глазами.
– Что?
– Извини, Снегурочка. Вчера только глаза видел, любопытно.
– И что?
– Ты красивая.
– Как кобыла сивая. Когда ты меня видел? Вчера?
– Пулю мне из груди выковыривали, потом ночью опять штопали.
– А! Недостреленный. Сегодня таких много. Сил уже нет. Хотя если бы не эти «доспехи» – все бы там остались. Сколько жизней спас тот, кто его придумал. Узнала бы – расцеловала.
– Так расцелуй. Я его придумал и производство наладил.
– Врёшь!
– Очень надо! Для себя прежде всего делал. От двух пуль уже меня мой «доспех» спас. Сегодня ещё и в спину получил. Хорошо – из пистолета. Она не пробивает броню.
– Всё равно не верю.
– Твоё дело. Я тебя за язык не тянул.
– Ладно, спасибо за табачок. Что у тебя?
– В ноге что-то застряло. И грудь опять кровоточит.
– Жди, тобой займутся. Сейчас тяжелых оперирую.
– Подожди! Так как же тебя зовут, Снегурочка?
– Я сама прихожу, Медведь. Ладно, спасибо за подарки, – она легко встала, пошла.
– Не стоит благодарности. Тебе спасибо, красавица, за настроение.
Она фыркнула, скрылась в палатке. Я растянулся на земле, положив голову на «доспех», закрыл глаза.
– Кузьмин! – окликнул меня голос Степанова.
Я сел. Санёк висел на шее двух бойцов, одна нога была не в сапоге, а в красном снизу бинте.
– С тобой-то что? – спросил он меня. Бойцы опустили его рядом. Сами сели – оба тоже ранены. В руки, только в разные – один в плечо правой, другой – в кисть левой. Судя по повязке – по пальцам до десяти он не посчитает.
– Что-то в ноге засело, Саш. А ты?
– Пятку мне отстрелили, суки. Больно-то как! – он сморщился.
– А, ты как Ахиллес, ранен в пятку.
– Да пошёл ты! Не смешно!
– Да я и не смеюсь. Не до смеха. На глазах столько народа потеряли.
– Да-а… – он вздохнул. – Роты фактически больше нет. Большая часть, конечно, в строй вернётся, но не сегодня. А хорошо мы им дали! Четырнадцать танков подбили! И немцев положили немерено! Три атаки отбили одной ротой. И отошли только по приказу. Как ты считаешь, неплохо для первого боя?
– Нормально. Лучше не получилось. Кадет танк сжёг.
– Молодец. А остальные? Я видел на твоём участке четыре машины подбитые.
– Не знаю. Там же все лупили, кто мог. Кадета танк подбили из орудия пушкари, а он их разметал и продолжил долбить. Кадет подполз под огнём и закидал танк этими ампулами. Из расчёта орудия только оглушенный старшина цел остался. Он потом ещё один танк подбил. А я из него, из подбитого – ещё один. И этот сжёг, чтобы не отремонтировали. Больше не знаю.
– Ты опять танк подбил?
– Не надо было?
– Надо. Просто ловко у тебя это получается. Я вот уже в двух боях был – ни одного, а у тебя – два.
– Что там ловкого? Вон, Кадет свой первый танк сжёг сегодня. А твоё дело – не за танками гоняться, а боем руководить. Кто на роте сейчас? Мы-то оба здесь.
– Комвзвода-раз.
– Живой, значит.
– А взводный-три – погиб. Отвел нас комбат в тыл. Это ведь тыл? Не стреляют вроде. Зализываться отвёл. А назвал – в резерв.
– Третья рота была в резерве.
– Уже в бою.
Тут откинулся полог палатки, нас позвали внутрь. Степанов пропустил меня вперёд:
– С тобой должны быстрее управиться.
Я зашел. Она, Снегурочка.
– Раздевайтесь.
– Полностью?
– Старшина, я очень устала, давайте оставим шутки на следующий раз. Мне нужны ваша нога и грудь. Если предпочитаете, мы одежду разрежем.
– Не надо.
Я быстро скинул куртку, рубаху-гимнастёрку, снял и брезентовые и х/б штаны. Лег на стол, под свет.
– В этот раз я бы не отказался от обезболивающих.
– Может, тебе ещё и сиську дать? Нет больше обезболивающих. Для самых тяжёлых оставили.
– Я так и знал. Ещё прошлый раз говорил.
– Я помню, помолчи. Чем это так? Рана глубокая, но кровь почти не течёт. Мина?
– Вряд ли. Я в танке сидел, вернее уже пытался вылезти, но застрял. Вот и схлопотал. Но не снаружи, а из танка. По танку в это время немцы стреляли. Может – осколок брони?
– Может. А что ты в танке делал? Ты танкист?
– Немцы бросили его, а пушка – исправна. Вот я на время и арендовал его. Ух, ё!
– Терпи!
– Терплю, ё!
– Удачно хоть арендовал?
– Ага. Вот, сувенир в ноге остался. Не могу больше! Может, ну его! Пусть там сидит? Зашей, да пойду я.
– А воспалится?
– Антибиотика уколешь.
– Где ж его взять-то? У нас наркоз кончился, а ты – антибиотик! А я их ещё ни разу и не видела, антибиотиков этих. В журнале только о них читала. Ладно, глубоко больно сидит. Марина, зашивай! Так, а здесь что?
Мне уже «расшнуровали» повязку с груди.
– Плохо, старшина. Рана не подживает, швы расходятся, кровит. Кожа вокруг уже покраснела. Воспаление уже началось. Загноится – помрёшь.
– Когда?
– Через неделю.
– Уф-фу! Это когда ещё будет! Ух, ёшкин кот! Неделя – это как в следующей жизни. Доживём ли до завтра? Глянь лучше, я спиной сегодня пулю словил, что там?
– Гематома и всё. В этот раз повезло. Марина, ты всё? Одевайтесь, больной Медведь. С такой мелочью могли бы и сами справиться.
– Снегурочка, я что, Рембо, сам себя зашивать?
– Кто такой Рембо?
– Тип один. Сам себе рану на руке зашил обычной иглой.
– Обычное дело. Лучше, чем кровью истечь.
В это время в палатку запрыгнул на одной ноге Степанов.
– Так, Степанов, опять? Вот вечно ты! Марина, снимай повязку. Плохи дела, Саша. Пятки практически нет, кость раздроблена. Придётся ампутировать.
– Солнце моё, ты с ума сошла? Зашивай живее, да я обратно пошёл.
– А ночью – температура под сорок, нагноение и смерть. Этого хочешь? Или ты, как этот Медведь, до утра не планируешь дожить?
– Вообще, планирую… Не важно, что я планирую. Сделай, что сможешь, но ногу не режь. Она мне ещё нужна.
– За эти два дня лишнего ничего не отрезала. Всё всем нужно было. Было. Ну, тогда держись, Степанов! Ложись на живот, ногу вот так клади. Морфия у меня больше нет. Терпи.
Санёк скатал в рулон пилотку, сунул в рот, вцепился в стол руками, зажмурился, глухо заорал от боли.
Я не выдержал, отвернулся. Своё терпеть – одно, на чужую боль смотреть – тошно.
– Всё, старшина, одевайтесь, – Марина закончила перевязку.
– Красавица, дай мне пару индпакетов. Всё израсходовал.
– Нету, родненький. Всё позаканчивалось.
– Беда!
Я вышел из палатки, только на улице стал одеваться. Подскочил Кадет, глаза блестели.
– Чего довольный такой?
– Какой же я довольный? – удивился Миша.
– Вон глаза как блестят.
– Не знаю, о чем вы, – Мишка отвел взгляд.
– Ладно, задание тебе – добудь перевязочных пакетов. Я свой израсходовал. И ты, по-моему. И так у многих. А нам ещё потребуются. Бой не окончен. Так, ты ищи, а я к комбату.
Раны болели. Уже привычно, нудно до тошноты. Осколок в ноге при каждом шаге за что-то больно цеплял, но идти было можно, даже бежать при необходимости. Я спустился в ход сообщения, пошел по нему к НП комбата, уступая дорогу бойцам, бегающим по ходу с озабоченными лицами.
