Виктор Альбертович Сбитнев
Время животных. Три повести
Глава пятая
Ещё на перроне городского вокзала Рыка познакомил Саньку со своими сверстниками, которые, удачно сдав сессию, теперь отправлялись в далёкий степной край не столько за новыми ощущениями, сколько за очень приличными заработками. Романтика семидесятых за последние годы как-то незаметно рассосалась, и стройотрядовцы новой волны, не стесняясь и даже с некоторым вызовом, согласно выводили под тандем хорошо настроенных шестиструнок: «А мы едем, а мы едем за деньгами. За туманами пусть едут дураки!». Саньке его новые «сослуживцы» очень понравились, особенно стремительная Жанна с иняза, чумные глаза которой, казалось, обещали ему райские удовольствия на брегах мифической реки, в которой якобы утонул сам Чапаев. Впрочем, Санька вскоре услышал от русского инженера, который много лет орошал одну из местных низин, что Чапаев вовсе не утопленник, а одна из многочисленных жертв красного террора. Якобы его за анархизм арестовали чекисты, а потом без суда и следствия расстреляли вместе с сотней других командиров и комиссаров. А Фурманову просто повезло, что он во время успел смазать из расформированной дивизии пятки. На место же Чапаева Троцкий прислал какую-то сволочь, приехавшую с Лениным из Германии в 1917-ом, которая очень скоро перебежала к Колчаку и затерялась где-то на границе с Китаем.
Ехали в сторону Гурьева чрезвычайно весело. До Ульяновска Санька резался со студентами в козла и тысячу, а на ульяновском перроне им с Рыкой удалось добыть несколько бутылок «Симбирского». Поэтому вплоть до Южного Урала они регулярно ходили в туалет, где по очереди опрокидывали стакан за стаканом, пока их ни сморило, и они ни залезли на свои верхние полки. Первое, что увидел Санька по утру, был чрезвычайно грязный край подушки, торчавший в полуоткрытую форточку. А за окном, насколько хватало глаз, лежала ровная, как стол, степь, с которой в сторону поезда равнодушно глазели диковинные верблюды, время от времени щипавшие какую-то низкую невнятную поросль. На зубах скрипел песок, а нёбо горчило то ли полынью, то ли вчерашним симбирским напитком, чёрт его дери! Заботливый Рыка протянул Саньке фляжку с кисловатым морсом, и это стало для последнего настоящим праздником пищевода. Но ещё большую радость принесла Рыкина весть о том, что минут через десять им предстоит смена локомотива и соответственно длительная стоянка, во время которой командир отряда разрешил с полчаса погулять, купить на узловой чего-нибудь попить – поесть, даже небольшой аванс предложил нуждающимся. Глаза у Саньки хищно блеснули, он глянул на Рыку с надеждой:
– Ты как? Мне, знаешь неловко просить, меня не знают, я – не студент! Может, сообразим взаимообразно?
– Да, нет проблем! – С готовностью отвечал двухметровый Рыка. – Знаешь, у меня из-за моего роста вино дошло до мозга только к ночи. Так что я себя чувствую ещё хуже, чем ты. Одевайся, однако, да полегче, а то за бортом выше тридцати! И через десять минут они первыми соскочили с подножки на оплавленный чёрный асфальт перрона. Вина они нашли на вокзальной площади у торговавшего вишней казаха. Хитро подмигнув, он достал из прикрытой цветным платком корзины три бутылки, заткнутых самодельными деревянными пробками.
– Не отравимся? – спросил осторожный Рыка. На это казах лишь отрицательно завертел головой, одновременно прикладывая руку к сердцу, что очевидно говорило о том, что он не врёт.
– Ладно, проверим! – протянул две свёрнутые купюры Рыка, а Санька принял у степняка пропылённые поллитры с неизвестным напитком.
– По цене – довольно прилично! – рассуждал Рыка, шагая к перрону. – Как наш самогон.
– А что тут гадать? – предложил Санька. – Давай по паре глотков залудим! И все дела. Вместо ответа Рыка осторожно принял одну из бутылок и, обхватив пробку зубами, потянул её на себя. После характерного звука в нос собутыльникам ударило каким-то неведомым духом.
– Ханша что ли? – словно спросил у кого-то Рыка.
– Чо за ханша? – поинтересовался Санька и, не дожидаясь ответа, приник к горлышку. Напиток был столь крепок, что у него брызнули слёзы, а вместо внятных слов он лишь что-то простужено сипел. Наконец, прокашлявшись, выговорил:
– Не знаю я, что такое ханша, но очень похоже на хохляцкую горилку из абрикосов. Такое же кислое пойло, крепкое, правда и блевать с него из-за этой кислотности не тянет. Выслушав Саньку, Рыка сообщил, что лучше немного потерпит и снимет пробу «через стакан», а то не сжечь бы горло… Санька, согласно кивнув, заткнул бутылку и отправил её в просторный карман форменных брюк. А в это время головная боль стала медленно, но верно отступать, а где-то под кадыком просыпался здоровый мужской аппетит.
– Рыка, пошли пирожков купим? – предложил он ещё больному студенту.
– Если ты проголодался, пошли, – вяло отреагировал тот. – А мне… а я, боюсь как бы всё назад не полезло. Санька остановился и, решительно достав и откупорив «ханшу», ультимативно заявил:
– Или ты, блин, лечишься ей, или вставляй два пальца! А то ходишь, как в воду опущенный, и меня своим состоянием совсем забодал! Делай, как я, студент! И Рыка сделал. Некоторое время он стоял с таким выражением на лице, словно только что было официально объявлено, что награждение его Звездой Героя Социалистического труда было ошибкой. Некоторое время Санька думал, что ханша Рыке всё-таки не привьётся, и он даже попытался развернуть тяжёлого студента задницей к вокзалу. Но тот, выдержав минутную паузу, во время которой ни разу не переводил дыхания, вдруг неожиданно высморкался, после чего задышал легко и даже с видимым удовольствием. Ханша явно привилась, тем самым доказав собутыльникам свою полную алкогольную легитимность. Остаток пути до места они провели довольно весело, но и осторожно, не желая привлекать к себе особого внимания: всё же ещё на перроне родного города, перед самой посадкой, был официально объявлен «сухой закон».
Несомненной отрадой для изнывающих на степном зное стройотрядовцев была полноводная стремительная река с тёплой спокойной заводью возле берега, в которой иссечённые солёными песками студенты купались по нескольку раз на дню. Санька повадился к заводи по утрам, когда ужасно не хотелось вставать из-за ломоты во всём не привыкшем к постоянному труду теле. Вдосталь поплавав и поныряв, он возвращался к своему спальному бараку совершенно здоровым и вполне отдохнувшим человеком. Если вечером, после работы, он, тем не менее, принимал на грудь, то утреннее купанье становилось просто необходимым, потому что работать с похмелья на казахстанской жаре равнялось самоубийству. Однако, после двух тепловых ударов, случившихся в отряде, его опытный командир Птичкин предложил бойцам перекроить рабочий график: вставать с рассветом, чтобы уходить на обед вместе с наплывов зноя, то есть в двенадцать. Отдыхать два с половиной часа с тем, чтобы к трём, когда зной начинает ослабевать, возвращаться на своё рабочее место и работать затем до сумерек, то есть примерно до 20 часов. Словом, получается вполне приличный десятичасовой рабочий день почти без риска быть поджаренным на полуденном солнце. Саньку подъём в шесть не устраивал из-за его утренних купаний, но тут уж ничего не поделаешь! Пришлось вставать ещё раньше, но вскоре его размеренный график непредвиденно нарушился. Это произошло по причине простоев, которые стали случаться из-за разных задержек: то кирпича во время не подвезут, то цемента. И приехавший за длинным рублём Санька стал искать работу на стороне, что оказалось вовсе не сложно. И вскоре они с Рыкой занялись уборными, которых требовалось растущему посёлку неимоверное количество. Уборные было принято строить из досок, которых в степи не хватало, и калымщики стали отщипывать тёс от неучтённых отрядных запасов.
– Всё равно, больше половины освоить не успеем, – оправдывался для очистки совести Рыка. – Всё этим бездельникам узкоглазым останется. Тут Рыка, конечно, несколько кривил душой, поскольку местные ленивые казахи в строительстве не участвовали, оставляя эти заботы заезжим армянам и местным украинцам и русским. Но что верно – то верно: редкий ССО полностью осваивал то, что ему привозили по предварительному заказу. Впрочем, возведение уборной начиналось с земляной эпопеи, то есть с копки и долбления в жёсткой и местами каменистой казахской земле огромной выгребной ямы. И это был самый трудоёмкий, самый неприятный участок работы, доводивший копателей до полного изнурения. Подумав, они стали копать на вечернем холодке, а днём подгонять доски и обстругивать стояки и перемычки. Вечером, измочаленные суровой копкой, они брали в сельмаге бутылку – другую «Южного», банные полотенца, свежие майки, трусы и шли к Уралу. Здесь очень скоро Санька наловчился совершать символические заплывы в Европу: то есть из Азии, где они работали и жили, на другой берег реки, где начиналась европейская часть материка. Случайно пронюхавший об этом комиссар отряда Рома Лифшиц предложил Саньке с Рыкой организовать такой заплыв в массовом порядке с целью укрепления дружеских связей Казахстана и России. Были приглашены местные спортсмены и фотокор районной газеты. Спортсмены до Европы не доплыли, поскольку оказались шахматистами и крепко выпили с бойцом Смыковым перед стартом, а удачно переправившийся на другой берег Санька пьяным голосом заорал оттуда, что навсегда остаётся в Европе. Чтобы не случилось континентального скандала, вернуться его уговорил тоже европеец, председатель местного немецкого колхоза Герой Социалистического труда Герман Гесс. После этого Санька стал частым гостем соседнего с Железинкой богатого немецкого села, где не просыхал от сидра и повышенного внимания миловидной немецкой вдовушки Розы, муж которой не вернулся из туристической поездки в Германию. Наконец-то жизнь повернулась к Саньке лицом, и он даже подумывал: а не остаться ли в этих степях на год – другой немецким бюргером? Сидра у немки было несколько кадок, ещё с прошлых годов, а самогону он легко нагонит сам: сырья окрест поспело не меряно! Но когда в отряде было устроено прощальное с Казахстаном застолье, сердце Саньки дрогнуло. Он долго танцевал с заметно исхудавшими студентками, а потом Жанна увела его в степь, где всё и решилось. Это было как глоток насыщенного озоном воздуха, когда ты спешишь сосняком, силясь успеть к началу уже валящейся на родное село грозы. Темпераментная, заводная Жанна до крови исцарапала ему спину и до сини исцеловала шею и грудь, и он, вдруг ощутив знакомый дорожный гул, поднялся над её крепким, красивым телом и упёрся взглядом в непреодолимое, манящее свечение своей синей звезды… и она смотрела на него с Запада.
Глава шестая
Бойцы ССО сошли на перрон родного вокзала в конце августа. Им всем – о счастье! – полагался месяц отдыха в то время, как остальные собирали сумки в колхоз на картошку. Несколько дней Санька зависал в студенческой общаге: то угощал Жанну сухим вином и фруктами, то по поводу и без повода пил с Рыкой кубинский ром, то учил любознательных студентов играть в буру, секу и даже преф. Но скоро его приятели по ССО разъехались по своим городам и весям, чтобы проведать родных и знакомых, и Санька затосковал. К тому же тоску эту сильно умножила Жанна, которая, уезжая к себе в Подмосковье, вежливо попросила не писать ей, потому что де всё самое хорошее меж ними случилось, и лучшего уже не будет. А когда Санька попробовал ей не поверить, то она нарочито спокойно и сухо сообщила ему, что есть у неё там, в Воскресенске что ли, некий выгодный жених, которого хотели выдать за неё его состоятельные родители. «Не обижайся! – попросила она на прощанье. – Ты, по мужским меркам, ещё совсем молод. А мне в мои двадцать два уже пора определяться с выбором. Мы очень быстро стареем и начинаем по этому поводу страшно переживать. Знаешь, я до сыта насмотрелась на свою одинокую маму, которая до тридцати лет не могла выбрать. А я так не хочу. В лучшем случае, переживать надо за своих детей и нечаянные размолвки с любовниками». Санька в ответ мудро промолчал, но в душе его бушевал пожар! Зачем она вообще попросила меня об этом, если я в принципе никогда никому не писал, даже из армии? Хотела уколоть или даже унизить? Но за что? Ведь она сама хотела этого секса в степи и именно со мной? Да, пожалуй, я зря не написал Марусе, которой бы и в голову ничего подобного никогда не пришло! Наверное, надо было без всякого там благородного молчания послать эту Жанну по нашим понятиям и назвать соответствующим словом. Пусть бы подумала на досуге – что она за сука есть, и какие у таких женщин бывают, в натуре, семьи! Ладно, надо намотать на ус и в дальнейшем глядеть с этими бабами в оба! И всё-таки Санька откровенно страдал, не умея ни избавиться от памяти об этой степной ночи, ни от той, ранее не посещавшей его душевной боли, которую не вылечить ни картами, ни сексом со знакомой продавщицей, ни водкой. И всё же он напился, ибо это был самый лёгкий путь к забытью. И опять у него по утру стучало в висках, и печёнка поднималась как на дрожжах, и уязвлённое самолюбие не реагировало на железные доводы житейской логики: Жанна – не женщина твоей мечты, а просто одна из партнёрш по сексу, случайно подвернувшаяся нимфоманка. Санька позвал гремевшего посудой отца, который, видимо, только что накормил ушедшую на работу маму Нину:
– Пап, дай чего попить? Что-то нехорошо мне… Появившийся в проёме папа Федя полюбопытствовал с участливой улыбкой:
– Что, свою забыть не можешь?
– А откуда ты взял? – выразил отцу полное недоумение Смыков – младший. – Я, вроде, про баб своих не базарил?
– Ты про себя, во сне базарил, – внёс полную ясность папа Федя. – Видно, здорово она тебя зацепила, шалава, раз ты её трёхэтажным крыл! Красивая хоть баба-то?
– Не то слово, бать, – отвечал сын, сокрушённо хватаясь за голову. – Я и был то с нею всего раз, а так достала, что хоть в петлю. У меня ведь там симпатичная женщина появилась, немка-хуторянка. Я даже жениться на ней думал и заняться её большим хозяйством, торговлей, магазинчик бы в Железинке завёл. Она меня, в отличие от этой, как ты говоришь шалавы, любила и всегда была со мной ласкова. А какие у неё перины! Я в них тонул просто. И, знаешь, она меня сама мыла, вытирала махровым полотенцем, а потом приносила мне на диван холодного сидра.
– Дурак ты, Санька! – С чувством сказал отец. – Таких женщин нынче днём с огнём не сыщешь! А этих подстилок вон… раком до Москвы не переставишь! Женился бы, и я бы к тебе приезжал, по хозяйству там подсобить, баньку истопить… Банька у неё есть?
– А то. Да какая! – С гордостью, как о своей собственности, отвечал Санька. – Можно каждый день тёплый душ принимать. И теплицы у неё классные, и пруд во дворе в камне, и двор тёплый, а в нём… кого только нет! И коровы, и овцы, и свинья, и птицы разной – до сотни штук! Она даже не считает, потому как там у всех – целые стада да стаи!
– А, может, ещё не поздно? – с мелькнувшей вдруг надеждой дрогнувшим голосом спросил папа Федя. – Может, напишешь ей, сына? Так, мол, и так. Вернулся вот домой и всё никак не могу тебя забыть! Я не из-за хозяйства её, пойми. Просто, в молодости сам мимо хороших женщин прошёл, всё ожидая чего-то особенного. А ничего особенного просто не бывает. Вернее, бывает, но вот так бессмысленно и больно, как с твоей Жанной.
– Это как с самой большой рыбой, которую никогда не поймаешь! – Вспоминая Сандору с Питкиным и Ганзой, сказал задумчиво Санька.
– Очень точно сказано! – согласился папа Федя. – И на кой она нам сдалась, эта самая большая, которая всю снасть испортит? Рыба должна быть по ловцу. А самая большая пусть плещется себе до поры. Её браконьер острогой загарпунит.
– Отец, а зачем писать да ждать потом, пока письмо туда – сюда? – Решительно поднялся с постели Санька. – А мы сейчас позвоним. У меня в записной и телефон её есть. Сейчас наберём или закажем на вечер, если где-то по делам елозит… И оба на пару ринулись к старомодному аппарату, висящему, как в Смольном, на стене. Соединение, к Санькиному удивлению, произошло уже после третьего набора. Но вот к телефону долго не подходили. И когда раздосадованный Санька уже собрался положить трубку, в динамике сухо щёлкнуло и зафонило, как это бывает при грубо поставленной прослушке.
– Алё! – полным радостной надежды голосом заорал Санька. – Роза, алё! Это Александр из России. Далее папа Федя увидел, как всего через четверть минуты лицо сына стало буквально гаснуть и сереть. Наконец, Санька медленно, как в замедленном кино, положил трубку на рычаг и довольно долго не отнимал от неё руку, словно раздумывая, а не позвонить ли по новой.
– Что случилось? – с каким-то виноватым испугом спросил папа Федя. – Послала? Уехала? Что?
– Уехала, – упавшим голосом ответил сын и зло улыбнулся. – Уехала… в страну печального вечера. И папа Федя тут же вспомнил, что в их любимых с сыном фильмах про индейцев так называли безвременную кончину близких людей: она, он или они уехали в Страну Печального Вечера, то есть нашли пристанище в стране мёртвых, умерли.
– Она, что умерла? – с недоверием спросил он сына. – Но этого не может быть! Она же молодая, здоровая, богатая, наконец! Да, и никакие болезни так быстро не убивают… Речь папы Феди замедлилась, словно он стал о чём-то догадываться.
– Её брат сказал, что она утонула в Урале, – глядя на отца пустыми глазами, сказал Санька. – А ведь она никогда не купалась в реке, даже если мы вместе ходили на берег. Она и плавать то, по-моему, не умела.
– Ты думаешь? У вас настолько серьёзно? – встрепенулся папа Федя.
– Думаю, батя, – отсутствующим голосом отвечал Санька. – И думать об этом куда горше, чем обо всех этих Жанниных признаниях, которым цена полкопейки в престольный день! Может, сорвалась с берега? Там есть обрывистые берега, под которыми буквально бурлит. Или столкнул кто из местных: были у неё там воздыхатели. Один мутный грек её сватал, а она всё отказывала. Думаю, из-за меня. А я уехал, даже не простившись. Считал, что так будет легче… обоим. Так что, батя, опоздал ты со своим советом, да и вообще советовать таким недоумкам, как я, – пустое дело! Есть чего-нибудь выпить? Отец молча достал из холодильника запотевшую поллитру перцовки, свернул красную головку, разлил по стаканам. Перцовка обожгла горло, но облегчения не принесла. Выпили ещё.
– Батя, давай к реке сходим, – сквозь слёзы проговорил Санька. – Она очень любила с откоса смотреть на воду. Я по дороге ещё выпить зацеплю, а ты положи что-нибудь в пакет – на закусь. Сидели они на берегу до самых сумерек, когда по почерневшей водной поверхности побежала к горизонту ломаная дорожка огоньков, а где-то на другой стороне запыхтел зем – снаряд, углублявший обмелевший пирс для швартовки барж. Мужчины говорили о чём-то постороннем, не имевшем ровно никакого отношения к их нынешней жизни и тому душевному разладу, в котором вдруг оказались. Оба. Когда последний клин заката скользнул по краям монастырских куполов, папа Федя разлил остатки и трезво сказал в темень:
– Пора тебе, Санька, на работу устраиваться, иначе доконаешь себя этими раздумьями! И чтоб упираться хорошенько, потеть. Тогда очень скоро всё уйдёт само собой. Усталому человеку не до самоедства, ему бы поесть побольше, а отдохнуть подольше. А там дальше – поглядим по настроению. Какие твои годы? А насчёт женщин, думаю, не прав я. У всех всё по-разному, думаю, тебе подфартит не так, как мне. Но по возвращении домой Саньку вновь посетила чёрная ностальгия, и он вприпрыжку побежал к дежурному магазину.
Глава седьмая
Примерно через неделю Санька вышел на балкон поливать цветы, но почти все они уже завяли, кроме разноцветных астр, которые мама Нина неизменно высаживала вот уж лет десять. Санька приложил к астрам нос, но кроме наступившей осени, ничего не почуял. Во дворе тоже распоряжалась осень – и не только на клумбах да в купах лип и клёнов, но и асфальт даже стал какого-то жёлтого цвета. В летний зной – и это Санька помнил отчётливо – асфальт был чернее дёгтя. Под балконом выясняли отношения два кота: крупный и ухоженный чёрный и облезлый рыжий. Рыжий, как всегда, брал верх. Не зря все звали его Крысом и щедро подкармливали рыбой и колбасой. Дешёвую колбасу Крыс лишь обнюхивал, а рыбу ел любую. Санька метнул вниз маленькую тушку минтая: чёрный испуганно юркнул под дом, а рыжий лишь отпрянул на пару метров и стал осторожно возвращаться, непрерывно нюхая воздух. Когда Крыс доел рыбу, Санька подумал, что и по кошкам он, наверное, во дворе первый. И пусть чёрный породистее и ухоженней, кошки благоволят к настойчивым и нахальным. Как и женщины! И будь я проще и без претензий, этой Жанне и в голову никогда бы не пришло так заноситься и учить меня жизни. Ещё, наверное, и сама бы помучалась неизвестностью, голову бы поломала, поревновала. А так, женский голод свой со мной уняла, самолюбие – тоже, и понеслась дальше без страха и упрёка, как, судя по её опытности, поступала и до меня. И много таких хищниц вокруг! Наверное, большая часть красивых женщин. Впрочем, может у неё и инстинкт самосохранения сработал? Она же видела, что я многовато пью. А нынче это для умной бабы, что твоя красная тряпка! Папа Федя говорил, что по статистике больше половины браков сегодня кончаются разводами и две трети из них – из-за пьянки супруга. Тут надо выбирать: или пытаться завязывать, или не жениться вовсе? Санька, не глядя, сплюнул за балконную решётку и попал точно жирной соседке Зине на розовый капор, который она непонятно зачем надела в столь тёплую сентябрьскую погоду. Зина стала тревожно вертеться, как подбитая германская танкетка, а Санька от греха переполз через порожек в комнату. И в это время непривычно низко затарахтел телефон. Очевидно, папа Федя, мучимый с похмелья высокими нотами, вылечил ему «педерастический» голос. Звонил недавно вернувшийся со строгача Быка, уже дважды отбывавший за квартирные кражи и хулиганку. Впрочем, и разбой, и кражи были на нём так себе, наполовину «накрученные», потому как из ложной бравады взял на себя чужое. Наскоро проговорив обычные в таких случаях «Как дела?», «Как отец с матерью?», Быка предложил съездить в Питер на заработки. Сказал, что якобы с ним сидел кореш, у которого в северной столице своё дело, и притом не пустяшное, а целое товарно-транспортное агентство. И поскольку Быка якобы спас его от верной смерти, кореш этот звал его в Ленинград на работу, обещая со временем прописку и даже жильё.
– Ну, это так, для полноты ощущений и серьёзности намерений! – Резюмировал Быка. – Главное, бабки неплохие снимем, а потом сам будешь решать: возвращаться в Город или в городе белых ночей обосновываться.
– Предложение, конечно, заманчивое, – как можно равнодушней отвечал Санька, – только я – то тут причём? Ты его спасал – тебе и карты в руки. А я, как говорится, не вор в законе, ему на кой хрен сдался? У него там, наверное, и своих, питерских, хватает, с которыми геморроя меньше.
– А вот в этом ты, Смыка, не прав! – категорично отрезал Быка. – Они там все обленились до упора. Работать отвыкли, а живут либо на перепродажах таким, как мы с тобой, либо на посредничестве, либо на сдаче жилья, либо… ну, ты и сам знаешь: наркота, проституция, переуступка долгов, рэкет и тому подобное. А мы с тобой – обещаю, всё по закону. Меня, брат, на шконку тюремную больше не тянет, тем более, что нынче можно прилично жить и без заморочек с Законом. Короче, он приглашал и не против, если приеду с корешем. Ему не помешает, а даже наоборот. Давай попробуем, а если не впишемся, то получим, что заработали, и сдёрнем. У нас с ним и на эту тему базар был. Он же понимает, что Питер или та же Москва не всем на нутро лягут. Ну, как ты?
– Если честно, Бык, я после армии тут загулял немного и вот в аккурат собирался устраиваться. – Признался Санька. – Поэтому можно, конечно, попробовать. Опять же, время пришло такое, что все вокруг шмыгают как крысы, суетятся и всё такое…
– Правильно мыслишь, Смыка, – подхватил Санькину интонацию Быка. – Кто не рискует – тот не пьёт шампанское. А тут и риску-то никакого нет. Все ищут, пробуют, устраиваются, увольняются, сходятся, расходятся… Жизнь, короче! Поехали, Санька, у меня ведь тоже, если по чесноку, сомнения есть. На зоне – одно, там из боязни за шкуру свою столько наобещать можно, а здесь – совсем другое. Но он, вроде, правильный пацан, куму не стучал, перед блатными не пластался. Да и не обещал он ничего особенного. Да. Как говорится, работаем – получаем. И всё.
– Ладно, попробуем, – согласился Санька. – Только без криминала, Быка! Я тут несколько раз по краю ходил. Всё те же кражи и драки, за которые ты срок отмотал. Только я немного хитрее был и во время с места слинял, но в ИВС пришлось попариться. А вполне бы мог и в Белый Лебедь залететь и, скажу тебе, надолго, если бы по полной предъявили.
– Сань, я ж тебе говорю, завязал! – почти поклялся Быка. – Мы с тобой лучше питерских девочек пользовать будем да в хорошие места захаживать… иногда.
– А хватит у нас на хорошие – то места? – С усмешкой поинтересовался Санька. – Говорят, там всё в разы дороже?
– А мы только по Лёхиной наколке пойдём – так кореша моего зовут, – отвечал Быка. – Зачем нам переплачивать. У него всё для своих. И кафе – тоже. Брат его держит. Для начала договорились посидеть в дешёвой пивнушке на Смоленской. Там и обговорили все нюансы, вплоть до того, что с собой брать и как себя вести при устройстве в Ленинграде.
– Питерцы есть питерцы так же, как москали есть москали, – констатировал злобу дня Быка, – а мы – русские из провинции!
– Лучше бы мы были евреями! – пошутил прошедший в армии школу национального притирания Санька. – По крайней мере, нам бы больше платили. Усмехнувшись в порыжевшие от курева усы, Быка спорить не стал, а только заметил, что их кум на зоне был подполковником Гершензоном. И когда какая-то там проверка из УИН наковыряла в учреждении кучу нарушений, убрали почти всех офицеров, кроме Гершензона. И они выпили водки под Быкин тост: «Чтоб всё у нас было, и нам за это ничего не было!». На следующее утро папа Федя, осторожно подкравшись к Санькиному дивану, положил ему на лоб завёрнутый в тряпицу лёд, который скоро растаял – так что Санька проснулся на совершенно мокрой подушке. «Наблевал что ли?» – спросил он себя с укором. Но, не обнаружив на чистой материи ни желчи, ни остатков пищи, решил, что это последние слёзы по его «отболевшим» женщинам.
Разговор с папой Федей и мамой Ниной вышел на удивление коротким. Они оказались не против: папа Федя всегда считал, что молодость должна себя непременно пробовать и испытывать, ибо иначе она не молодость, а «больная задница последнего генсека». А мама Нина была абсолютно уверена, что её сыночек скоро обязательно вернётся, потому что он вовсе не столичный хлыщ, а привязанный к родному месту горожанин. «Ты только не встревай там ни во что, пока не разобрался!» – жалобно попросила мама Нина и, перекрестив сына, дала ему с собой небольшую иконку со Святым Иоанном Кронштадтским. И Санька поехал покорять Северную Пальмиру, прихватив в дорогу пару местной водки, недавно официально признанной «Лучшей водкой России». Ох, лучше бы он этого не делал!
