Виктор Альбертович Сбитнев
Время животных. Три повести
Глава семнадцатая
Несмотря на то, что Быка долго уговаривал Саньку остаться в Ленинграде, ссылаясь на вполне лояльную позицию Лёхи, Санька быстро собрал вещи и позвонил с вахты на вокзал насчёт билетов. На ближайший до Города билеты остались только плохие – боковые места, верхние полки. «Нет, – подумал вслух Санька, – не годится нам возвращаться как побитым собакам! Возьму я лучше на вечерний автобус. Сяду к окну и буду смотреть в ночь на деревья, как любил в детстве. Может, придут дельные мысли насчёт будущего?». До Обводного канала он доехал на метро и маршрутке, а обратно, уже с билетами, – на такси, чтобы ещё раз глянуть на Невский и Лиговку, на Неву и Средний проспект. По дороге заехал в фирменный, в котором купил «Хереса», копчёной куры и помидор. Быка, тоже получивший от Лёхи подъёмные, за это время сварил кастрюльку рыбного супа и, густо пересыпав его зелёным луком, встретил Саньку во всеоружии.
– Может, девочек из тридцать второй позовём? – глянув на часы, нерешительно предложил Быка.
– А зачем? – спросил больше самого себя Санька. – С девочками хорошо отмечать успехи, а мы сейчас… наоборот. Запиваем неудачу. Мы хорошо провели с ними время, будет что вспомнить. Не, надо по-тихому съехать, а у них, уверен, завтра-послезавтра новые кавалеры нарисуются. И флаг им в руки!
– Ладно, Смыка, – покорно согласился Быка, – разливай, что ли, по первой. И они грустно сдвинули стаканы с янтарным напитком, который шибко уважали питерские помещики девятнадцатого века. Оставив Галине Ивановне коробку зефира в шоколаде и получив от неё благие напутствия на дорогу, слегка хмельные товарищи сели в такси и менее, чем через полчаса, были уже на Обводном.
– Смыка, надо обязательно в туалет заскочить, чтобы в дороге не прищучило, – напомнил ещё не избавившийся от чувства вины Быка.
– Заскочим, конечно, – отвечал, перекидывая сумку в другую руку, Санька. – У нас ещё вагон времени, да и первая остановка по дороге будет уже через полтора часа. Дотерпим! Дотерпеть они – дотерпели, но едва-едва, потому что в автобусе добавили ещё, и, как выразился Быка, «мочевые пузыри вскипели!». Вскоре на улице смерклось, но за окном хорошо просматривались очертания летящих мимо боров и перелесков, перемежаемые вереницами печальных огней. Санька окончательно успокоил Быку тем, что, на всякий случай, припас себе и ему два сосуда на случай, если вдруг всё же припрёт по – малому.
– Кайфуй – не дёргайся! – Приказал он другу. – Мы – не бабы, хотя бы в этом нам свезло больше, чем им! И они блаженствовали до самого Города, в который въехали уже в изрядном подпитии. Сказав встревоженным родителям всего несколько ничего не значащих фраз, Санька привычно свернулся калачиком на своём диване и крепко спал почти до самого вечера. А в сумерках ему позвонил Быка и позвал на именины к какой-то смазливой Юльке из обувного магазина, которая обещала отложить им две пары настоящей немецкой «Саламандры». И завертелась вокруг Саньки прежняя Городская жизнь с суетными вечерами, похмельными утрами и пустыми, ни чем не запоминающимися днями, когда он то просил крепкого чаю у виноватой перед всем миром мамы Нины, то «отсылал в лавку» ежедневно разоблачавшего всех мировых лидеров папу Федю. Но вскоре деньги кончились, и Саньке пришлось идти на химкомбинат разгружать вагоны с алюминиевым порошком. Разгружали его совковыми лопатами в кузов самосвала. Работали двумя бригадами из трёх человек, посменно: одна работает в поте лица, другая в это время промывает нос, глаза и промачивает глотку. Порошок провоцировал зелёную мокроту из носа, обильные слёзы и шершавую сухость в гортани. Поэтому грузчики, чтобы меньше мучиться, покупали перед сменой бутылок десять дешёвой «фруктовки» и пару водки. Затем всё это, предварительно откупорив, выливали в пластмассовое ведро и хорошенько размешивали с тем, чтобы завершив очередной отрезок разгрузки, подходить по очереди к ведру и черпать эмалированной кружкой этот неизвестно кем изобретённый коктейль-антидот. Без него работать «на порошке» отваживались единицы и очень быстро либо попадали в больницу, либо, даже не пересчитав кое-как полученный расчет, бежали от этого очевидной погибели куда глаза глядят! Но Санька терпел, становясь всё равнодушнее и грубее – так что даже матёрый сосед по подъезду Юра «А помнишь, как мы в Мадриде?» стал заискивающе здороваться при встрече и всякий раз угощать дорогими сигаретами с угольным фильтром. Папа Федя, дождавшись выходных, порхал вокруг Саньки, как Петька вокруг Чапаева, а мама Нина всё больше молчала да тихо плакала. Так прошли осень и зима, а весной Санька понял, что он окончательно превратился в матёрого алкоголика, и спасает его от окончательного погружения в скотство лишь титанический труд. Именно он выжимает, выводит из его тела вместе с потом почти все продукты распада и укрепляет в то же время его мускулы, кости и все прочие органы. В марте и апреле он, неприязненно косясь на городскую слякоть, ещё как-то мирился со своей рабской юдолью, но как только запахли тополиные почки и повисли над округой любимые им с детства жаворонки, ведро перестало исцелять от тяжкой и, в сущности, бессмысленной перегрузки из пустого в порожнее. А, кроме того, узнал Санька, что весь этот алюминиевый кошмар придумал какой-то ушлый мастер участка, который ковал деньгу на лишних нарядах. Мастеру сообща «дали по тыкве», но неаккуратно, а потому вскоре сразу на всю бригаду завели уголовное дело. И хотя из-под него Санька в очередной раз кое-как вывернулся, но открытую разгрузку порошка в связи с судебным скандалом на комбинате прикрыли, и он остался без работы. Предстояло искать новую, но даже теоретически его возможные варианты трудоустройства не устраивали. Во-первых, везде платили гораздо меньше. Во-вторых, если на «химии» платили каждый вечер, то на заводе или в госучреждении – два раза в месяц, и то – с задержками. И наконец, в-третьих, Санька привык работать, а не считать часы до окончания рабочего дня. Он от природы не терпел простоя, ибо всегда ощущал его полную бессмысленность. Вообще, Санька любил труд и бездельничать мог только либо за бутылкой, либо с интересной книжкой, либо в постели с красивой подругой.
Бездельничал он около недели, в основном за бутылкой. Но однажды солнечным июльским утром он услышал во дворе знакомый до боли бандитский пересвист. «Сандора? – приятно ёкнуло сердце. – Но ведь ему до дому только весной?». Но свист повторился, и Санька выскочил на балкон. Сандора стоял под окнами в ушитом ПШ и с мягким кожаным чемоданом.
– Ты, что, дезертировал что ли, воин? – заорал на весь двор Санька.
– Так точно! – озорно ответил Сандора. – Вырезал наряд, взял в заложники замполита части и добирался из Забайкалья исключительно оврагами. Оба тут же захохотали и побежали навстречу друг другу. Обнялись они на площадке первого этажа и долго хлопали друг дружку по плечам, говоря какие-то глупости. Отдышавшись первым, Сандора с удивлением спросил:
– Смыка, что с тобой, блин?
– Что, следы пьянства налицо? – предположил невесело Санька.
– Я бы не сказал. – Отрицательно покачал головой Сандора. – Ты как-то сильно повзрослел что ли, лет на восемь – не меньше, и стал здоровенным, как Шварценеггер! Что, на штангу записался?
– Хуже! – отвечал заметно польщённый Санька. – Грузил, как Поддубный, почти целый год. Вахтовым методом – по десять часов каждый день, плюс ведро вина! Короче, если поздоровел, то от тяжёлой пахоты, а если постарел, то это от винища! Факт. Думаю, если бы ещё там полгода прогрузил, унесли бы меня на кладбище. Честно! Ну, а ты что так не по сезону вернулся?
– Комиссовали меня, Санька! – печально отвечал Сандора. – Учения у нас были войсковые, и попали мы со взводным на имитацию противотанковых мин. Мне селезёнку удалили и почки пришивали, а двухгодичника, лейтенанта моего – в клочья! Жалко, три месяца дослужить осталось. Но и то хорошо, что выжил в реанимации после внутреннего кровотечения и гематомы во весь живот. Две недели я не говорил после контузии, а потом стали учить по новой, как в яслях. И как видишь! Обещал дефектологу, что после русского выучу английский, еврейский и матерный.
– Ну, с английским и матерным понятно, а еврейский на кой тебе сдался? – в некотором недоумении спросил Санька.
– Пока в госпиталях валялся, в часть письмо пришло… из Израиля! – доверительно сообщил Сандора. – Дед мой там помер, Абрам Ильич Смирин.
– Это, про которого ты рассказывал, который добровольцем на фронт подался? – вдруг вспомнил один из детских разговоров Санька.
– Он потом попал в плен, потом к американцам, а уже в шестидесятые – на Святую землю следом за американской дочкой. Дочку его убили палестинцы, а сам он больше не женился. И вот осталось у него там что-то из недвижимости и денег. А у них это строго! Отец мой умер, а потому нашли меня. Я ответил, что приеду после дембеля, то есть поздней осенью или в начале зимы. Но вот комиссовали по ранению и надо, блин, собираться да вступать в наследование.
– Так, ты теперь там будешь жить? – расстроился не на шутку Санька.
– Обижаешь, Смыка! – весело отвечал Сандора. – Меня как зовут?
– А как? – неожиданно для себя переспросил Санька, к стыду своему понимая, что не может вспомнить подлинного имени лучшего друга. Нет, имя он помнил, потому что Сандора происходило от смеси Сани с Александром. А вот фамилии, а тем более отчества ему было положительно ни упомнить. Да и знал ли он их вообще когда-нибудь?
– Ну, ты, Александр Фёдорыч, даёшь! – искренне удивился Сандора. – Иванов моя фамилия и отчество такое же. Ну, и зачем, скажи на милость, Александру Ивановичу Иванову оставаться на ПМЖ в Израиле? Да и кому я там на хрен нужен? Моя мама – Татьяна Петровна Серпуховская – из старинного русского рода, а у евреев национальность – по матери! Ну, поживу недельку – другую, а потом продам всё и – назад. Сейчас вон можно свои магазины открывать, мастерские, кооперативы там разные. Если приличные деньги выручу, мы, Сань, с тобой тут такую бурную деятельность развернём, что мама не горюй!
– Я уж пытался недавно в Питере развернуться, – горестно вздохнул Санька, – да едва в тюрягу ни угодил!
– Я думаю, в родном городе всё гораздо проще и безопасней! – возразил Сандора. – Здесь и деньги не такие ходят, и люди все на виду. А впрочем, что гадать, я ещё и не продал ничего! В Израиле не любят, когда деньги вывозят из страны, а не наоборот. Но я попробую! А сейчас понемногу собирайся, и через час я тебя жду. И они до поры расстались. Санька потом годами вспоминал эту их встречу после армии, когда казалось, что самое трудное и малоприятное осталось позади, и что заплутавшая где-то удача наконец-то коснётся их пока что неустроенных судеб. Они пили у Сандоры бурятский самогон, настоянный на кедровых шишках и рябине, заедая его жёсткой лосятиной с хреном и печёным картофелем. А потом вышли во двор и рубились в беседке в козла под «три семёрки» да привычный колбасный сыр с хлебом и луком.
Глава восемнадцатая
Уехать быстро в Израиль Сандоре не удалось, даже несмотря на официальный вызов, хоть и отношения с Тель-Авивом улучшались с каждым днём. Около двух недель Сандора собирал одни только справки о своей благонадёжности, лояльности и несудимости. Ещё дольше делали ему заграничный паспорт. Наконец, Санька посадил его на поезд до Москвы, где его намеревалась встретить какая-то новая еврейская родня.
– Сандора, ты только аккуратней с этими новыми дядями – тётями, иначе останешься без штанов! – наказывал на прощание Смыка. – Главное, не подписывай никаких бумаг, никаких обязательств, понял? Жил Ивановым и был никому не нужен, а теперь выискался целый выводок Смириных! Не в нации дело, а в деньгах! И, судя по их проворству, они там тебя дожидаются немалые! Прощай, брат! И вскоре лишь два медленно удаляющихся красных огонька напоминали Саньке о том, что всего несколько минут назад ходил по этому Городскому перрону Александр Иванович Иванов, вчерашний рядовой Советской Армии, которая, увы, едва походя ни убила его где-то в стылой забайкальской степи. «Вряд ли он вернётся назад, – подумалось вдруг Саньке. – Да, и зачем? Не понравится в Израиле, переберётся куда-нибудь в Европу. Времена у нас настали смутные, опять с талонами, инфляцией, безработицей. А то ли ещё будет? Здесь и деньги-то вкладывать стрёмно! Все, кто поумней, выводят их за кордон. И ему наверняка новые еврейские родственники станут вдалбливать то же самое, предлагать свою помощь, связи и прочее. И как только завяжешься с ними, всё, обратной дороги нет!». И, видимо, вскоре так и случилось с Сандорой, потому что отвечать на Санькины письма он вдруг перестал.
А через несколько дней после Сандориного отъезда позвонил Саньке отдыхавший в деревне Быка, у которого на родных выселках появилась вдовушка с ребёнком, дом со скотинкой и даже приличной пасекой. Но рассказывал об этом Быка отчего-то со щемящей грустью.
– Ты чо, в натуре, носом смыгаешь? – пытался усовестить друга Санька и слышал в ответ одни лишь тяжкие вздохи. Потом Быка набрался решимости и проговорил уже без всяких страдательных интонаций:
– Ты, Сань, лучше приезжай хотя бы на пару дней. Медовухой побалуемся, на охоту сходим. У меня пара гончих, капканы и второе ружьё найдётся. Вот тогда я тебе обо всё и расскажу. И поскольку Санька на постоянную работу так и не устроился, то решил съездить к Быке, на его выселки, а уж потом и окончательно решать с работой. Сначала Санька доехал автобусом до райцентра, где поймал попутный грузовик до крупного села Воронье, от которого топал ещё семь вёрст до выселка Борок из пяти домов, в одном из которых встретил его несказанно обрадованный Быка, в ватной фуфайке, армейском треухе и с топором.
– Вот баньку решил к твоему приезду истопить, – объяснял Быка свою экзотическую наружность уставшему с дороги Саньке. Но быстро поняв это, потащил его на просторную кухню, налил целый ковш золотистого медового напитка и крупно нарезал домашнего окорока. Санька принял ковш и, не мешкая, влил в себя всё его вкусное, отдающее смородиновым листом содержимое. Потом они закусывали, и Быка торопливо, словно боялся не успеть, рассказывал Саньке о своей новой жизни. О том, что Ольга, его жена, повела сына Сашеньку к бабушке в Воронье, что окорока они делают из своего пущенного на мясо поросёнка – коптят их в бане, на каменке, что ульев у них уже десять, что колодец – свой, что на огороде и в саду – порядок, что собаки ушли с Ольгой в село, а куры уже взобрались на насест спать. Выпалив всё это единым духом, Быка вдруг как-то обмяк и жадно выпил целую кружку медовки.
– Ну, давай, рассказывай, что за болезнь тебя грызёт? – наливая теперь уже по стаканам, приказным тоном проговорил Санька.
– Это ты очень точно выразился, Саня! – ответил Быка глухим, незнакомым голосом. – Именно болезнь… и уже почти загрызла. Хорошо, что ты приехал не оттягивая, а то бы уже и незачем было.
– Ну, не тяни ты, щучий нос! – вознегодовал на друга Санька. – Почки отказывают, сердце, рак желудка, чёрт его дери?!
– Хуже, Смык, – Быка успокаивающе повёл рукой и вновь выпил в одиночку. – Раки тоже бывают разные. Отдельные органы нынче уже лечат, да их и почувствовать легче, когда ещё не поздно. А у меня, друг мой, рак лимфатических узлов. Я уже в Питере чесаться начал: то под мышками, то на шее, то в паху… К бабкам тут как-то обратился, к знахаркам, они успокоили – говорят, кот оцарапал, отваров надавали и антибиотиков посоветовали купить. И знаешь, поначалу очень помогло, припухлости спали, краснота исчезла. Но потом всё появилось вновь и уже не проходило. Я – в ЦРБ, они жидкость из опухолей взяли на анализ и говорят, что результат у них очень неприятный, но за подтверждением надо в онкодиспансер. Я – туда, а там только глянул их ведущий спец и сразу бац мне предварительный диагноз: рак лимфатических узлов между третьей и четвёртой стадиями. Ну, потом всё это подтвердилось. Словом, уже и химией поздно его травить, только зряшные мучения да и быстрее умрёшь от этих ядов. Приглядевшись к Быке внимательнее, Санька и в самом деле нашёл его шею асимметричной и местами чересчур бугристой и розовой. Заметив эту Санькину пристальность, Быка снял фланелевую рубаху и поднял руку: из выбритой подмышки глянула на Саньку красная с язвой посерёдке опухоль.
– Ну, а дальше, как написано в одной умной медицинской книжке по онкологии, – заговорил равнодушным голосом Быка, – начнётся отравление всего организма продуктами распада, заражение крови в том числе. Откажут печень, почки, плохая кровь достигнет мозга – и каюк… Но я к тому времени буду уже без сознания, и это радует. Молча слушая своего друга, Санька вскоре стал смыгать носом и вытирать неожиданно выступившие слёзы. Потом он остро почувствовал, что Быка ждёт от него какой-то реакции, может быть, даже слов утешения.
– Дима, – сказал как можно теплей Санька, – друг мой, я не знаю, что тебе сказать, поскольку не умею врать и не мужское это дело – друг дружке подтирать сопли. Когда-нибудь врачи научатся справляться и с этим, но, боюсь, что нам с тобой до этого не дожить. Могу тебя утешить лишь тем, что я тоже не знаю своего часа, а он, возможно, где-то совсем рядом, вскоре после тебя. Хорошо, что ты всё-таки успел остепениться и, в отличие от меня, понять, почувствовать эту жизнь…
– Эх, Санька, ты бы знал, как теперь жить то хочется! – воскликнул Быка и в голос зарыдал. И они долго сидели обнявшись и даже медовуху не пили, а только говорили о чём-то памятном, счастливо прожитом ими совместно в этом изменчивом мире.
А потом, уже в сумерках, вернулась из Вороньего Ольга с гончими Солохой и Вербой. Она была крупной молодой женщиной, годами пятью старше своего Быки. Её отец работал в селе лесничим, а мать учительствовала. Сын у Ольги был от первого мужа, за которого она «выскочила шестнадцатилетней дурочкой». Сначала он рванул в Надым на заработки, потом сел за кражу, а потом ей пришло уведомление, что он погиб на лесоповале. Её умный отец собрал какие-то необходимые бумаги, и ей стала приходить на ребёнка пенсия по утрате кормильца. Поэтому пока они с Димой и не стали ничего оформлять в местном ЗАГСе. А теперь… Теперь Ольга хлопотала над их отправкой в баню, укладывая в просторный туес из липы мужнино бельё, полотенца и принесённую от отца присадку для пара. Они неторопливо разделись в холодном предбаннике с тем, чтоб ещё сильнее соскучиться по теплу. Потом сразу шмыгнули через моечное на верхний полок парилки, под прокопчённые доски берёзового потолка. Пот лился с них ручьями.
– Смотри, какой липкий! – восхищался теперь Быка всякой обычной жизненной мелочью. – Это наверняка от медовухи. Я тут недавно заметил, что пот всегда разный, даже когда работаешь: что ел – пил – от того и пот. От водки – жидкий, от медовухи – липкий.
– А от «фруктовки» какой? – спросил на засыпку Санька.
– Я после неё в баню не ходил, – парировал Быка. – Но думаю, что поту от неё – кот наплакал, там и не разберёшь, какой он. Да, и не пот от неё, а одна только испарина вдоль спины, как от страшного сна или от болезни, от которой вскоре умрёшь. Сказав это, Быка вновь остекленел глазами и словно выпал в какое-то иное, вдруг открывшееся ему пространство, куда Саньке ходу не было. Но он уже успел привыкнуть к этой новой особенности своего друга, и всякий раз лишь выжидал, когда это состояние благополучно минует, и Быка вновь вернётся назад – в особо осязаемые им теперь шершавые выпуклости деревенской жизни. И Быка возвращался, и вновь наслаждался банным духом, и шумно обливался ледяной водой из колодца, и прыгал за Санькой на первую крупку предзимья, которую катал по огороду уже колкий октябрьский ветр. Возвращались они из бани совсем никакими – в одних трусах и с полотенцами на шеях. И когда шагающий сзади Быка с вызовом предлагал: «Не надо печалиться – вся жизнь впереди?», идущий передом Санька соглашался с неизлечимо больным другом: «Вся жизнь впереди. Надейся и жди!». И глупый, по самой своей сути неверный пафос этого советского шлягера был сейчас как нельзя к месту. Ольга пошла мыться ещё через час, поскольку не переносила столь злого пара. Поэтому традиционный после бани чай они пили втроём, добавляя в него для вкуса домашней малиновой не то настойки, не то наливки. Причём, Санька с Быкой так надобавлялись, что, отправляя Ольгу мыться, вновь запели что-то про жизнь, которая любит… взаимно. Когда часом позже Ольга вернулась из бани, друзья, обнявшись, храпели на их с Быкой брачном ложе. Женщина укрыла их широким ватным одеялом и села под лампу пересматривать последний (и первый!) альбом их семейных фотографий.
… Быка умер в ночь на Рождество, в час, когда Санька с папой Федей занюхивали первую стопку, а мама Нина настойчиво пододвигала к ним блюдо с только что приготовленным рисом с изюмом. И с удовольствием прожёвывая кутию, ощущая сам вкус рождения Христова, Санька не мог себе даже представить, что в эти мгновения всего в паре сотне вёрст от него умирает Быка, то есть исчезает чрезвычайно значительная часть его, Санькиной жизни.
