полная версия

Виктор Альбертович Сбитнев
Время животных. Три повести

Глава восьмая

Предполагаемого убийцу женщин Иван нашёл уже на следующий день, в самом начале своего второго утреннего обхода. Для этого ему пришлось отойти от дома Михалыча всего на сотню метров и приостановиться возле синего под цинком дома. Но едва успел он хитро перешнуровать правый армейский ботинок, как из открытого окошка веранды его грубо окрикнули:

– Эй, пехота, тебе чего тут надо?! Прошлым летом тоже один здесь переобувался, а потом вся клубника с грядки пропала! ..

– Это наверняка те две девушки постарались, которых потом в пруду выловили! – Зло выговорил обернувшийся на окрик Иван. – Чо заткнулся то, клубничная душа? Ну-ка выйди на крыльцо, я на тебя хоть погляжу вблизи! Произнося это, Иван уже ругал себя за нетерпеливый зуд в языке и прикидывал варианты своего дальнейшего поведения. Но всего через несколько минут все они зависли, поскольку на крыльцо так никто и не вышел, а всякие движения на веранде и в доме замерли, словно там вообще никого не было и даже как будто и не жило. Всего чего угодно, но такого развития событий Иван не ожидал в принципе. «Так, – шевелил он одними губами, – если даже есть ружьё, то стрелять этот не станет. Охотничье ружьё стреляет очень громко, а он в тишине убивать привык. Ножи он явно не метает, да и форточка для метательных дел узковата. Значит, просто не ожидал и сейчас думает, как и я, а что же делать дальше. Может, рассчитывает, что я просто уйду от греха, а там, дескать, видно будет. Если я уйду, он наверняка тут же свалит… на «форде» вон, а, может, и пёхом по лесу, до ближайшей попутки. Придёт в себя, замкнётся, а презумпцию невиновности у нас никто не отменял. Нет, потом его не расколешь! Да, и колоть здесь, как видно, некому. В прокуратуре, если верить Михалычу, от явных зацепок отмахнулись. Просто не хотят ввязываться, встревать в процесс, чтоб потом не оправдываться. Списали всё на шизоидного гастролёра, которого по всей России ищут, а самим и пьяной бытовухи довольно. В ней всё, как в кино: «Украл – выпил – в тюрьму!» И никакой романтики…» А потом с Иваном произошло то, что не происходило со времён Афганистана. Его рука, не посоветовавшись с головой, вывернула из бугристого края тропы крупный, неправильный формы валун и с размаху метнула его в завешенное кисеёй окно. И так – ещё дважды! Не выдержав третьего удара, рама выскользнула из оконного проёма и обрушилась на пол, откуда тут же донеслись то ли злобные проклятия, то ли крики о помощи, то ли просто вопли боли и испуга. Выбив ногой калитку, Иван уже через несколько секунд стоял на веранде, упершись остриём клинка в щетинистый кадык толстяка в чёрных сатиновых трусах и лопнувшей на спине синей в клетку рубахе.

– Что же ты бельишко-то не меняешь? – выдохнул Иван толстяку прямо в порезанное стеклом лицо и тут же и в самом деле ощутил кисловатый запах давно не мытого тела. – Вот, блин, животное! И тут же невольно смекнул, что зарежь он его сейчас куском стекла, и можно не прятаться. Доказать, что он преследовал серийного убийцу и вынужден был обороняться в чрезвычайных обстоятельствах всем, что случайно оказалось под рукой, особого труда не составит, ибо это устроит абсолютно всех, скорее всего – даже родственников убийцы. «Всех да не всех! – как будто нагло хохотнул некто из угла веранды и по-клушински криво улыбнулся. – Ты всех-то за дураков не держи! Не все же мы тут контуженные, как…» Но, не дослушав тающей в пространстве фразы, Иван сильно ударил окровавленного толстяка коленом в пах. Затем, заведя упавшему на колени мужику руки за спину, он туго перетянул вялые кисти поясным ремнём. Перед тем, как набрать припасённый заранее номер местного отделения милиции, Иван сухо пригрозил связанному подвешиванием на дыбу, чем неожиданно быстро лишил его остатков воли и заставил признаться на диктофон сразу в обоих убийствах.

– Зачем? – спросил он напоследок только что облегчившего совесть и бессильно привалившегося к стене мужика. Тот, с минуту беспокойно поёрзав по битому стеклу, неопределённо пожал плечами:

– Да, отец – педераст меня ещё в детстве совратил, а в молодости бабы – наоборот, как назло, не давали. Я и не женился до сих пор потому, что всех их ненавидел, особенно красивых. А неделю назад случайно вышло. Зря она в такую рань на пруду разделась. Кругом пусто, ни души, вот и перемкнуло в башке! Короче, глаза боятся, а руки делают…Потом двое суток здесь провалялся. Стал вспоминать – что да как? А когда вспомнил, ещё на двое суток отрубился. Может, и в психушку ещё закатают?

– Я тогда тебя и в психушке достану! – пообещал Иван и для убедительности сделал вид, что хочет по восточному обычаю отрезать мужику уши. Тот мелко задрожал, пошёл красными пятнами и обмочился прямо на замусоренный пол. Ивану стало его жалко…

Далее всё прошло относительно гладко. И оперативники, и следователь лишних вопросов не задавали, занявшись главным образом заполнением бумаг, которых, надо полагать, давно ждали наверху. Только начальник РОВД да местный прокурор оставили в душе Ивана какой-то неприятный липкий осадок. Словно отставной офицер не только ни помог им ликвидировать самый крутой в районе висяк, а наоборот – завесил ждущие их не за горами полковничьи погоны этакой непроницаемой шторкой невнятности, из-за которой, как из ниппеля, не дождёшься теперь ни одного ощутимого дуновения.

С Николаем удалось потолковать лишь через несколько дней, после всех допросов и очных ставок. Пришлось к тому же просить прощения у старого Михалыча, которому Иваном был обещан полный покой, а вместо этого старика буквально затаскали по инстанциям, как главного свидетеля. Впрочем, извинений он слушать не стал, заметив Ивану, что и сказал «про убивца» только ему, потому что прежде «никому из эфтих жучар ни на волосок не верил».

– У их в башке только одни звёздочки да откаты, – зло сплюнул он на сторону и налил себе и Ивану из оплетённой липовым лыком бутыли. – Прошлогодняя медовка, добрая! Давай твою Машу помянем, значит. Всё ты правильно, солдат, сделал. Я боялся, убьёшь ты его. Но, молоток, паря, сдержался! Правильно. И они выпили со стариком сначала по одной, а потом ещё и ещё. На прощанье захмелевший Михалыч нацедил Ивану трёхлитровую банку своей крепкой, уже утратившей лишнюю сладость медовухи, обнял его и, перекрестив, отпустил с Богом в Машин садовый дом, который Иван решил выкупить у товарищества. Просить о чём-либо господ Рауш из Германии он счёл для себя унизительным.

Председатель садового товарищества «Цапля» Ефим Давыдович Карасик выслушал рассказанную ему историю более, чем внимательно, сразу озаглавив её для себя «Иван да Марья».

– А если брат её объявится с претензиями на наследство? – спросил без убеждения пожилой глава «Цапли».

– Не думаю, – убеждённо отвечал Иван. – Во-первых, он лечится у отца в Германии от рака. И, видимо, не очень успешно, поскольку по деформированному взрывом животу пошли метастазы. Во-вторых, даже выручи он за садовый участок какие-то деньги, они для него сейчас там – один пшик! А ведь сюда надо ещё приехать, по конторам да судам ходить, ждать, бабки платить… И потом, мы заочно с ним познакомились, и он очень просил меня не оставлять сестру «с её любимой дачей». Нет, он претендовать не станет… Квартира – другое дело! Но в любом случае, у вас не будет со мной никаких проблем, поскольку материальный аспект нашего договора я полностью беру на себя. После этого разговора Ивану ещё пришлось зайти в пару мест и даже оставить там некоторые суммы. Может быть, ещё и поэтому никто из местных чиновников не захотел иметь дело с афганцем, к тому же ещё и задержавшим местного маньяка. А пребывавший всё это время в порубежном состоянии Иван сначала принялся сооружать на даче стоянку для машины, потом – дровяной сарай, а следом – компостные ямы для грядок и верстак для огородной подёнщины. Всегда промышлявший неподалёку Емельян порой жаловался на одиночество, и Иван, хоть и притворялся абсолютно невозмутимым хозяином, но в туне давно задумал найти своему осиротевшему коту «братьев по разуму», среди которых и ему, старому, израненному и остуженному одиночеством вояке, было бы чуточку теплее и осмысленней жить.

Глава девятая

Сперва у Емельяна появилась белая, как снег, подруга Мальва. Кошку Иван давно присмотрел возле частного дома, примкнувшего к бетонному углу его типового параллелепипеда своим облинявшим забором с многочисленными пробоинами по периметру. Мальва, как правило, пугливо выглядывала через одну из дыр и жалобно мяукала в надежде на кусочек колбасы, сыру или какой-нибудь случайной рыбёшки. Нередко Иван угощал её курятиной или частью домашней котлеты. Кошка, хоть и была заметно голодна, никогда не хватала угощение с лёту. Напротив, она всегда отступала от него на метр-другой и, лишь убедившись, что Иван не следит за ней с праздным интересом, медленно подходила к зазывно пахнущему мясу и неторопливо начинала его обнюхивать, переворачивая то на один, то на другой бочок, видимо, выбирая наиболее удобный для откуса край. И Иван уважал Мальву уже только за это, а у неё имелись и иные неоспоримые достоинства. Поэтому, когда он решил переселить кошку к себе на дачу, то не стал прибегать к традиционному для обывателей – силовому способу, а обратился к частнику, некому Тихону Козлову, с выгодным для его пропойного организма предложением:

– Тихон, давай я тебе куплю бомбу плодово-выгодного и бутылку белой, а ты уступишь мне белую кошечку, которая у тебя на огороде обитает?

– Кошка – ловчая, – мрачно отвечал больной с утра на голову сосед. – Поэтому – три плодового, а водку пей сам! Да, и колдунью пивка уж заодно прихвати, а то вино может сразу и не полезть…

– Хозяин – барин! – согласился Иван и поспешил к универсаму. Полчаса спустя, Тихон залпом опорожнил едва ли не весь двухлитровый «капрон» и, кое-как отдышавшись, запустил Ивана в свой огород.

– Только ты сам уговаривай, – убеждённо заявил он, – а то она меня плохо слушается… Не-е, мышек исправно ловит. А в прошлом году даже крысу серую загрызла! Представляешь? С себя величиной! От вашего мусоропровода ко мне повадилась, тварь! А она, значит, её из засады взяла. Правда, есть не стала, только придушила. Тихон вышиб на вине пробку и предложил Ивану «обмыть их сделку», сообщив, что Мальва оставила ему шустрого котёнка, которому хоть и нет ещё семи месяцев, но «по яйцам он уже гвардеец»! Иван похвалил белого в мамашу котёнка, но пить не стал, сославшись на предстоящий отъезд на дачу. Мальва особо не упиралась, а как-то неожиданно охотно сначала разрешила себя погладить, а потом и взять на руки…

– Лёгкая у тебя рука, Иван! – похвалил на прощанье исцелённый Тихон, довольно почёсывая ножовкой красную от крапивы задницу. А уж как был доволен подругой Емельян! Полдня он выхаживал вокруг Мальвы на пуантах, а потом ловил для неё мышей и пел свои котовьи серенады. Впервые после Машиной гибели Иван улыбнулся себе в усы и сбрил отросшую за это время бороду. Жизнь, несмотря ни на что, продолжалась, и только ни афганцу было удивляться не просчитанным утратам, которые она в себе заключала. Поэтому к сороковому дню в лес с Иваном уже отправилась чернявая дворняга Сара, которая к тому же явно пребывала на сносях, а потому также охотно променяла свою городскую бездомность на Иванову заботу и дачный покой. И вообще, кошки и собаки чуяли в Иване не только более сильное, но и родственное себе существо, которое ни за что не даст их в обиду. А потому с первого нюха выделяли его среди прочих двуногих, чтобы доверить ему свои хрупкие, стократно зависимые от уличных случайностей и особенностей человеческой натуры жизни. И очень скоро ещё недавно пустоватая, казалось, обречённая на загородную тишь дача переродилась в этакий звериный улей, в окрестностях которого жизни было куда больше, чем во всём дачном кооперативе, включая Карасика и всё его садовое правление. Очень скоро звери приучили Ивана не заботиться о себе сверх той минимальной необходимости, в которой они реально нуждались. Поэтому в город с собой он возил разве что привычного к дорогам Емельяна или кого из питомцев, которому требовалась срочная ветеринарная помощь. Так, однажды Мальву тяпнула на солнцепёке замаскировавшаяся под палую ветку змея, а двух проворных щенков серьёзно искусали осы, когда неопытные пёсики, обнаружив в дупле трухлявого пня огромный белый шар, решили его покатать по тропе. Часть провизии кошки добывали в лесу и в лугах, давя мышей и ящериц, ловя то суетливых трясогузок, то медлительных сорок. А собакам везло и на водяных крыс, и на лесных хорей, и на полевых сусликов и хомяков. Однажды Иван наблюдал, как его Сара раскапывала глубокую мышиную нору. Земля из – под её передних лап летела метра на полтора, а сама она то и дело до самого хвоста исчезала в грунте, выверяя ход дальнейших раскопок. В конце концов, Сара добыла не только саму мышь, но и всех её многочисленных мышат, будущую угрозу для Ивановых корнеплодов. Иван поощрительно потрепал Сару по загривку и угостил её остатками горохового супа и рафинадом. На запах сбежалась вся звериная ватага, и ему пришлось выставлять собравшемуся обществу только что размороженный целлофановый пакет куриных потрохов. Случались у Ивана и памятные неприятности. Однажды он, по незнанию, угостил кобельков-подростков Филю и Лёву (названных в честь Киркорова и Лещенко) остатками куриных ляжек. Молодые собаки, как водится, заспешили не шибко стараясь прожёвывать трубчатые куриные кости и… поплатились. Ветеринар, измученный промываниями и весь измазанный собачьими экскрементами, взял за работу столько денег, что их бы хватило, по Ивановым подсчётам, как минимум на две недели звериного пропитания. Но подобных случаев было немного, к ним Иван был изначально готов и никогда потом не жалел о том, что завёл, растил, кормил, воспитывал и любил своих собак и кошек, которые, в отличие от большинства людей, платили ему только добром.

А вскоре у Ивана появилась и молодая козочка, которую он выкупил у директора ближайшего ОПХ, когда тот из-за случайно покусанного бродячими собаками вымени вознамерился пустить её на мясо. Иван сказал директору, что бродячими собак сделали люди, а вымя он зашьёт «по-афгански» и, Бог даст, она станет скоро молочной козой. Молодая коза, конечно, не солдат во фронтовых условиях, а потому пришлось стягивать ей скотчем копыта. Но шил Иван крупными стежками, и процедура заняла всего несколько минут. Уже следующим утром козочка Жанна паслась в травянистом проулке, то и дело поддёргивая лёгкий канатик, на который Иван пристегнул её к металлическому заборному стояку… до поры, пока ни привыкнет. Вскоре к Жанне повадился чёрный с жёлтыми подпалинами козёл из деревни, и капроновый канат едва не стал удавкой для них обоих. Ивану срочно пришлось его сменить на более толстую и грубоватую пеньковую верёвку. Но куда больше озаботило и озадачило Ивана его знакомство с молочным поросёнком Бориской, которого он выбрал на сенном рынке у знакомой цыганки Сони. Уже выручив деньги, хитрая цыганка принялась нагонять на незадачливого покупателя разных страхов о капризном и непредсказуемом здоровье новорожденных поросят, об их феноменальной смертности в принципе, почти не зависящей ни от условий содержания, ни от кормёжки, ни от ухода.

– Я ж не могу увидеть, что у него там внутри, – состязалась на людях сама с собой в красноречии Соня. – Органа какого не достаёт, иль хряк чего его матке с семенем передал!

– Совести тебе, Сонька, не достаёт! – негодовала на красноречивую цыганку немолодая плотная женщина в цветном полушалке, как и Иван, уже заплатившая за покупку всё до копейки. – У-у-у! Морда нерусская!

Но уже засунувшую деньги под резинку трусов худощавую продавщицу оскорбить, а тем паче усовестить было невозможно!

– Да, ладно тебе, тётка Дарья! – беззаботно смеялась она, прикуривая чёрную с золотым ободком сигарету. – Я так думаю, свет ты мой ясный, что в хозяйстве твоём скорее муж от истощенья захворает, чем поросёнок! Вон жопа-то у тебя, с четыре моих! К дальнейшим женским метафорам Иван старался не прислушиваться, поскольку даже мужики на войне выражались куда приличней. Вот так он и просвещался по сугубо крестьянской части, терпеливо постигая тонкости индивидуального проживания на земле и сосуществования с животными. И хоть Бориска, слава Богу, в младости не издох, но, как выразился сосед Николай, копоти он дал по самые трубы! И антибиотики ему Иван колол, и козьим молоком из бутылочки поил, и пюре ему из овощей наминал, и кашу гречневую варил. И всё это только для того, чтоб либо к первым Никольским морозам, либо чуть позже отдать поросёнка на убой. Сам он, понятно, на это дело никогда бы не подписался, но прекрасно понимал, что держать у себя в хозяйстве взрослую свинью ему будет не по силам. Однако, жизнь приучила Ивана не печься о будущем более, чем оно того заслуживает, и он относился к Бориске ровно так же, как и к остальным обитателям своего зверинца.

Лето перевалило далеко за экватор, когда он стал замечать, что все его четвероногие в противовес двуногим всячески тщатся проявлять свои индивидуальные особенности и даже таланты. Так соседи-дачники, а в ещё большей степени обыватели-горожане старались жить как можно незаметней, так сказать, не привлекая к себе повышенного общественного внимания – по принципу: «А мало ли что?!». А тот же, к примеру, Емельян совсем наоборот: ловил вредителей-грызунов не только у Ивана под носом, но и у ещё полудюжины благодарных ему за это членов товарищества. Карасик Ивану за это даже благодарность на собрании вынес и всерьёз обещал полмашины дармового навоза. Но если бы только мыши, которых, что ни говори, Емельян сторожил для собственного удовольствия и пропитания! Однажды, совершенно случайно, через Николая до Ивана дошли слухи о том, что его кот «подрабатывает» в домике у Шадриных, куда недавно привезли пятимесячного внучка, мама которого сразу после родов тяжело заболела и практически была не в состоянии ухаживать за грудничком. Сначала он почти непрерывно плакал, но однажды на этот жалкий призывный голосок зашёл промышлявший поблизости Емельян. И мальчик сначала замолчал, а вскоре стал смеяться. Некоторое время кот лизал ему ухо, что-то нашёптывая при этом. Вскоре мальчик заснул, а проснулся отдохнувшим и в хорошем, улыбчивом настроении. Это случилось несколько раз подряд, после чего его бабушка Мария Матвеевна Шадрина стала окликать кота по имени, ласкать и угощать свежими карасями, которых регулярно приносил с пруда её муж. Вскоре она и сама зашла к Ивану на чай и, рассказав об этих странных отношениях, расплакалась от переизбытка чувств. А Мальва специализировалась на пернатых вредителях: сначала гоняла с поспевающей клубники дроздов, а потом стала сторожить в чёрной смородине надоевших своим визгливым щебетом воробьёв. Примерно за месяц после начала её «воробьиной» операции воробьёв в дачном секторе, где значился участок Ивана, убыло вдвое, а то и втрое. А после смородинной возникли ещё проблемы с ежевикой, малиной, вишней и яблоками. К слову, яблоки начинали портить пернатые, а в проклёванные ими отверстия забирались осы, после чего фрукту было место разве что в компостной яме. Примеру Мальвы последовали и другие коты и кошки, и со временем их фигурное хождение по садовым заборам ни у кого из дачников не вызывало ни удивления, ни протеста. И даже разболтавшиеся за каникулы мальчишки не плевались в них из трубок и не целились из рогаток. Карасик по этому поводу даже читал на отчётном собрании Есенина:

И зверьё, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Но перед самой осенью областная администрация объявила об открытии очередного охотничьего сезона на водоплавающую и боровую дичь. И в окрестностях «Цапли» подули иные ветры.

Глава десятая

Конечно, прежде и Мария несколько раз рассказывала Ивану про охотников, которые постреливали за ручьём каждой весной и осенью. Но не близкая стрельба тревожила случайными людьми, от которых, как говорится, добра не жди, и даже не боязнь шального заряда. Охотники наезжали на низинные озерки и болотца, где жировали дикие утки и кулики, со стороны города, по дороге, петляющей лесом близ дачных оград. И вот в этом лесу после их групповых наездов оставалось чёрт знает что! Гигантские тлеющие кострища, беспорядочно порубанный на дрова лес, измочаленные кусты, там и сям разбросанные останки от плодов городской цивилизации, включая вороха использованной туалетной бумаги и гигиенических пакетов. Увы, всё больше городских дам феминистского склада покупали ружья и шли соревноваться с мельчающим, с их точки зрения, мужичьём. После каждой такой охоты на какой-нибудь особо заметной берёзе или сосне вызывающим приветом консервативным огородным труженикам неизменно оставались висеть кружевные женские трусики. Маша считала это реакцией на мужскую грубость и неумелость и как следствие – на растущую женскую фригидность. По её невольным многолетним наблюдениям, именно в этом охотники и охотницы были особенно схожи. Даже верную вопреки всему инстинкту размножения фауну они, как будто мстя, убивали прежде всего за то, что птицы и звери более всего остального были преданы в аккурат влечению к противоположному полу и даже умирали особенно часто в период наивысшего кипения этой главной страсти их жизни. Как токующие тетерева или барабанящие на весь бор зайцы. И Иван не спорил с этим даже про себя, ибо привык нажимать на курок или гашетку лишь с единственной целью: выжить самому!

Первую скороговорку гладкоствольного оружия он услышал в середине августа, в сумерки с пятницы на субботу. А утром, на первые сутки осени, она уже перекрыла собой традиционную субботнюю канонаду ближнего дивизионного полигона. В ночь на воскресенье через насупленную близь опушки легко пробивались малиновые всполохи зарева, а из потрёпанного дачными несунами березняка доносились какие-то неприятные утробные звуки, словно за дорогой в мелколесье скопом испражнялось сразу целое стадо животных. Подслеповатым утром, наскоро выпивши чаю, Иван в сопровождении Емельяна двинулся через березняк к опушке. «Хоть приберём за этими клоунами, пока на участках тихо!» – объяснял он умывавшемуся за воротами коту свою утреннюю поспешность. Емельян был не похож на остальных кошек этого мира, прежде всего, тем, что никогда не плёлся за хозяином, но бодро семенил впереди. Вот и теперь он мелкой рысью бежал по натоптанной грибниками тропке, легко перемахивая через обнажённые дождями узлы кореньев и свежие кочки древесного мусора. Возле неглубокой ложбины, за которой тропа выбивалась на открытое пространство, Емельян нерешительно остановился и мелко засучил перед собой передними лапками, как бы открещиваясь от того, что их ждало впереди.

– Да, ладно тебе, Емеля, – стал приободрять занервничавшего кота Иван, – мы и не такое видали! Как в таких случаях говорил Владимир Семёнович? Вот именно – «Разберёмся!». И, бережно посадив кота на плечо, пошёл разбираться. Выйдя на луг, прежде горчивший пижмой, он увидел слева от тропы несколько разодранных пакетов, из которых успели выпасть где – бутылки из-под водки, где – банки из-под пива, где – пластиковые упаковки из-под разного продуктового ширпотреба. Справа валялся смятый, с характерно выгнутым рукавом ватник, издали более всего напоминавший издохшую свинью. И скорее всего, именно на свинью бы Иван и подумал, но ватник был сильно прожжён сразу в нескольких местах и слегка ещё дымил, распространяя пакостный животный дух палёной шерсти. Иван осторожно опустил кота на землю и достал из заплечного рюкзака небольшой рулончик плотной ткани. Затем, раскатав его по траве, принялся складывать туда и сами брошенные кое-как пакеты, и уже успевшее выскользнуть из них на лужайку. Емельян сновал рядом и недовольно, на кошачий лад ворчал. Стянув края ткани перед собой и туго перевязав их верёвкой, Иван показал коту, чтобы тот поспешал дальше. Но пройти не вышло и десяти метров, потому что путь им перегородил ствол молодой сосенки, срубленной на повороте и брошенной прямо поперёк тропы. Именно один ствол, ибо весь лапник, содранный с дерева, был сложен несколько выше, возле замусоренного, неопределённой формы кострища, от которого густо несло терпкими испарениями, как бы выразился ротный врач Рома Симанович, «неочевидного генеза». Впрочем, «генез» в виде трёх очевидных куч благоухал под ближайшей рябиной, как будто для контраста с алыми гроздьями ягод. Иван невольно достал из грудного кармана смоченный одеколоном платок, а Емельян, брезгливо переставляя лапы, поплёлся, как было велено, к охотничьему привалу. На примятом лапнике они вновь увидели бутылки, пакеты, пачки, капроновые гильзы сразу нескольких калибров и… изрешеченную мелкой дробью обложку журнала «Охотничьи просторы». Между тем, от этого безобразного лежбища Ивану и в самом деле открывался залитый первыми солнечными лучами простор, тянущийся от ручья до далёкого синего леса, за которым он ещё совсем недавно встретил Машу и после стольких лет серенького, ничем ни примечательного существования вдруг всерьёз задумался о счастливой семейной жизни. И вот нет ни Маши, ни семейного счастья… есть лишь вот этот разлагающий осмысленную жизнь «генез», упрямо наползающий на всё самое близкое и сокровенное сразу со всех сторон. И в это время, инстинктивно подняв головы на клёкот пролётного ястреба, человек и кот увидели над собой… главу государства. То есть не его самого, конечно, не во плоти, а в виде портрета, с которого он укоризненно смотрел на подданных сквозь скрученные от ночного огня листья. «Как странно, – вслух прошептал Иван. – Маша иронизировала над какими-то там кружевными трусами, а тут вдруг целый глава государства! Такой же примерно, как и тот, что смотрел на нас тогда… при отправке на эту бессмысленную войну. И вот мы опять воюем, и я опять теряю самых близких людей». Постояв под деревом ещё с полминуты, Иван с упором перетёр ладони одна об другую и обхватил руками бугристый ствол. Сначала, пока не попадались сучья, он активно помогал себе коленями, а чуть выше стал хвататься за первые ответвления и подтягиваться. Емельян тоже примеривался следом, но Иван показал ему кулак, и кот остался внизу – увёртываться от сыпавшейся из-под хозяина берёзовой трухи. В полуметре от цели Иван успел подумать, что охотник, прикрепивший так ловко это изображение, наверное, значительно моложе его и находится в неплохой физической форме… и едва не сорвался. Спасло то ли случайно подвернувшееся под носок дупло, то ли крупный бугор «берёзовой болезни». Стрельнувшая в саму берёзу пуговицами рубаха почти тут же прилипла к мокрым рёбрам, а кот снизу трагически мяукнул.

– Не дрефь, Емельян, прорвёмся! – Попытался успокоить он оставшегося на земле товарища и, оттолкнувшись от дупла, перехватился правой рукой за сук сантиметрами тридцатью выше. Теперь Иван просто висел вдоль ствола на одной руке, с удовольствием сознавая, что он ещё ничего себе мужик и вполне может повоевать хотя бы за своё малое Отечество.

… портрет оказался так себе, на тонком картоне и долго бы всё равно на осеннее – зимней непогоди не вытерпел. Спустившись и немного отдышавшись, Иван некоторое время рассматривал хорошо знакомое всему человечеству лицо российского главнокомандующего, словно видел его впервые. Потом аккуратно засунул картонку в рюкзак, ибо всегда был, прежде всего, солдатом и не любил охотников даже там, за речкой, на высоте более двух тысяч метров над уровнем моря.