Степан Витальевич Кирнос
Под ласковым солнцем: Ave commune!
– Стабильность и развитие…
– Да пошло оно всё!!! – взревел Пауль, не дав закончить фразу Давиану. – Это нестабильность и развитие! Это рабство в высшей степени! И я не собираюсь быть рабом у дрянной Партии! Это идиотизм!
– Успокойся… тише, – попытался успокоить Пауля, Давиан. – Но ведь это основы коммунистического устройства.
– Ты осмотрись… и скажи, во что всё выродилось? Может уничтожение человечности и создание целой цивилизации бездушных и механически-покорных людей это прогресс? Может то, что твоя зубная щётка, да и ты сам принадлежат толпе хорошо? Ну а может, то, что каждая мелочь твоей жизни решается с мнимого разрешения народа?
– Это демократия!
– Тоталитарная, Давиан! – обрывает речь юноши Пауль. – Я не хочу и не желаю смотреть на всё это… у меня нет сил, я не могу терпеть вездесущий «партийно-народный» контроль. Я не хочу, чтобы положение кровати в моей комнате или любой другой шаг нуждался в народной санкции. Это безумие, Давиан, за которым кроется его сюзерен.
– Сюзерен? – возмутился Давиан. – Ты о чём говоришь?
– Ты слеп… слеп и глух. Не видишь и не слышишь голоса тотальной власти Партии, не видишь её коварной руки, которая всё решает.
– И что ты будешь теперь делать? Ты собрал подле себя три десятка человек… каковы ваши цели?
– Я хочу вернуться… я попрошусь обратно в Рейх. Лучше там, среди людей, чем здесь, посреди человекообразных автоматонов.
Но Давиан и Пауль оба понимают, что этот мятеж обречён. Главный бунтарь это ясно осознает, и вспоминает, что только единовременная вспышка эмоций привела его к такому результату. Он, силой своей речи, смог склонить три десятка человек, на которых не подействовало гипноформирование, но что дальше? Пауль чувствует, что концом этого спектакля может стать только печальное и трагичное завершение, но пока есть время, он будет его играть, продумывая все возможные пути побега.
– А помнишь, как мы когда-то стояли в подвале магазина и спорили, о том, что есть коммунизм? – спросил Давиан, желавший отвлечься от темы мятежа.
– Да, помню, – речь Пауля обмякла, стала более спокойной и тёплой. – Но как видишь, каждый из нас оказался неправ. Все мы там ошибались… все.
– Хватит! – раздаётся звероподобный рык позади Давиана. – Пора кончать эту мерзость!
Давиан услышал грохот, лязг металла о бетонную поверхность и мгновенно прижался к стене, чтобы не быть задавленным. И через полсекунды перед ним пронеслась гора металла и тканей, спина которой выгнулась вперёд, как шея змея. Стоило Форосу мелькнуть ярким следом в сознании, Давиан помчался за ним. Существо одним взмахом руки оттолкнуло Пауля в сторону, и юноша улетел в противоположную сторону, приземлившись у баррикад другого коридора, выйдя из сознания.
– Не-ет! – потянулся Давиан за Форосом, пытаясь его остановить, но было слишком поздно.
По корпусу Фороса застрекотали пули и вспыхнули искры рикошетов, рвущих ткань, но это не помогло и существо вступило в скоротечный бой. Одним восходящим ударом «Коммузария» Форос порвал корпус мятежника, облачённого в серую одежду. Другой удар заставил латунную поверхность посоха погрузиться в тело бунтовщика, насаживая его подобно мясу на шампур и отбрасывая в сторону.
Давиан слышал, как вопят люди, как пытаются защититься, но ничего не спасло их. Три измученных минуты хватило, чтобы подавить это опрометчивое выступление, три минуты и весь Холл из серого стал красным, искрасившись в краску из крови, а пол завален обезображенными останками.
– Почему!? – возопил Давиан, внутри которого рождается отвращение к содеянному иерархом.
Алые капли стекают с посоха Фороса на пол, а его древко и звезда пятнают куски вырванного мяса, которые существо немедленно счистил. Форос медленным шагом направилось к Паулю, который только стал приходить в себя и не видел, к чему привели его бунтарские действия.
– Мне только нужны были причины и цели их поступков! – рявкнула металлическая гортань. – Запомни! Грешащие против народных порядков будут ликвидированы в любом случае!
Тучной глыбой навис Форос над Паулем о шесть пальцев его ладони сцепились на горле юноши, поднимая его. Адские огни сравнялись с живыми глазами парня.
– Товарищ главный Помощник Младшего Всепартийного Творца Слова, что будем делать? – спросил милиционер, вбежавший сюда в окружении десятка людей.
– Созывайте народ, младший начальник, – загрохотал низкий грубый и устрашающий голос, – будем обращать в равенство бунтовщика.
Глава восьмая. Обращение в равенство
Следующий день. Главная площадь Улья.
– Ave Commune! Ave Commune! Ave Commune! – с такого девиза, повторенного три раза, собравшегося народа, к своему началу подошло народное судебное заседание, которое должно было решить судьбу того, кто посмел восстать против установленного «народом и Партией» бытия.
Небеса облачились в мучительно-тёмный удушливый покров облаков, густой и мрачный, какой бывает только перед бурями, что будто бы намекает на то, что сама природа осуждает происходящее.
– Ave Commune! – прозвенело в воздухе хором десяти тысяч голосов, уподобившись боевому кличу обезумевшей толпы, которой не важна судьба одной человеческой жизни, ибо так сказала Партия.
Средь всей толпы находится и Давиан. Благодаря Форосу ему выделили самое первое место начинающих рядах, которые начинают стелиться от высоких ступеней «Дома», который очень сильно походит на языческое античное капище, канувших в лету римлян или греков.
– Ave Commune! – снова сотрясается пространство от гулкого воззвания народа к своей Коммуне и всей Директории.
Все кричат громкий клич, который создавался ещё на заре этой страны и служит для воодушевления народных масс, которые, проговаривая сие девиз, относят себя к безликим частичкам исполинского механизма, протянувшегося от государств российских до Рейха и Либеральной Капиталистической Республики.
Но на этот раз губы Давиана не раскрываются, чтобы кричать в унисон вместе с десятком тысяч. Он чувствует, как тяжесть ложится массивной гирей на сердце, как его душу сковывают цепи скорби, и он не может ни ликовать, ни осуждать того, кого передали на суд народный.
– Ave Commune! – взревела толпа, выкрикивая шестой раз один и тот же девиз, взывая к началу судилища.
Губы Давиана кривятся в отторжении этой процессии. Ему по пути рассказали, что монотонное воззвание к Коммуне, к самой Директории должно повториться раз семь-восемь, чтобы начался суд, ибо это «не оскорбит дух коммунистического правосудия, который создаёт на них, дабы они вершили истину», как пояснил один из партийцев, с опьянённым выражением лица, идущий на суд.
«Прям митинг религиозный» – себе сказал Давиан, страшась произнести это в толпу, ибо знает, что эти слова станут последним, что он произнесёт – толпа, её народный гнев, не пощадит его.
Целый день Давиан провёл, ощущая, как волнение сотрясает его душу, как тревога холодной рукой подступает к сердцу, с ропотом ожидая, когда начнётся это представление, концерт народной власти, за которой кроется умелая манипуляция одного из самых жестоких партийных лидеров. Целый день мучительных ожиданий кончился и теперь он стоит здесь, на огромной площади, заполненной ревущими и воющими людьми, которые трудно называть таковыми.
– Ave Commune! – эхо десяти тысяч голосов в предпоследний раз оглушительной волной сотрясает пространство у площади.
Они, десяток тысяч, пришли сюда, потому что так им сказали их партийные царьки и вожди на заводах и фабриках, в распределителях и школах, везде и всюду, где правит «общественное самоуправление».
«Чёртовы шестерни, жалкие черви» – выругался в надменной манере Давиан, посматривающий на лица, перекошенные и искажённые в безумной гримасе.
Они пришли, потому что им влили в уши, что тут произойдёт суд над опасным преступником, отступником и треклятым мятежником, который едва не подорвал основы их мира. И никто не будет знать, в чём дело на самом деле, никого не просветят, сказав, что у паренька попросту сдали нервы, что он всего лишь захотел домой. В нелёгкой борьбе за права народа и коммунизм Партия не станет говорить, что юноша только и защищал девочку, у которой решили «обобществить» лекарство. Никто этого не узнает, это останется только в уме тех, кто стал свидетелями маленького бунта, даже милицейские протокола не отразили действительности, прогнувшись под «партийным наставлением и праведным виденьем ситуации».
– Ave Commune! – последний раз народ, в своём невежестве, выкрикивает девиз Директории и своей Коммуне, медленно умолкая.
Из «храма» к народу вышли три фигуры. Первая облачена в чёрные одежды, которые пятнают багровые прорези, украсившие ткань странными узорами, складывающиеся в звёзды и шестерни, скрывая лицо под плотным капюшоном. Человек довольно высокого роста и в его руках зажаты пергаменты, сшитые в единый свиток. Вторым идёт великан, укутанные покрывалом из алых тканей, опорой которого служит убийственная латунная палка. А между ними шагает босоногий худущий паренёк, руки которого скованны кандалами за спиной, а тело укрывает тонюсенькая бесцветная одежда, плотно прилегающая к коже.
Они подошли впритык к самим ступеням «храма», остановившись на фоне колонн под сводами крыши, внимательно созерцая в молчаливый народ, что сейчас стал похож на монолитную безмолвную серую плиту, которой уложили площадь. В этот момент подул холодный ветер и их полотнища ткани заколыхались под напорами воздушных масс, а вот паренька закололо холодными стремительными потоками погодного порыва.
Жалость и скорбь поразили в это мгновение Давиана. Лицо его друга стало бледным, практически утратило все краски жизни, а некоторые участки кожи теперь украшают припудренные гематомы и тонкие порезы. В его глазах нет больше оттенков жизни, нет больше того света, который горел ранее, теперь там мерцают отблески самой тьмы и безнадёги.
«Пауль, что же с тобой стало» – жалобно проговаривает Давиан, неспособный без уныния посмотреть на своего друга и с тенью ненависти приговаривающий – «Что же они с тобой сделали?».
Давиан вдруг узрел истинное лицо Партии. В тот момент, когда Форос без всякого сожаления и милосердия перебил бунтовщиков, соврав Давиану в том, что пожалеет их. Тогда юноша осознал, что это не просто обман, это не ложь одному человеку, а системное, выверенное поведение, практика которого сложилась десятилетиями применения.
– Что же с тобой сделали, друг? – на этот раз с губ срывается шёпот, но его никто не слышит.
Для Давиана Партия вчера предстала в полной красе – обманчивая и жестокая. Она готова муравья преследовать, если в больные головы её иерархов взбредёт, что он представляет опасность для существования Директории.
Но парню даже не понять, насколько Партия жестока и тем более, он сможет вообразить, даже если попытается использовать всё своё воображение, как пытали прошлой ночью его друга и какие показания из него выбивали, однако сегодня он сможет увидеть финальную часть представления под названием «Обращение в равенство».
Высокое существо вздело свою правую руку, передав посох в левую конечность, и металлическая плоть отразила картину облаков на своей поверхности.
– Народ Директории и Коммуны! – гремит воззвание, выдаваемое оглушительно работающими динамиками гортани и существо выдало нечто пафосное, но малопонятное. – Я приветствую вас от лица всего народа!
Люди тут же подхватили и ответили, взметнув конечности, ладони которых сжаты в кулак, к небу:
– И народ тебя приветствует, лицо народное!
«Как же всё поставлено» – подумал Давиан – «чем не пародия на религиозные шествия и собрания. Меня же окружают фанатики, творящие таинство, нежели суд». – Приговаривает Давиан, вынужденный повторят каждый аспект действий людей.
– Вы готовы свершить «Коммулиргию Суда»?!
«Коммулиргию?» – вскипело возмущение у Давиана. – «Он оговорился? Может он хотел сказать “литургию”?»
– Мы есть длань правосудия Коммуны! – кричит народ.
– Так давайте же вместе свершим справедливый и праведный суд! – указательный острый палец Фороса метнулся когтем сторону «преступика». – Покараем по справедливости отступника от великой мысли!
И в последний раз люди выкрикивают затёртый девиз, которым обозначили начало «судебной литургии»:
– Ave Commune!
«Будь ты проклят, Форос» – злоба с каждой секундой растёт в уме юноши, который не может спокойно смотреть за тем, как его друга сейчас будут обвинять в том, что он не делал или же искажать действительность, по прихоти главного кудесника этого дня – Фороса.
– Товарищ главный архивариус-протоколист, – низким металлическим перезвоном обратился иерарх к человеку в одеждах цвета угля. – Зачитайте, пожалуйста, полный список преступлений, которые мы вменяем отступнику!
– Да, товарищ, – чёрные одежды характерно шаркнули друг об друга, и свиток раскрылся в руках архивариуса, ознаменовав начало усиленной речи протоколиста, которая рванула из всех динамиков, расставленных по краям площади. – Пауль ППС-1288, вы обвиняетесь в убийстве, посягательстве на коммунальный порядок, отступлении от идей коммунизма, вооружённом мятеже, попирании и оскорблении народно-партийного курса, отклонении от Генеральной линии Партии и присвоении социального класса «Бунтовщик».
Как только слова легли на благодатную почву, произошёл самый настоящий взрыв, и топа взревела, как единый дикий организм, оскорбляя и понося юношу, который не в силах даже поднять голову, чтобы посмотреть на десять тысяч судей.
Но кто-то смог перекричать всех и злобные слова были уловлены Форосом:
– Обратить его в равенство! – раздался крик из толпы, который моментально разлетелся как чума и его подхватили тысячи человек, в один голос скандируя. – Обратить в равенство! Обратить в равенство! Обратить в равенство!
Голова Фороса склонилась в лёгком кивке, и рука обратилась ладонью к народу, чтобы успокоить его:
– Тише-тише! Я понимаю ваш гнев и негодование, а посему я приступаю к первой стадии «Обращения в равенство»!
После гортанного грохота из храма вышли два человека, в серо-красных одеяниях мешковатого типа, чьи руки обременил небольшой сияющий белым пластиком сундучок, грохнувшийся возле ног Фороса и сию секунду раскрывшийся.
– При обыске комнаты Пауля ППС-1288 было обнаружено несколько предметов из лично-дозволенного имущества, – стал говорить Форос о предметах, которые выделяются народом для личного пользования человеку и список которых строго закреплён, чтобы не дать ему больше, чем он заслуживает.
– Но это не всё! – добавляет протоколист.
– Да, вместе с этим мы нашли имущество лично-чувственного характера. Среди этого – серебряное кольцо, значок двуглавого орла, железный, перьевая ручка из дерева и деревянный кулон с оттиском двух неустановленных лиц. Что ж, теперь всё это принадлежит Директории Коммун и её народу! Пользуйтесь, партийцы!
Как только Форос это огласил, лицо Пауля попыталось обратиться к иерарху, чтобы выкрикнуть проклятье, но не хватило сил, ни моральных, ни физических, он еле как на ногах стоит, и оно так и осталось прикованным к груди. А массы народа придаются ликованию и радости, ведь теперь они будут пользоваться чужим имуществом, которое обобществили».
«У этих псов разве нет ничего святого?!» – яростью зажглась жарким пламенем в Давиане. – «Это кольцо подарено ему отцом… это же его семейная реликвия!» – говорит про себя юноша, вспоминая, что Пауль в своё время всю ночь потратил на поиски кольца, когда его потерял, а деревянный кулон – это подарок ему и сестре матерью. – «Они не могут так просто это забрать! Это же народное воровство!»
– Продолжаем! – горло Фороса выдало оглушительное слово, давая знать, что этому существу микрофон с динамиками не нужен. – У нас есть доказательства его мятежного поведения.
Шестипалая ладонь уставилась в народ и из сердцевины вывались лучи и пучки света, которые соткали из частиц освещения голографическую анимацию, которая показала момент свершения преступления.
Давиан смог разглядеть, что это уже не то, что ему показывал Форос вчера. На этот раз видео… монтировано. На нём Пауль без разговора, подходит к милиционеру, наносит удары не книгой, а мясницким топором, а в конце… отрывает голову. После жестокой расправы он сколачивает на быструю руку команду отменного зверья, которая начинает… убивать мирных партийцев и забирать их имущество себе.
В этот момент, когда глаза юноши с возмущением смотрят на безобразное враньё, в разуме всплывают слова, как-то сказанные Форосом на одной из проповедей: «Среди лжи есть благая, но это только такая ложь, которая творится, чтобы защитить коммунистические устои и народ коммунальный».
И по-видимому сейчас Форос откровенной ложью пытается «защитить» устои, нагнетая обстановку вокруг ситуации и желая продолжить процедуру народной экзекуции, да потешить людей, для которых подобные суды стали истинной отдушиной в сером безрадостном мире.
«Это же ложь!» – было хотел выкрикнуть Давиан, и понял, что если он сделает это, то его завернут как пособника мятежа.
– Вот видите! Видите! – разразился криком Форос. – Это проявление человечности древности, когда люди поклонялись чувственному мировосприятию. Они были злы и вероломны, предавали во имя собственности и чувств великие идеи коммунистического развития! Вы видели всё, так какой же вердикт вынесет народ!?
И снова поднятые к небесам руки с кулаками и истошный вопль толпы, средь которого можно различить только одну фразу:
– Обратить его в равенство!
– Хорошо, – скрежета горловой механикой согласился Форос и его посох ловко подсёк ноги Паулю, отчего тот рухнул на колени и едва не вышел из сознания.
– Так его! Так! – ревёт толпа.
– Начинаю вторую стадию обращения в равенство. За сим я назначаю тебе, приблуда антикоммунистическая службу народу плотью твоея, телом своим ты окажешь услуги людям простым, тем самым равняясь с ними. Я даю тебе три года искупительной службы в «Храме коммунистического полового учения имени товарища Калантай»!
«Его сделали общественной собственностью» – с горечью констатировал Давиан и его мысли едва не потерялись средь сумасшедшего народного улюлюканья, и юноша видит, что всеми силами из его друга пытаются выхолостить человечность, сравнять с ничтожеством.
Давиан видит, как поник лицом Пауль, как его глаза сделались мокрыми, и засияли на щеках слёзы, но это не успокаивает одурманенный люд, продолжающий истошно верещать.
– Да что же творится? – никому не слышимый шёпот доносится от Давиана и только один человек его уловил и ответил на него тихим женским голосом:
– Обращение в равенство. Вот что творится.
Дрожь и страх одномоментно пробрали тело и душу юноши, и он мгновенно забегал взглядом по все сторонам в поисках хозяина реплики, обнаружив, что рядом с ним стоит среднего роста черноволосая девушка, в непонятных облачениях цвета вычищенного бетона.
– Юлия? – ошарашенно спросил Давиан. – Это вы?
– Ну, а кто же ещё? – ухмыльнулась дама и сию секунду выдала чувственное сожаление. – Эх, не повезло вашему другу. Это только начало тех мучений, которые с ним сотворят партийные изуверы.
– А ты не боишься, что тебя вздёрнут за такие слова?
– Ты оглянись вокруг и скажи, кому до нас есть дело?
Давиан снова решается посмотреть вперёд, чтобы увидеть, как всё сложится дальше, как поступят с его другом и ужас обнял его, стоило только увидеть, какая новая кара ждёт Пауля.
– Ну же, партийцы Директории! – гулко взывает Форос к дикой толпе, поигрывая своим посохом, звезда которого перевернулась и от напряжения накалилась до состояния красного свечения, превратившись в клеймо, рассыпаясь адскими бликами на корпусе тела иерарха. – Я могу приступить ещё одной стадии Обращения в равенство?
Народная мешанина тут же стала кричать:
– Приступай! Приступай! Приступай!
Кончиком остроконечного пальца Форос рассёк на спине покров одежды Пауля и его посох мелькнул в быстротечном взмахе и своим концом въелся в плоть, прожигая её раскалённым докрасна символом власти. Что было сил, юноша взвыл, прокричав во всё горло зов боли, но толпе и Форосу страдания и стенания безразличны. Он мятежник и должен быть наказан по всем правилам, которые только придумает Партия.
– Это безумие, – возмутился тихо юноша.
– Нет, это всего лишь показательная порка, – ответила девушка, – чтобы остальным не было повадно.
– Но почему именно так? Прилюдно и жестоко?
– Я же говорю: чтобы остальным было неповадно. Это рядовое мероприятие, проводимое из года в год. Партийцы смотрят, радуются, как бьют другого, видят какой он плохой и ещё больше радуются, что они живут так, как им велела Партия.
Спокойный тон, облачённый в форму полушёпота, принёс страх для Давиана. «Как она может говорить так спокойно о таких вещах? Почему это звучит как официальная процедура, как… как… постоянный фестиваль? Почему?» – вереница вопросов взбудоражили юношу, и всю их сущность он попытался изложить девушке:
– Юлия, а почему у такого события такая… регулярность?
Прежде чем ответить, края губ Юли чуть колыхнулись, обозначив секундную улыбку, рождённую то ли от усталости всего происходящего, то ли от видимости всего безумия, которое творится подле них, но не способности что-либо с этим сделать. Бессилие и тягость всем происходящим обременительным грузом давным-давно лежат на душе юной особы.
– А как вы думаете, Давиан? Так же Партии просто жизненно необходимо нужны мятежники, что бы под видом «бесконечной войны с врагами народа», помыкать этим самым народом как угодно и вытворять с ним, что хочешь.
От вспыхнувшей ярости Давиан чуть не задохнулся, в нём возникло желание, непреодолимый зов, призывающий его кинуться на Фороса и растерзать его. Голос неожиданно стал дёргаться и дрожать, только уже не от страха, а от бури гнева, приливной волной, захлестнувшей парня:
– Т-то-о есть Пауль… э-это пр-просто же-же…
– Возьмите себя в руки, Давиан.
– Хорошо, – тяжело выдохнул юноша и через пару мигов уже успокоил сердцебиение и состояние, нормально изложив мысль, стараясь её как можно сильнее укутать в шёпот. – То есть, Пауль это просто жертва «внутренней войны Партии?» Баран, положенный на алтарь стабильности и во имя поддержания Генерального Курса?
– Именно так, – преспокойно согласилась Юлия, не унимая взгляда с представления, как Форос колотит посохом Пауля, что, по мнению иерарха должно «привести отступника к покаянному равенству», тихо продолжив разговор. – Вы же понимаете, что если у Партии не будет врага, она его всегда выдумает? У неё должен быть враг, иначе все маховики репрессии и подавления окажутся бесполезными и ненужными… нисколько для самой Партии, сколько для народа.
– То есть всё это «обращение в равенство» только для поддержания покорности населения?
– Поверьте, в руках у Партии крайне широкий инструментарий подавления инакомыслия и ещё больший для поддержания идейного курса. Все должны верить, что всё вытворяемое Партии, это делается народом.
«Да кто ты такая, что столько знаешь о Партии, её целях и сущности?» – задался вопросом Давиан, не понимая, откуда Юлия столько набрала знаний о главной метрополии народной воли в Директории.
– Так же Партии всегда нужны «козлы отпущения», на которых можно повесить все грехи и просчёты.
– Это как?
– А смотрите. Сейчас будет четвёртая стадия.
Давиан послушался совета и вновь стал внимательно и сосредоточенно смотреть на «представление». В руках Фороса метнулся посох и латунное заострение на конце, одна из стрел звезды, рассекла плоть на плече Пауля, оставив хорошую царапину. Ещё одно издевательство, призванное вдолбить в головы партийцев, что грешить против Партии нельзя, что это карается муками.
«Страх, вот, что рождает Партия. Все должны её бояться и страшиться даже слово сказать против её поведения. Но страх же рождает ненависть, так почему же люди её неистово любят? Гипноформирование? Пропаганда по телевизору? Тут нет плакатов и лозунгов на стенах, да нет в них нужды. Люди думают, что грешить против Партии, значит наносить вред народу, то есть себе в частности… они так размышляют. А кто этого хочет?»
Мысли Давиана сменяются грохотом несуществующего рта Фороса:
– Партийцы, вы видели, что этот человек – мятежник, но помимо этого, он ещё и вредитель. Он, – металлические пальцы указали в сторону поставленного на колени юношу, – вредил деятельности Партии.
– Обратить в равенство! Обратить в равенство! – безумно завывает народное сборище, которое опьянело от запаха и вида крови, теперь ему подавай ещё больше зрелища. – Да, убей его! Убей!
Ладонь из металла снова устремляется к народу, призывая его к спокойствию, и все умолкли в ожидании продолжения экзекуции, а главный ведущий истязаний продолжил:
– Праведный народ Директории Коммун, прошу вас, послушайте меня. Мы не сможем в этом месяце направить в распределители стандартное количество продуктов, потому что этот проклятый вредитель испортил документы!
Ответом естественно послужило народное осуждение и брань, которая усыпала истерзанного Пауля.
– Народ! Нам не удастся подготовить достаточно предметов лёгкой промышленности! И всё из-за этого вредителя, которые украл и уничтожил документацию с несколькими важными техническими регламентами!
Сию секунду люди, которые ещё вчера голосовали за то, чтобы принять Пауля в своё общество, разразились угрозами и оскорблениями, готовые собственноручно расправиться с ним.
– Но ведь это ложь… ложь… ложь, – бессильно шепчет Давиан. – Как они так могут? Как?
– Это никого не волнует, – говорит рядом стоящая Юлия, – люди получили козла отпущения. Они теперь знают, кого винить в своих бедах. А Партия получила того, на кого это можно свалить.
– Мерзко… неправильно.
– Главное, что «и овцы сыты, и волки целы». Никто не будет винить Партию в «неэффективности» распределения, если будут «вредители», в погоне за которыми можно и пару десятков «несогласных» с Генеральной линией завернуть. Да и никто не хватится «пропавшей» продукции.
Ещё одна лавина негодования оборвала первобытным рёвом перешёптывание Давиана и Юли, напомнив им о том, что творится у «храма». Тем временем Форос стал зачитывать ещё один приговор:
– Я, Форос Ди, главный Помощник Младшего Всепартийного Творца Слова, приговариваю этого диссидента, мятежника, бунтовщика и вредителя к четвёртой стадии «обращения в равенство», которая будет исполнена в Доме Правосудия и Воздаяния, за закрытыми дверями.
По скончанию речи, серебристый блеск механических пальцев охватил золотистое свечение латуни, и посох ударил по мраморной поверхности, раздав характерный звук стука металла о камень. Это напомнило Давиану то, как судьи в далёких эпохах прошлого били молотками по деревяшке на столе, чтобы завершить судебный процесс. Только этот кровавый концерт лживого правосудия имеет мало чего похожего с настоящим судом, который призван восстановить нарушенные права и воздать преступникам по закону. Тут же был самый настоящий фестиваль партийного самодурства, который устраивался только для чистой показухи, чтобы дать людям врага, который виновен во всех грехах, который подтверждает важность и необходимость партийного тоталитаризма, «оберегающего народ и выражающего его волю».
– Вот и конец всему, – приговаривает Юлия, смотря на то, как Пауля в кандалах вновь уводят за стены храма, где подготовят к финалу всех издевательств.
Люди стали постепенно разбредаться – кто куда. Все удовлетворили жажду крови и «весёлых» представлении. Серый, безликий мир, где есть тотальное подчинение и машинное мышление, достойное механическому повиновению человекоподобному роботу, взрастил в народе голод по ярким эмоциям и жажду их проявления. Несмотря на системы гипноформирования, на выхолащивание чувств, очень трудно выбить то, что заложено сотнями тысяч лет эволюции. Партия же умело подхватила эту нужду и перевела её в формат «народных судов», где партийные лидеры тешат народ, устраивая кровавое правосудие.
Давиан тоже поплёлся вместе со всеми, чтобы поскорее убраться с площади и уйти в общежитие, запереться в своей комнате. Но тут же припомнил, что нет никакой «его» комнаты, она общая, принадлежит народу и десятки очей, посматривающих на него через фокусы скрытых камер. Ему некуда бежать, некуда идти, ибо куда он не устремится, неутомимое око народа и Партии будет на него смотреть, а их рука достанет из-под земли и сдёрнет с небес, если пожелает.
– Ты как? – спросила Юля, нагнавшая Давиана, бесцельно бредущего средь расходящейся толпы.
– Нормально, – раздался каторжный выдох, – должно быть… устал от всего этого. Слишком это… необычно. Не каждый раз я вижу, как моего друга истязают… на потеху публики. Честно сказать… я первый раз за таким наблюдал.
– Всё будет в порядке, – хлопая по плечу, пытается успокоить Давиана, Юлия, – если хочешь дальше тут жить, тебе придётся с этим смириться.
– И куда же они пойдут? – рукой Давиан обвёл людей, шагающих впереди себя. – После такого-то?
– Кто куда… кто куда. Некоторые в «Храм коммунистического полового учения имени товарища Калантай», сбрасывать… напряжение. Другие вернутся к работе, а третьи просто гулять.
– Да вот хотел тебя спросить – куда уходит… «пропавшая продукция»? Не может ли она просто… пропасть?
– Этого я не знаю, Давиан.
– Но ведь вещи не могут так просто пропадать?
– Согласна.
– И за этим явно кто-то стоит.
– Да бросьте, Давиан. Может быть это банальные проблемы…
– Проблемы?
– У нас об этом не принято говорить, – вновь на шёпот перешла девушка. – Но распределительная система ресурсов построена так, чтобы люди много чего недополучали, кроме…
– Партийных лидеров, – шепчущим гневливым словом закончил фразу за Юлией Давиан. – Но почему
– Если бы люди имели всё в достатке, то им не нужны были «социальные договоры между народом и его членами». Они были бы заняты политикой, стали думать об улучшении механизмов Партии, а это нужно ей? Держа людей под прессом голода и жажды, в вечном страхе, можно удерживать их подальше от вопросов…
– Политического управления. Я знаю, что планируемая нищета тоже инструмент для власти.
– А это что?
– Подождите, давайте перейдём на «ты»?
– Хорошо.
– Вот, представь себе, что тебе не хватает пищи до конца месяца… не выдали в распределителе. И тебе приходится у коллектива занимать по крупице еды, чтобы протянуть.
– Я так понимаю, те, кто выдают еды и становится лидеры Партии?
– Да. В ответ ты должен будешь исполнить любое прошение коллектива.
– Точнее Партии, – поправил Юлию Давиан.
– Да. Это стало олицетворением принципа «Коллектив заботится о своих членах», но на деле это ещё сильнее укрепляет власть Партии над людьми.
Давиан отошёл от разговора, умолкнув. Всё вокруг стало для парня утомительно-серым, давящим и отталкивающим. Сейчас, после пыток друга, его посетило осознание – он ошибся, смертельно просчитался. Директория Коммун – это не спасение человечества в коммунистической идее, а скорее его медленная смерть, растянувшаяся на вечность. Это не избавление от всех проблем, а их перевод в другую плоскость. Это стремление к идеалу по дороге, ведущей в ад.
