Виктор Альбертович Сбитнев
Время животных. Три повести
Глава девятнадцатая
После долгих и тягостных раздумий Санька решил поступать согласно логике и жизненному опыту мудрого начпрода Свиньина, который провожал его на гражданку, как на фронт: «Помни, Смыков, там у себя в Городе: главное, чтобы всегда была плотная пайка и чистые трусы!». В результате перед ним легли две перспективы ближайшего обустройства в этой жизни: либо идти кладовщиком на склад-холодильник мясокомбината, либо – прапорщиком, начальником бани-прачечной в местную войсковую часть. Санька подробно изучил пятилетний договор с войсковой частью и три страницы обязанностей на мясном складе. Форму Саньке надевать страшно не хотелось, но в бане в отличие от холодильника, было тепло. «Ну, почему, – возмущался Санька в разговоре со своим одноклассником, получившим недавно диплом учителя литературы, – нельзя совместить плотную пайку цивильного склада-холодильника с чистыми трусами армейской прачечной?». На что тот советовал ему искать ответ у Ярослава Гашека в «Бравом солдате Швейке». Тогда взыскующий истину Санька прочёл приключения Швейка и пошёл в строевую часть расквартированной в Городе дивизии. Начальник строевой части подполковник Конторович принял Саньку довольно тепло, сразу отметив его позитивный профильный опыт, полученный во время срочной в штабе полка.
– Но у нас дивизия, – пропел он со значением, – и вы претендуете занять офицерскую должность.
– Борис Моисеевич, – обратился к подполковнику ещё штатский Санька, – я, извиняюсь, не карьерист и хочу надеть погоны исключительно ради помывочно – постирочного дела. Поверьте, если б можно было остаться гражданским, вольнонаёмным что ли, я бы остался. Но такой возможности нет, значит, будем служить Отечеству, как несколько лет назад, когда призвали на срочную. Вот прослужу пять лет. Если понравится, продлю контракт. А, может, наоборот, я не понравлюсь? Армия всё же, особые требования, как на разгрузке ядовитого порошка.
– Что это ещё за порошок такой? – энергично заинтересовался Конторович. И Санька в красках поведал офицеру свою вагонную одиссею. Начальник строевой слушал, не перебивая, а когда Санька закончил, не без удовольствия воскликнул:
– Вот, блин, такие люди нам нужны! И Санька пошёл оформляться и получать всё, что положено по Приказу прапорщикам Советской армии вообще и общевойсковой дивизии в частности. Когда он позвонил в дверь родной квартиры, преднамеренно переодетый в форму и отягощённый сразу несколькими вещмешками, мама Нина, едва удержавшись на ногах, воскликнула:
– Федя, никак война на пороге! Сашеньку опять призывают. Но, глянув на сына и одновременно вспомнив о некоторых с ним разговорах, папа Федя успокоил жену всего двумя фразами:
– Его никто не забирает. Он устроился начальником дивизионной бани. Срочно беги за водкой, а я разогреваю щуку с картошкой и тру морковку с чесноком. Словом, родители Санькиным выбором остались довольны, даже несмотря на упущенную возможность неограниченного мясопотребления.
– Не, – уверенно утверждал папа Федя, – на складе-холодильнике без внутреннего подогрева никак. Там сопьёшься по определению, как в морге. Все патологоанатомы – алкаши без исключений.
– Может, из-за того, что там спирт бесплатный? – попробовала усомниться мама Нина.
– Да, и у нас его всегда давали! – горячо возражал папа Федя. – И что я, по-твоему, алкаш?
– Да, нет конечно, Федечка, – шла в отступ жена, – ты меру знаешь! А вот за Саньку у меня всё ж душа болит! Я думаю, в армии всё ж какая – никакая дисциплина, да и шутка ли – целую дивизию обстирать! Сашенька, сколько в дивизии людей?
– Военная тайна! – раздался в ответ уже нетрезвый голос сына. – Ну, сейчас приблизительно, тысяч семь – восемь. В военное время гораздо больше.
– Ох, ты Господи! – запричитала мама Нина. – А у нас в школе и сорока зэков не наберётся. Остальные либо уже выучились, либо в авторитете. Да, и пёс с ними, воздух в классах чище! Не прошло и часа, а Санька с папой Федей уже затянули военные песни, на которые соседи по дому то и дело стучали в стены, потолок, а иногда и по батарее. Санька несколько раз вспомнил свои тяжкие зимние ученья в Полесье, а папа Федя долго хотел рассказать про какую-то неизвестную войну, в которой он участвовал, но так и не «сумел преодолеть гриф секретности». Следующим утром Санька вновь проснулся с больной головой и был счастлив уже тем, что начиналась пятница, а он договорился выйти на службу в понедельник. «Надо мне за два выходных как-то выздороветь, – размышлял он, глядя в ускользающий потолок. – В баню с пивом сходить и плотно пообедать. А в воскресенье подшить воротничок, начистить сапоги и продумать разговор с зампотылом и начвещем. Тут главное с самого начала не дать им сесть на голову, а то по ходу замучают разными просьбами и поручениями. Сначала сошлюсь на неосведомлённость, а потом – по обстоятельствам». Но мучить себя досужими раздумьями Саньке не пришлось, поскольку в гости как-то нечаянно забрёл приехавший из глухой кемеровской деревушки стройотрядовский друг Рыка. Они долго обнимались в прихожей, а мама Нина топталась рядом с выражением прапорщика Галяса, который отпускает с губы отсидевшего за дедовщину дембеля.
– Мама, – счастливо улыбаясь, гулко хлопал по спине двухметрового гиганта Санька, – это мой друг казахстанский Костя Рыков. Костя, какими судьбами?
– Саня, да вот только что со школой деревенской развязался. Еле отпустили, изуверы! Им даже вызов на кафедру не документ! – Говорил возбуждённо Рыка, ещё не переживший недавние бои с районным педначальством. – Я совсем не деревенский человек, а они мне избу на краю полумёртвой деревушки суют и говорят, что это рай господень! Да, там уже осенью колотун, а о зиме даже подумать страшно! Ну, хоть бы сруб перебрали, утеплили. Куда им? Некогда. Они только пьют да детей стругают – словом, руками делать ничего не умеют!
– Да, хрен с ними, с чиновниками! – ярился Санька, – они везде одинаковые – что у вас, что вон в тюрьме у мамки, что у меня в армии.
– А как это тебя в армию-то угораздило? – искренне изумился Рыка. – Ты ж, вроде, отслужил срочную?
– Да, вот, брат, пришлось опять форму надевать, – покаянным голосом отвечал Санька. – Времена пришли, сам видишь, какие! Устроиться без покровительства можно разве что на копейки, а мне это надо? А тут у меня баня с прачечной под рукой, какая-никакая власть, кухня бесплатная, продовольственная компенсация и зарплата, я тебе скажу, повыше инженерской. Ты-то куда теперь кости кинешь? Преподам в институте тоже, наверное, копейки платят…
– Ассистентам кафедры, куда меня приглашают, и в самом деле, копейки! – начал делиться своими сомнениями Рыка. – Но, во-первых, я уже нашёл подработку сторожем детсада. Очень, знаешь, удобно: сторожишь ночью и пишешь диссертацию. Во-вторых, как учил один древний мудрец, всё в этом мире преходяще. Думаю, и нынешний бардак ненадолго. Прибалтика уже отвалилась. На очереди азиаты, которые всегда тянули нас в средневековье. А с Украиной, Белоруссией и Закавказьем, думаю, Россия общий язык отыщет.
– Не обижайся, Рыка, – возразил Санька, – но вы, интеллигенция, почти всегда ошибались в самые важные моменты. Может, я чего и не понимаю, но, судя по моему армейскому опыту, Украина, по крайней мере, Западная, к нам и не приваливалась никогда. Так что, там у них гонору не меньше, чем у поляков – даром, что договор наш назвали Варшавским. Понимаешь, западных хохлов хоть и меньше, но они куда проворней, энергичней что ли, и они наверняка воспользуются этой смутой по нашей же поговорке: если не сейчас, то никогда! Ладно, что мы всё про политику да про политику, давай лучше про тёлок? Ну, как твоя жена поживает? В ответ Рыка так и сел возле двери:
– Об анекдотах предупреждать надо! – хрипел сквозь приступы хохота, загородив весь проход в комнату, долговязый Рыка. – Не женат я, товарищ прапорщик, как и вы, очевидно. И, находясь в сельской глуши, о тёлках и думать забыл. Так что, валяй, если есть по этой теме полезная информация. Я весь во внимании. И был у Саньки с Рыкой долгий-предолгий разговор по душам, к которому по ходу присоединились и папа Федя, и мама Нина. А потом Константин Борисович Рыков целый год вёл семинары и практические занятия по лекциям своего научного руководителя профессора Минца, который неожиданно для всех, и прежде всего, для КГБ, эмигрировал в США. Молодого преподавателя в связи с этим срочно призвали в ряды Советской Армии, где он и сгинул в горном таджикском кишлаке на границе с Афганистаном.
Глава двадцатая
В своей бане-прачечной Санька освоился так быстро, что дивизионное начальство было совершенно уверено в том, что он и на гражданке работал директором бани. Как помывку личного состава, так и бельевую стирку Санька организовал на высшем уровне: строго по графику, который он переделал с учётом рекомендаций всех тыловых служб и пожеланий командиров полка и отдельных батальонов. Пожелания эти, однако, офицеры сдабривали обильным калымом, от которого у Саньки через месяц-другой стали заметно пухнуть и пунцоветь шея, лицо и даже ладони. В связи с этим перед Санькиным взором вновь предстала ироническая физиономия незабвенного начпрода Свиньина, который сладострастно рисовал перед подчинёнными нюансы тыловых служб былого времени: «Нет, раньше не то, что нынче. У нас, у всех тыловиков, погоны были, блин, белые, а затылки – красные… Вот это была жизнь!». Но Саньке эта жизнь, несмотря на свою упорядоченность, нравилась всё меньше. На гражданке он хотя бы мучился с похмелья и стеснялся отца с матерью, а тут ни тебе мучений, ни стеснений: пей хоть с комполка, хоть с начпродом дивизии, хоть с самим дивизионным особистом! И никто тебе ни единого дурного слова, поскольку все идут в баню навеселе, ревностно ожидая такой же весёлости и от главного дивизионного банщика. И прапорщик Смыков всегда встречал всех на самом высоком уровне. После некоторых офицерских помывок он приносил маме Нине столько «фуражу», что она часть принесённого выгодно обменивала на финские колготки и польскую, а то и французскую парфюмерию. Так что, папа Федя давным-давно сменил разные там пахучие «шипры» и «ландыши» на благоухающую «Барселону» и благородный «Консул». Кроме того, мама Нина очень быстро заменила застиранное домашнее бельё новеньким из дивизионных запасников, а папа Федя щеголял сразу в нескольких сменах офицерских кальсон и нательных рубах. Водка же теперь у Саньки была всегда. Её приносили не только офицеры, но и дембеля, когда хотели устроить прощальную помывку с водкой и девочками. И вообще, со временем Санька завёл девочек и сам, договорившись исполу с городской хозяюшкой Тамарой Фёдоровной, которая регулярно стала отпускать к нему на офицерские мальчишники трёх своих самых выносливых проституток. Вырученные за удовольствие деньги они делили исполу, то есть пополам, что вполне устраивало обоих: Тамару Фёдоровну, потому что не надо было беспокоиться о платёжеспособных клиентах и тратиться на аксессуары, а Саньку – потому что за девушками хозяйка тщательно присматривала, и никто из офицеров ни разу не жаловался на триппер.
На Санькино счастье его зевотное существование в бане заметно оживил неожиданный приезд Питкина, который несколько лет назад подался на Хибины за длинным рублём, и вот, наконец, решил заглянуть и в родные пенаты. Притворившись поначалу обиженным, Санька с укоризной спросил своего друга детства и юности:
– А что же раньше-то тебе отпусков не давали?
– Давали, конечно, – клоня покаянную голову, невесело отвечал Питкин. – Только не успевал я съездить сразу в несколько мест. Понимаешь, Смык, за этим, блин, Полярным кругом так по солнышку и теплу соскучишься, что только и мечтаешь, как станешь где-нибудь в Сухуми или Сочи задницу греть да винишко с шашлыком потреблять! Представляешь, что такое несколько месяцев жить в ночи, когда за окном ниже тридцати или ещё холоднее? И потом, у меня бабушка больная в деревне под Саратовом жила. Она меня воспитала, лечила от кори и гриппа, провожала в первый класс, ходила вместо матери на родительские собрания. И вот… заболела, стала мало ходить, а ухаживать за ней особо некому. Ну, соседка там сердобольная, двоюродная сестра из Подмосковья иногда наведается. Но больше других она, конечно, меня ждала. Я приеду – забор поправлю, картошку выкопаю, огород в зиму перекопаю и прочее. Словом, не успевал я в Город последние пару лет, пока этой весной ни схоронил её.
– Прости, Питкин! – с чувством проговорил Санька. – Я этого не знал. Многие просто забывают друг о друге, заводят семьи, увязают в проблемах, начинают думать с годами, что из прошлой дружбы щей не сваришь и нынешней одёжки не скроишь, что всё это пустые сантименты…
– Нет, Саня, я не раз и не два вспоминал и наш двор, и драки на «пятаке», и ту рыбалку на быках. Как же? – на ресницах Питкина блеснули бусинки слёз. И Санька вдруг заметил, что кожа на его лице разного цвета.
– Что это у тебя с лицом? – спросил он удивлённо. – Аллергия? Наверное, отвык там от нашего климата?
– Это обморожения, Сань, – сказал буднично Питкин. – Попал я как-то в тундре под пургу, уже с жизнью попрощался, стал засыпать, но собаки егерские откопали. Выжить – выжил, но обморозился прилично. Два пальца на ногах отрезали и половину уха.
– А, вроде, уши у тебя нормальные? – усомнился Санька.
– Муляж это пластиковый, протез то есть, – отвечал Питкин, довольно усмехаясь. – Но, видно, хороший, раз даже ты не заметил. Ты тоже, Смык, здорово изменился! Я бы тебя на улице с ходу и не узнал.
– Что, шибко заматерел? – с уже вошедшей в привычку армейской бравадой спросил у друга Санька.
– Да, можно сказать и так, – согласился Питкин. – А что, кроме армии, другого выбора не было?
– Выбор есть всегда! – отвечал твёрдо Санька. – Просто, я, несмотря ни на что, очень люблю своих предков, свой Город и «Мой адрес – не дом и не улица» – это не про меня. Извини, если случайно уколол. Понимаешь, Вовка (Санька впервые за последнее время назвал Питкина по имени), я, когда в начальники бани пошёл, уговорил себя тем, что время сейчас особое, переходное, что всё рассосётся, минует. Но сейчас чувствую, что ошибался. Засасывает эта армейская халява. И даже не столько халява, сколько простота существования. Там всё катится само собой, и не надо ломать голову над завтрашним днём, как это делают сегодня почти все вокруг. Я до этого умирал на разгрузке алюминиевого порошка на химкомбинате, вырабатывался за смену до полного отруба! Веришь ли, за три – четыре месяца такой работы превращаешься в кусок грубого мяса? И вот однажды, кое-как очухавшись после очередной смены, я вдруг вспомнил завет моего армейского начальника, который он мне дал на прощание: и на гражданке, сказал он, главное – это «плотная пайка и чистые трусы»! И вот всё это сейчас у меня есть, только… водки из-за этого приходится пить чересчур много.
– Можешь не продолжать, – сделал «стоп» рукой Питкин. – У меня похожая проблема: после шахты, а нередко уже на самом выходе, мы тоже льём в себя эту гадость. Это как массовый гипноз! Ну, раз, ну, два удержаться можно, а потом становится невмоготу. И сваливать оттуда некуда! Да, и кормить семью надо. А перед тем, как взять билет сюда, я троих своих корешков схоронил: сорвались они с дороги. Двести метров на грузовике кувыркались! И это не впервые. И каждый знает, что он может быть следующим. Принесённую Питкиным белорыбицу готовили вместе, запивая приятный процесс напитком своей «туманной юности» – светлым портвейном. Как всегда, по ходу к трапезе друзей подключились мама Нина с папой Федей. Так что, и бегать в магазин, и готовить закусь пришлось ещё и ещё, пока уставшие от общения друзья ни затихли на пару в тёплой уютной спальне. Папа Федя приготовил им на утро разливного пива и крупного вялено леща.
Через полгода Питкин написал Саньке, что серьёзно захворал и пришлось лечь в больницу. Сразу даже краткосрочного отпуска прапорщику Смыкову не дали, а когда, наконец, он его получил, пришло известие о том, что Владимир Владимирович Лыткин умер от цирроза печени. На похороны Санька не успел… Поэтому поминали Питкина в семейном кругу. Последний из четвёрки самых близких Санькиных друзей Ганза сидел за групповое изнасилование. Сидел в каком-то жутком Буреполоме. Санька о смерти Питкина писать другу не стал. Тому оставалось до скончания срока ещё целых пять лет. И срок-то он получил ни за что. Просто, как говорится, оказался не в то время и не в том месте. А было так. Зашёл однажды загулявший Ганза в кафе «Молодёжное», присел за столик к ранее знакомому по техникуму парню. Выпили за встречу и познакомились ещё с одним из-за соседнего столика. Тот, наоборот, отдыхал с двумя смазливыми девицами. В «Молодёжном» играла неплохая группа. Стали танцевать. Девицы, судя по поведению, были без особых предрассудков, а потому решили сообща «пойти на хату» к приятелю Ганзы, который обещал хорошую музыку и выпивку. Благо, что жил он в двух кварталах от кафе. Выпивали и целовались далеко за полночь, а потом одна парочка по-английски исчезла. Остались Ганза, его приятель с другом и одна из девиц. Сначала в спальню девушка взяла одного из ребят, потом поменяла его на второго. Тот, выходя, подтолкнул к двери в спальню Ганзу, сказал с поощрительной улыбкой:
– Давай, не робей! Она тебя ждёт! Ганза к этому времени уже сильно накачался, а потому отказываться не стал и легко открыл дверь. Та, не долго думая, притянула его к себе, но хватило его на минуту – другую, потому что потом он просто заснул… В это время его предшественники вошли в комнату, и, назвав девицу «шлюхой!», сгребли её в охапку и пошли сажать на такси, а по дороге успели стянуть у неё из сумочки оставшийся там червонец. И вот, когда девица полезла в сумочку, чтобы расплатиться с таксистом, денег она там, разумеется, не обнаружила. Таксист же, решив, что его просто хотели грубо «продинамить», сильно обиделся и отвёз свою горе-пассажирку в милицию. Та сильно испугалась и, будучи к тому же в изрядном подпитии, написала в отделении заявление об изнасиловании и ограблении: дескать, сначала втроём насиловали, а потом и деньги отобрали. Обиженный таксист подтвердил, что сажали её в такси какие-то хамоватые парни: грубо затолкнули и сразу смылись. Продержав девицу несколько часов в приёмнике, утром дежурный отвёз её в судмедэкспертизу, где факт изнасилования был задокументирован. На насильников и грабителей вышли уже через несколько часов: одного из них наряд задержал у входа в «Молодёжное», куда тот пришёл в надежде купить до срока вина. Следствие прошло стремительно, как и наш самый гуманный в мире суд. И не успел Ганза привыкнуть к немыслимой тесноте ещё сталинского СИЗО, как стремглав оказался на осмысленно просторной таёжной делянке уже при Никите оборудованного лагеря. Письма в лагерь по традиции доходили только те, где сообщалось про «ударный труд и крепкое здоровье». Поэтому писать туда про умерших от цирроза друзей не имело никакого смысла.
Глава двадцать первая
Далее Санькина жизнь протекала на удивление однообразно, несмотря на меняющие как страну, так и весь Божий мир события. Не стало страны и армии в её прежнем виде, а Санька по-прежнему мыл и обстирывал, ел плотную пайку и надевал каждый вечер чистые трусы, хоть порой и не замечал этого, действуя скорее механически. Инфляция и кризисы не шибко задевали его по причине плотной вписанности в натуральный обмен продуктами и предметами самой первой необходимости: мылом, зубной пастой, стиральным порошком, тушёнкой и иными консервами, водкой, постельным и нательным бельём, бушлатами и меховыми танковыми куртками, обувью, химзащитой, ракетницами для Нового года и прочим, прочим, прочим… вплоть до тротиловых шашек для глушения рыбы. Замечал он, пожалуй, только одно – как раз именно то, что он почти перестал всё вокруг замечать: ел, пил, спал и играл с родителями в дурака. Дважды или трижды у него начиналась белая горячка, то есть сначала слуховые, а затем и зрительные галлюцинации. Начиналось всё с наплыва уличных звуков, которые вдруг утраивались, а то и удесятерялись по громкости – так, что Санька испуганно вскакивал на диване и начинал болезненно озираться вокруг. Но, обычно, тоже страдавший от бессонницы папа Федя тут же подходил к нему со стаканом водки, и Санька, кое-как одолев поднесённое снадобье, постепенно успокаивался и забывался полусном. Кстати, состояния полусна стали приходить к нему всё чаще, и вскоре он стал путаться: что ему снится, а что происходит в яви. Так, за последние три года умерли – по тем или иным причинам – почти все его друзья-приятели, но он всё чаще полагал, что это ему лишь приснилось. И, о наказанье, они стали всё чаще и чаще приходить к нему в гости. Иногда по одному, а то и сразу все вместе. Одним из первых зашёл Рыка, который пригласил Саньку на какую-то дружескую разборку, проходившую на неком сумрачном навесе, куда Рыка вёл его по крутой деревянной лестнице. Здесь Санька узнал многих, даже ленинградского мента Спицына, который почему-то вторично требовал от него взятки за освобождение. Другие тоже смотрели на Саньку косо и, судя по всему, ничего хорошего ему их молчание не сулило. Но откуда ни возьмись появившийся Быка взял Саньку за руку и, дружелюбно улыбаясь, стал уводить его назад по лестнице. При этом он без конца говорил Саньке что-то весёлое, беспечное – дескать, не обращай ты на них внимания, они каждый в отдельности любят тебя не меньше, чем я, но как только соберутся вместе, так и начинают … друг перед другом! Что и почему «начинают», Санька так и не понял, но Быка тепло попрощался с ним у каких-то больших ворот. Был он в хорошем стильном костюме, при галстуке и модельной стрижке. И даже рука у него была приятной, совершенно тёплой и живой. Приходили к Саньке и другие его товарищи, но однажды к нему стал цепляться какой-то неприятный тип, от которого исходила Угроза. Сначала он просто нагло улыбался и говорил оскорбительные вещи, а потом и вовсе стал Саньку хватать за руки и куда-то упрямо тянуть. Санька стал отбиваться от него сначала руками и головой, а затем и – очень профессионально – ногами. Наконец, опасный тип отстал, но, улыбнувшись злорадно, уверенно пообещал:
– Ладно, иди пока, отпускаю, ибо куда ты денешься? Очень скоро ты будешь моим клиентом! И Санька тут же отчётливо понял, кто его едва ни оставил у себя в этой ужасной чёрной пустоте! А утром мама Нина долго ходила вокруг него кругами, не решаясь о чём-то спросить. Наконец, когда он пропустил пару рюмок домашнего ликёра и запил их крепким чаем с клубничным вареньем, она призналась, что видела очень дурной сон.
– Я тоже, мам, – впервые за последнее время вдруг расчувствовался Санька. – Представляешь, приснилось, что я по дури заплутался и попал куда-то очень низко, в темень какую-то, где ко мне пристал сам Дьявол. Боже, как я от него отбивался! Еле-еле, из последних сил! Всё же вырвался…
– А мне, прости, сынок, приснилось, что ты умер, – сказала мама Нина и беззвучно заплакала. И Санька понял, что в сущности это был не сон, а потому надо, наверное, сходить в церковь и исповедаться. А главное, необходимо срочно, пока, быть может, не поздно, уяснить, что это было последнее предупреждение о ближайшей перспективе присоединиться к тем, которые ждут его там, за высокой деревянной лестницей. Но уже через несколько дней все эти Санькины «интеллигентские» сомнения уступили место нагой и грубой правде жизни, где либо – ты, либо – тебя! Всё произошло, на удивление, стремительно. Нездоровый Президент подписал какой-то очередной анти – армейский указ, и Санькина дивизия перестала существовать. Её материальной частью тут же завладели какие-то штатские хмыри, часть офицеров куда-то шустро перевели, часть выгнали на пенсию, а с прапорщиками даже разговаривать никто не стал. Оповестили только, что если в ближайшие дни не напишут рапортов, то не видать им и выходного пособия. Военные городки дивизии стали зарастать полынью и дрянным березняком, а по всем окрестным лесам вчерашние Санькины коллеги ринулись выдирать из земли кабеля связи, чтобы по – шустрому сдать их в цветмет. Словом, лафа Санькина скончалась так же стремительно, как и началась. Последним Саньку провожал полковник Конторович, в одночасье постаревший лет на двадцать:
– Ты хоть молодой ещё и ядовитыми порошками закалён, – вздыхал убитый горем строевик, – а мне абсолютный капец! До полной пенсии всего год остался, а этот Ельцин, с… !
– А, вроде, полк один от дивизии оставили? – выразил надежду Санька. – Может, год-то бы и там разрешили дослужить?
– Кем? – обречённо отмахнулся полковник. – Там даже в батальонах – перекомплект! Пустое… Придётся уходить на половину пенсии и лизать задницы каким-нибудь штатским соловьям, чтобы не дали умереть с голоду. Авось, каким-нибудь держимордой в гостиницу примут?
– Я бы, товарищ полковник, ткнулся куда-нибудь в кадры. У вас такой опыт! – попытался успокоить Конторовича Санька, хоть и сам находился в состоянии полного смятения. – Сейчас такая бездна новых фирм и посреднических организаций – и почти везде требуются опытные кадровики и вообще спецы по личному составу.
– Попробую. – Благодарно согласился Конторович. – А куда деваться? А вам, Смыков, советую, пока не поздно, бежать от этих армейских кальсон и паек как можно дальше!
– Боюсь, что поздно, – с неожиданной для немолодого полковника устоявшейся возрастной усталостью констатировал Санька. – Даже не представляю, что буду теперь делать, чем займусь. Заводы стоят, для организации своего дела нужны деньги, связи, опыт, иначе прогоришь, и съедят кредиторы. Наняться торговцем к кавказцам – слишком маленькие деньги, а все более – менее доходные «профессии» – сплошь криминал! Остаётся сдельщина на складах или в магазинах. Ну, может, со временем, когда немного вспомню прежнюю житуху, завербуюсь куда-нибудь… на Север, Восток или Юг. Словом, туда, где нас нет!
– Бог тебе, Александр Фёдорович, в помощь! – прощаясь, сказал Конторович.
– И вам, Борис Моисеевич, примерно того же, – отвечал без пафоса Санька. А через год узнал от случайно попавшегося на глаза сослуживца, что Конторович, так нигде толком и не поработав, умер у себя на садовом участке от кровоизлияния в мозг.
Сам Санька после банного фиаско тоже, в основном, спасался дачей, которую сумел прикупить на накопленные от денежной компенсации деньги. Компенсация эта начислялась офицерам и прапорщикам за то, что они, так сказать, кормят себя сами, а не едят из полкового котла. Санька же, естественно, из котла ел, а деньги за то, что якобы не ест, переводил на книжку. В результате, в конце концов, хватило на вполне приличный, уже обработанный, прекрасно огороженный земельный участок с двухэтажным домиком и двумя теплицами, в которых совершенно счастливая этим сыновним приобретением мама Нина выращивала огромные жёлтые помидоры и огурцы самых разных сортов и конфигураций. Папа Федя тоже с удовольствием вспомнил о своих крестьянских генах и углубился в хитрое ремесло получения всевозможных компостов и подкормок, на которых всё под руками мамы Нины «колосилось» как на дрожжах! Поэтому с мая по октябрь Санька работал мало, только загружал ближний универсам по разнорядке да вывозил с него пустую тару: пластмассовые ящики – обратно на базу, а картон – в макулатуру, себе на портвейн. Ночевал чаще на даче, и нередко – в такой же примерно теплице, как некогда в Белоруссии. И вот однажды сквозь замаранное перегноем стекло он разглядел в июльской полуночи всё такой же волнующий и зовущий куда-то синий блеск безнадёжно далёкого светила. И вдруг вспомнилось ему вычитанное ещё в детстве, что блеск этот идёт до Земли долгие – долгие световые годы, и что, может быть, звезда эта, зовущая неведомо куда, давно взорвалась и бесследно исчезла в бесконечном Космосе, а свет её ещё долго будет звать неведомо куда. И Санька обречённо заплакал.
