Виктор Альбертович Сбитнев
Время животных. Три повести
Глава шестая
…Они уснули только под утро, когда с ручья стали долетать странные клики завершающих ночную жировку хищников, а пристроившийся у них в ногах Емельян завёл свою умиротворяющую мелодию, слушая которую, незаметно погружаешься в состояние низко стелющегося над долиной тумана. Плывёшь и не чувствуешь под собой ни заливных лугов, ни задумчивой, едва текущей речки, ни перевитого ежевикой прибрежного ивняка, ни себя самого, слоистого и лёгкого на упругих токах испарины, поднимающихся от щедро отдающих тепло трав. Потом их разбудил очнувшийся у себя на веранде похмельный сосед, взявшийся на бо отпустившего ему прокисшего пива, с которого он едва ни улетел в космос. Емельян даже мурчать перестал, когда сосед, наотмашь распахнув двухстворчатое окно в сад, трижды громко повторил самое употребляемое русское слово на «б».
– От ить, хад! – Рыдающим хрипом причитал Коля. – И где он такой бурды достал? Наверняка просроченная, только что вылить не успели. Нет бы, президенту поднести или хотя бы губернатору! Так, всё нам, простому народу, эти ополоски. Одно слово, бездуховность, бл..! Погодите, либералы – масоны, я вам, врагам России, так проголосую, что будете помнить Колю Коровина, животные!
Маша, едва успев возразить, что животные, в отличие от либералов, не умеют обманывать, домовито зарылась в Иванову подмышку и стала сладко посапывать. А сам Иван, искренне удивившись и обрадовавшись столь нежданно нагрянувшему счастью, погрузился в самые приятные грёзы – о деревенском детстве. Он отчётливо вспомнил дедовскую кухню, на которую только что сам дед Миша бережно внёс родившегося на дворе телёнка Яшку. Шёл февраль, за окнами гуляла вьюга, а корова, между прочим, зимовала на не отапливаемом дворе, на стенах которого об эту пору густо серебрилась колкая изморозь. От ещё мокрого телёнка валил пар, а только что отелившуюся Дочку бабушка Нина укрыла сразу двумя ватными одеялами, чтобы она, обессиленная тяжёлым отёлом, хотя бы «оклёмывалась» в тепле. Яшка тут же попытался встать возле стола, но тоненькие ножки его разошлись, и он повалился на предупредительно подложенный бабушкой ватник. У телёнка на фоне слипшейся грязновато-коричневой шерстки ярко светились какие-то восхищённые светло-зелёные глаза, которыми он постоянно вращал то в одну, то в другую сторону. Когда Яшка немного обсох, бабушка принесла ему ведёрко с молозивом. Неумело рванувшись к пахучему молоку, Яшка вновь упал на ассиметрично крупные коленки и жёстко уткнулся мокрым носом в крашеный пол кухни. И в это время бабушка ловко вставила в ноздри телёнку пальцы левой руки, а правой пододвинула ведро. И телёнок стал послушно пить, нетерпеливо дёргая то головой, то всем своим ещё жалким тельцем и издавая довольные чмокающие звуки. Вскоре Иван понял, что если бы не бабушкины пальцы, то нетерпеливый Яшка наверняка бы захлебнулся. Через день – другой он стал делиться с телёнком булкой и остатками каши, не раз потчевал его варёной картошкой и мочёным яблоком, а однажды даже угостил его шоколадной конфетой, вкус которой, впрочем, Яшка явно недооценил. В конце концов, кухня сблизила телёнка и мальчика настолько, что они стали вместе пить, есть и бегать от двери к столу и обратно. Сперва Яшка всё больше спотыкался, но скоро Иван научил его правильно поджимать копытца и не запинаться за ножки скамьи и табуретов. Вскоре к их шумным забегам примкнул истомившийся в одиночестве Тузик, и бабушке пришлось от греха пресечь этот то и дело воцарявшийся на кухне «бедлам». В конце Ивану вспомнилось, как поздней осенью, когда он уже успел достать из запечья старенькие лыжи, Яшку уводили на задний двор резать на мясо. Ни изжаренную потом на обед телячью печень, ни наделанные с большим искусством телячьи котлеты Иван есть так и не стал. Да и к мясу у него пропала охота на всю оставшуюся жизнь! Особенно это мешало на войне, где выбирать не приходилось, а от говяжьих консервов его воротило не меньше, чем от зажаренного бойцами случайного свежака. Зато он уважал кильку в томате, сам с удовольствием варил для подчинённых похлёбку из консервированных скумбрии и ставриды, пёк на углях пойманных бойцами полосатых ящериц, а, бывало, везло и с курятиной. Словом, очнулся он в странном пограничном состоянии, где радости и печали примерно поровну, и Провидение даёт право самому про себя решать: хорошо тебе или не очень, всё, как должно, или не вполне, ладится – не ладится, любит – не любит, быть или не быть. Гамлета Иван не то что бы ни любил, но совершенно не сомневался в том, что датский принц, страдая шизофренией, чересчур конкретно пытался ответить на изначально абстрактные вопросы. В Афганистане он таких вопросов перед собой не ставил даже после необратимых потерь, а когда вернулся, жизнь столь опростилась, что все гамлеты сами собой рассосались – кто за бугор, кто в дурдом, а иные и на кладбище. Но, видимо, эти вопросы всё же вставали, просто ответы на них до поры где-то ожидали соответствующей обстановки. На этот случай в памяти даже подходящее понятие всплыло: «цвет времени». С появлением Марии цвет у его размеренного существования и в самом деле возник. В Афгане он тоже был, и в госпитале местами сознание подсвечивал, а потом как отрезало. Небо голубое, лес зелёный, палас дома коричневый, а время – что каждый день, что каждый год – никакое, бесцветное, как ты его ни разглядывай! И вот он явственно увидел над собой свечение воздушного потока, который струился из окна на распущенные по подушке волосы Марии, то золотя их, то серебря, то полностью сливая с белизной накрахмаленной наволочки. И он вдруг явственно ощутил, что она сейчас похожа на большую белую птицу, которая безмятежно купается в первых всполохах утренней зари.
…Открыв глаза, Иван обнаружил себя в полном одиночестве. Лишь печальный Лермонтов смотрел на него из дешёвой рамки напротив, да залучённая пауком муха отчаянно доживала под потолком свои последние минуты. Опершись на локоть и прислушавшись, Иван уловил характерные кошачьи царапки о половицы крыльца. Видимо, Емельян силился вернуться в дом, но дверь была слишком плотно прикрыта и не хотела поддаваться. Пришлось вылезти из постели и шлёпать босыми ступнями по колкому холодному полу, присыпанному минувшей ночью сухой прошлогодней хвоей и мелким лесным мусором. Не успел Иван приоткрыть дверь и наполовину, как кот, едва ни сбив его с ног, вихрем метнулся в комнату и стремглав забился в закуток за стиральной машиной. Что-то неприятное проползло у Ивана под сердцем и образовало внутри невосполнимую сосущую пустоту. Он стремительно натянул брюки и обулся, позвал несколько раз Емельяна, но, вспомнив, что он не собака, обречённо махнул в его сторону рукой: дескать, ладно, сиди, я и без тебя её найду в пять минут. Но не нашёл ни в пять, ни в двадцать пять минут, ни даже за час. Без толку исходив весь окрестный лес, Иван позвал соседа Колю, который только что удачно похмелился ещё не перегнанной брагой и временно находился в состоянии полной гармонии с окружающей действительностью.
– Коля! – окрикнул бражничавшего соседа Иван. – Помоги, брат, Маша пропала! Ты эти места знаешь лучше. И её, полагаю, тоже. Подумай, дорогой, куда она могла так рано уйти? Земляника ещё зелёная, сморчки уже сошли, сыроежки ещё не пришли, дрова напилены – наколоты… Может, кто из знакомых неподалёку живёт?
– Из знакомых – только я да вон тётя Надя Семенцова через дом, сарай у неё зелёный. – Озадаченно чесал в затылке вмиг встревоженный Николай. – И был у неё тут ухажёр, Эдик такой, на ручье у них дом, возле пруда. Дык, она его давно отшила!
– Сходишь со мной? – с просительной интонацией прокричал за забор Иван.
– А чо ж не сходить? – с готовностью отвечал сосед. – Щас чувяки на босу ногу обую и можно хоть на край земли!
Согласно кивнув, Иван, так и не дождавшись кота, защелкнул дверь и поспешил к соседской калитке. Николай, слава Богу, ещё не набрался и взирал перед собой вполне осмысленно.
– Давай сначала, на всяк случай, к тёте Наде заглянем, – предложил он, – а уж потом и на пруд можно. Она туда по утрам любила гулять. Там светло, утки плавают, мужики, быват, рыбой торгуют, да и молоком можно отовариться, навозом, торфом или песком. Всё туда везут, даже водку там брал однажды.
Тётя Надя, женщина лет семидесяти, уже копалась у себя на грядках. Кажется, выдирала запрещённые недавно маки. Когда мужчины перегнулись через её невысокий забор, она пела «Пугачёву»: «Миллион, миллион алых роз…».
– Тётя Надь! – гаркнул пропойным басом Николай, отчего женщина обернулась столь резко, что, потеряв равновесие, в следующее мгновение повалилась в кучу навоза.
– Простите нас, уважаемая, – счёл необходимым вмешаться в столь неудачно начатый разговор Иван, – я приехал помочь вашей соседке Марии досадить огород, а она с утра куда-то ушла и как в воду канула. Вот я Николая и попросил показать мне здешние окрестности и людей, что могли её видеть. Мало ли что?
– Короче, тёть Надя, – вновь простужено забасил Николай, – она к тебе ноне утром не заходила? Покалякать или зачем-либо ещё, по хозяйству там…?
– Не облокачивайся на забор, окаянный! – заполошно взмолилась женщина.-Вон как он прогнулся… не выдержит ить, верзила чёртов! Тебя потом на починку-то не дозовёшься, пади? Зальёшь бельмы – и всё тебе ехало-болело! А ко мне вон корова Манькина забредёт или овцы от Мамедовых. Все гряды истопчут!
Иван терпеливо дожидался завершения соседской пикировки, внимательно просеивая взглядом замутнённые утренним туманом окрестности. Наконец, отряхнув от навоза местами заштопанную джинсовую юбку, тётя Надя сосредоточила свой взгляд на Иване, который уже успел, кое-как отжав Николая от забора, заблокировать его рот отбивающими перегар мятными конфетами.
– Заходить она – не заходила, но на участке я её видела, – неторопливо заговорила тётя Надя. – И было это уже часа три назад, когда только-только петухи отпели. Я вставала теплицу открыть и курам вон зерна насыпать. А она кота возле крыльца кормила. А куда после пошла, не знаю… Я досыпать легла.
– И на том спасибо! – поклонился Иван впавшей в тревожную задумчивость соседке. Прожевавший очередную конфету Николай собрался было вновь открыть рот, но тётя Надя негромко проговорила, не обращаясь ни к кому конкретно:
– В запрошлый год здесь тоже две девушки пропали. Через несколько дней в пруду вон, спаси Господи, всплыли. А убивца ихного до сих пор ищут.
Ивана всего передёрнуло, и он отпрянул от забора, как от разрытой шакалами могилы. А перед мысленным взором вдруг предстала давно забытая физиономия бывшего институтского товарища и майора-порученца Лёвы Клушина, который назидательно грозил ему пальчиком: дескать, никуда ты от нас со своим одним глазом не денешься. А надо будет, мы тебя и второго лишим!
– Кто это «мы?» – спросил неожиданно для самого себя вслух Иван.
– Известно хто, – зло заорал на всю округу заскучавший по браге Николай. – Животные, бл… ! Развелось их тут… через два дома на третий! Звони, Ваня, в милицию. И будем искать, пока не поздно…
Но совместные с опергруппой поиски почти ничего конкретного не дали, ибо в такую рань дачники, в отличие от деревенской тёти Нади, обыкновенно спят, причём, особенно сладко. Одна женщина возле пруда вроде бы слышала какие-то крики, похожие на «Помогите!», но точно не поняла – то ли в яви это, то ли приснилось. Прислушавшись на всякий случай, но ничего более не услышав, она повернулась на другой бок и вновь заснула.
– Я ж говорил… животные! – отреагировал на это признание не переставший бражничать Николай. – Вот если бы возле её дома кто мешок коровьего гомна с машины потерял, так она бы в пять секунд с тачкой в проулок выскочила, а станут кого насиловать и убивать – так, я лучше спать лягу.
… Марию Рауш, а вернее то, что от неё осталось, нашли точно так же, как прошлогодних утопленниц, в затенённом затоне пруда. Нашёл истосковавшийся по хозяйке кот Емельян.
Глава седьмая
Осознав произошедшее, Иван, тем не менее, почувствовал, что боли утраты нет. Просто воздух, в котором он перемещался и которым привычно дышал, утратил свечение, а время вновь обесцветилось. Ни на похоронах, ни на поминках он не сказал ни слова. Да, и говорить то, в сущности, было некому и нечего. Людей собралось немного: несколько подруг с работы да хозяева полудюжины удачно вылеченных Машей питомцев, которые от случая к случаю обращались к ней за лекарствами для кошек и собак. Брат из Германии не приехал, сославшись на жёсткий постельный режим, а отец вообще никак не отреагировал, видимо давно решив про себя, что дочери у него как бы и нет. По-видимому, такое случается на этом свете не только с русскими отцами. Выпив поминальную стопку и поблагодарив соседку за организацию поминок, Иван, пообещав всерьёз опечаленному Николаю днями появиться на даче, незаметно просочился к двери и беззвучно вышел на прокуренную площадку. Здесь, в заплёванном подростками углу, в одиночку грустил забытый всеми Емельян. Иван сел перед ним на корточки и впервые после Афганистана заплакал. Больше они с котом никогда не расставались.
Уже на следующий день Иван приехал на дачу и стал присматриваться к пруду и береговым участкам, один из которых, как он предполагал, мог принадлежать убийце или его ближайшим родственникам. Скорее всего, думал он, Маша решила сходить на пруд и, после бурной ночи, привести себя в порядок и взбодриться. Стало быть, попала в зону опасного внимания она случайно: пришла, разделась, искупалась, вышла на берег и… Именно в это время одна из дачниц слышала её «Помогите!», а перепуганный насмерть Емельян стремглав сиганул к дому. Быстро утопив свою жертву, убийца проворно вернулся к себе в дом и до поры затаился. Сейчас, скорее всего, он уже успокоился и расслабился, а потому, при желании, взять подозрительного мужика на заметку, особого труда не составит. Скорее всего, это крепкий, нестарый человек с настороженным, недобрым взглядом. И не просто крепкий, а очень сильный, ибо прошлым летом он в считанные секунды одолел сразу двух девушек. И, несмотря на то, что на берега пруда выходит сразу полтора десятка дачных участков, никто не слышал ни звуков борьбы, ни криков о помощи. Словом, на фоне здешних бабушек и дедушек он должен явно выделяться, и заметить такого не составит особого труда. Впрочем, решил Иван, не помешает и Николая тщательней расспросить: он в садовом кооперативе уже больше тридцати лет, с брежневских времён, когда тут ещё деревня была…
Но для начала Иван решил отвлечь сознание какими-нибудь пустяковыми хлопотами. Накормив Емельяна, он настрогал тесаком берёзовой лучины и неспешно принялся разжигать печку. Сначала, как он ни старался – это у него никак не получалось, пока не выяснилось, что, оказывается, наглухо закрыта перекрывающая воздух задвижка. Видимо, пока я всё-таки не в себе, – решил Иван, – а это сейчас, ну, никак не годится! Он махнул полстакана водки, съел бутерброд с салом и малосольным огурцом, почесал у Емельяна за ухом и подбросил в раскрасневшуюся печную пасть несколько сосновых плашек. В котелке уже пузырилась вода, и оставалось лишь опустить в неё пучок-другой макарон. Всегда вольготно гулявший по округе кот на сей раз не отходил от него ни на шаг. И в Иване всё явственней и бесспорней звучал молчавший с войны внутренний голос: «Я должен вернуть всем покой! И, прежде всего, самому себе!».
– Кар-р-р! – крикнула ворона с ближайшей сосны. И он без труда узнал в ней свою недавнюю товарку, разговор с которой так поразил повидавшую на своей ветеринарной службе всякой живности, в том числе и пернатой, Машу.
– По какому случаю тут? – спросил он ворону. – И где твои боевые подруги?
– Кар-кар-кар! – отвечала скороговоркой птица, из чего Иван понял, что та выражает ему своё сочувствие и ждёт указаний.
– Лети-ка ты, сестрёнка, сейчас по своим делам! – крикнул вороне Иван. – А потом приберёшь тут… от моего завтрака. Тяжёлая птица, едва ни подломив под собой ветку, шумно снялась с дерева и полетела в сторону ручья… на вольную охоту. Иван затянул на поясе ремень, пристегнул к нему короткие ножны с армейским резаком и отправился в свой первый обход округи. Емельян решительно пошёл следом.
Николай, как выражались в войсках, ещё давил на массу, то есть спал без задних ног в полотняном пологе на веранде. С минуту подумав, Иван решил не будить подпившего на поминках соседа, а зайти к нему с «исцелением» ближе к обеду, когда к тому по пересохшим трубам похмельного нутра «явится пан Вотруба»… Пока же он и не нужен особо, сейчас гораздо умнее обозреть округу наивным, не замутнённым какой-либо конкретной информацией взглядом. «Просто прогуляюсь себе в удовольствие, – размышлял Иван, – на иных погляжу в оба глаза, с кем-то познакомлюсь, а кто-то и встревожится, поскольку психологически точно замечено: «знает собака, чьё мясо съела!». И эту тлю надо просто сначала напрячь, а потом просечь! Пока этого не скрыть. Пока… А через месяц –другой взволнованность от содеянного подёрнется ряской – и тогда пиши пропало!»
Тётя Надя на этот раз, едва завидев Ивана в отдалении, решительно отставила лопату, тщательно утёрла платком слёзы и часто замахала ему обеими руками:
– Ванечка, зайди, милай! – проронила она кротко, отодвинув щеколду на шатких воротцах. – Я тут тебе картошечки синеглазки припасла и самогону вот настояла на травках вам с Колей. Милая, бедная моя Машенька!.. И она зарыдала в Иванову грудь, сотрясаясь всем своим суховатым, уже старушечьим тельцем. «Видишь?! – ещё решительней зазвучал где-то в прохладном утреннем воздухе бестелесный голос. – Ты должен обязательно его найти… сам. И сам – наказать».
«Нет, – не согласился Иван. – Я бы мог просто прирезать его, как спятившего морального урода, как спустившегося с гор духа. Но тогда надо будет потом самому таиться, как преступнику, и тогда об этом никто из здешних не узнает. Он просто исчезнет, как исчезли эти беззащитные женщины. Нет, пусть его судят здесь, в сельском клубе. Пусть публично, по нашим законам приговорят к пожизненному. И пусть он будет мечтать там, за «колючкой», на отстранённом от остальной земли северном острове, об этом деревенском пруде. И все здесь, глядя на эту воду, будут всегда помнить об этом, и ощущать себя возле неё в полной безопасности».
– Спасибо, тётя Надя, – сказал он вслух, – я сейчас до пруда прогуляюсь. А по возвращении зайду. Говорил Иван отстранённо, всем существом пребывая уже где-то там, на узких, преднамеренно проложенных к пруду тропках, на которых наверняка остались следы и пресекшего Настину жизнь дачного нелюдя, которого не хотели искать ни районная, ни областная милиции. Тётя Надя в ответ лишь понимающе улыбнулась и спешно осенила его крестным знамением. Раз и она с ходу поняла цель моей прогулки, подумал Иван, значит я, скорее всего, на правильном пути. Но до самого пруда больше ему навстречу никого не попалось. Впрочем, как слева, так и справа от тропы на явно дичающих участках гулял ветер, да ярилась молодая крапива, а в избе у самой воды жил столетний глухой дед Михалыч, оставшийся садовому товариществу в наследство от умирающей окрест деревни. Старик вышел на пологое крыльцо и приветствовал Ивана столь буднично, словно он – очевидный здешний завсегдатай или, по крайней мере, уже успел унаследовать и Машино членство в товариществе, и её землю с домом и постройками. Иван знаками показал старику, что хочет переговорить с ним и спросил, где он сможет это сделать. Тот махнул Ивану на палисадник под окнами, где отсвечивали небольшая простенькая скамейка с приставленным к ней вместо стола дощатым контейнером из-под листовой фанеры.
– Здравствуйте, Фёдор Михалыч, – протянул руку в беспалой перчатке Иван. – Женщину мою возле вашего дома какой-то нехристь убил. В аккурат неделю назад, в прошлую среду. Рано утром. Я ещё спал.
– Тебе, однако, тоже не хворать, – отвечал, усаживаясь на скамейку, дед. – Я во вторник съел что-то не то, и голова у меня на следующее утро дюже болела. Поэтому на воздух я не выходил, но кое-что слышал. Иван невольно наклонился к деду и весь напрягся. Но дед неожиданно замолчал, словно вспомнив про какое-то обещание или обет.
– А что примерно слышали, Фёдор Михалыч? – осторожно поинтересовался Иван. – И откуда, с какой стороны?
– Сначала крик, потом кашель со стороны пруда, – медленно вспоминал дед, – а потом, как будто кто-то в воду прыгнул: бух-бух! Я даже выглянуть сперва хотел, но зашатало меня в коридоре, и я сильно о полку ударился, прямо виском. До сих пор башка кружится. Надо бы в больницу, да далеко отсель, боюсь, по дороге сознание потеряю.
– Давайте, отвезу я Вас в ЦРБ, в приёмный покой. – Решительно предложил Иван. – Сотряс у Вас, очевидно. Прокапаться Вам надо, а то, не дай Бог, инсульт… Короче, кровоизлияние у Вас под черепом, гематома. Её рассосать надо, чтобы сгустки в крупный сосуд не попали.
– Спасибо, – отвечал дед устало. – Я б и милиции про это рассказал, да не приходил никто, не спрашивал. А я несколько дней в лёжку был.
– Значит, на пруду… крики, кашель и плеск воды? – скорее не переспросил, а сделал вывод Иван. – А прошлым летом, когда две девушки утопли?
– Тогда и фургон милицейский приезжал, – заметно посветлев лицом, отвечал дед, – и следователь опрашивал, а потом ещё и в прокуратуру вызывали. Я тогда даже успел на крыльцо выскочить. Только топил он их на другой стороне пруда, и я отсель не разглядел ни рожи, ни осанки. А когда стал вспоминать, то прокурор весь скривился и говорит, что, дескать, в моём возрасте я бы и возле своей избы ничего толком не разглядел.
– А что ты всё-таки разглядел, Фёдор Михайлович? – незаметно перейдя на «ты», душевно полюбопытствовал Иван.
– Толстого мужика в трусах и клетчатой рубахе, – спокойно и вполне убеждённо отвечал старик. – Он как раз из воды на скользкий берег лез. Раза два соскальзывал, а потом за сук ивовый схватился и выполз кое-как. Видно, сильно устал в воде-то…
– Здесь похожие на этого… в трусах не живут? – спросил как бы между прочим Иван.
– Я тогда сразу не сообразил, кого мне этот одр напоминает, – медленно, с заметным напряжением проговорил дед Михалыч. – Сюда только один такой и приезжает. Валеркой его зовут. Вон по третьей тропе от меня, самый крайний дом синего цвета под оцинкованным железом.
– Прямо на берегу? – спросил Иван и, характерно погладив ножны, привстал, облокотившись на контейнер. – Я почему-то примерно так и предполагал. Ты, Фёдор Михалыч, не шугайся, я твоё имя уже забыл и выводов ещё никаких не сделал. И ты, пожалуйста, молчи, а то спугнём ненароком. Заляжет, падла, на дно, а то и вообще куда уедет.
– А ты сам-то, как посмотрю, – хитро прищурился дед, – тоже из ментовских или прокурорских будешь?
– Обижаешь, дед, – незлобиво отвечал Иван. – Я с войны пришёл в эту жизнь… мирную, мать её!..
– Ну, тогда я спокоен, – заключил старик и раскрыл крупную узловатую ладонь, на которой тускло поблескивали два Ордена Отечественной войны.
