Степан Витальевич Кирнос
Под ласковым солнцем: Ave commune!
Глава восемнадцатая. На осколках древности
Следующий день.
Когда солнце скинуло ночную пелену сумрака с поверхности земли, на всеобщее обозрение проступило то, что спокойно можно назвать осколками прежней цивилизации, которая власть мечтала простроить мир несбыточных грёз, но поплатилась за опрометчивость и глупость, и её детищем стал мир, превращённый в долину плача и страданий.
Давиан наблюдал из окна двухэтажной постройки за тем, как свет озарил это место и показал ему то, что было сокрыто во тьме ночной и то, что он увидел мельком, когда лучи фонарей падали на куски земли. Вчера, убегая от преследователей Директории, ночью они вышли к главному убежищу, куда стеклись все беглецы из социальной тюрьмы. В его памяти остались лишь яркие вспышки света прожекторов и куски разрушенных зданий, леса еле различимых груд камней. И только сейчас, когда он встал, ему удалось увидеть целое поле руин древнего города, который тут когда-то стоял, сегодня он узрел громадные развалины, некогда бывшие прекрасным селением.
На Давиане плотные штаны с чёрными сапогами, дублёная куртка, утянутая бронежилетом и каска, которое съехала на лицо, отчего парню трудно смотреть. Перчаток нет, поэтому руки сильно морозит, и он постоянно их трёх, убирая в сторону оружие.
В руках его покоится оружие – длинная винтовка, со светло деревянным прикладом и оптическим прицелом. Надствольная коробка и ложе оружия сделаны из какого-то чёрного материала, который сильно утяжелил оружие и Давиан держит его с трудом.
«Зато какая дубина бы вышла», – усмехнулся парень, понимая где-то в душе, что он, возможно, доживает последние дни.
«И чего ради мы пришли сюда? Пришли, чтобы найти смерть здесь? Мы же не прорвёмся за стену, не сможем. Чего ради он решило, что сможет пробиться через две горы бетона и стали, усеянные турелями и камерами?»
Он и его новые друзья отступили в разрушенный город, куда стеклось не менее двух десятков поселений, разбросанных в этой части Директории, объединившись в небольшую армию, способную ненадолго задержать воинов Директории.
Давиан осмотрелся в комнате и снова увидел те же обшарпанные стены, тот же подгнивший деревянный пол и серый потолок. Всё внутри помещения разбито и разрушено, уничтожено неумолимым движением времени.
– И всё ради чего? – прозвучал тихий вопрос, практически не нарушивший хрустальной тишины.
Когда все, кто мог, собрались в городе, присоединившись к обитавшим ранее тут людям, главы поселений решили, что нужно прорываться через стены и бежать в Рейх, ибо тут им жизни не было и не будет.
Давиан же рассказал им про устои Империи, поведал о том, что там хоть и дышится свободнее, но весь воздух пропитан благовониями, разжигаемыми Культом Государства и его молениями к правителю. Парень поведал глубокой ночью, что всем им придётся принять новую веру и стать верными слугами Императора, что все они встретятся с полной противоположностью Директории, которая похожа в аспекте фанатизма к государственным устоям.
Однако, что людям, прожившим в страшной пустыне партийного гнёта, власть государства, доведённая до абсурда, если там, на неведомой земле можно дать волю чувствам и эмоциям, если не благо? Здешним людям всё равно, лишь бы сменить партийство на гражданство, сжечь партбилеты и обзавестись паспортами, а как идеал – избежать участи стать удовлетворением народных нужд
Но Давиан поспешил их огорчить, рассказав про стену. Две стены загораживают путь и через них не пройти и если в Рейх могут впустить, то Директория явно не отпустит своё имущество, вцепившись за него зубами. Было принято решение – взорвать стену, но парень их пытался убедить, что это не удастся, но его никто не послушал… юноше выдали оружие и снаряжение, сказав сражаться.
– Как мы до этого дошли? – спросил себя Давиан, поглаживая винтовку. – Как люди могут так тянуться к грёзам человечности?
Давиан вспомнил, вынул из памяти фрагменты прожитого, где он встречался с беглецами из Директории и каждый из них был слишком… эмоциональным. То смех до истерики, то плач по скорой гибели, похожий на рёв двигателя.
Он это узрел не сразу, а во время побега из селения, смог собрать по крупицам части увиденного и понял, что всё это не спроста. Люди, прошедшие все процедуры, психологические и социальные преобразования, буквально повредились душой, получили какое-то расстройство, нашедшие свою сущность в эмоциональном голоде.
«Да они просто пытаются насладиться всем богатством эмоций. Как голодный человек, приступивший к еде, опрометчиво сметает весь стол, так и они – упиваются каждым смехом или моментом любви, не зная меры».
Слова Давиана находят своё подтверждения в его памяти. То мужчина хохотал так, что его можно было принять за сумасшедшего, то женщина, впервые свободно ощутившая любовь готова была повиснуть на каком-то парне, как ракушка к борту корабля. Бывший гражданин Империи и партиец в прошлом видел, как кто-то, увидев что-то неприятное, испытал состояние, близкое к фобии, а женщина, которой наступили случайно на ногу, орала и материлась так, словно ей сломали палец и она портовый грузчик по уровню образования.
«Какой эмоциональный разброс» – удивился Давиан, глубоко в душе чувствуя жалость к ним. Он старается не покидать этого места, предпочитая смотреть на то, как легли постройки древности, усыпав поверхность старого горда развалинами и как между ними виднеется очертание старых дорог. Какие-то здания ещё целы, но большинство строений древности по воле войны, название которой останется в веках, превратились у кучи камней и бетона, стекла и пластика.
«Их эмоции – не более чем осколки былого человеческого великолепия, порождение извращённой природы» – подумал Давиан и его мгновенно посетил вопрос – «А чем я лучше?»
Парень из кармана достал то, что избавило его от тремора и лишило вечного состояния тревоги, одновременно воззвав к бесчувствию, которое привело к какому-то бесстрастному воззрению на мир и события в нём.
Белая таблетка, выданная местным лекарем, мгновенно оказалась во рту, и Давиан запрокинул голову, ожидая, когда его посетит радостное чувство освобождения от приливной волны беспокойства.
– И чем же я лучше? – спросил юноша пустоту и сам ответил на вопрос в умозаключениях:
«Если их чувства изначально были осколками, если их мысли родились ущербными по воле Партии, то моё состояние результат столкновения с системой. Но кто в этом виноват? Только я сам. Я сам привёл себя в этот край и позволил влиться в сущность системы, а когда попал в её оборот – стало поздно. И теперь мои чувства сами стали осколками, я вынужден транквилизаторами глушить тревогу, чтобы не сойти с ума».
– И что же мы такое?
И Давиан и люди, вышедшие с конвейера родильных домов Партии, получили один изъян, одно гнетущее качество – эмоциональную неустойчивость, проблемы с контролем чувств.
«Но что поделать? Таковы руины былого мира и сами наши души стали осколками. А на что ещё способны слуги режима, заявляющего об абсолютном и фанатичном равенстве? Слуги идеологии только и способны рушить человечность в стремлении на её могиле построить дворец нового “эдема”, только вот его на костях не построишь. Только тюрьму с заключёнными, но не дворец».
Громкие звуки подготовки вернули Давиана к действительности. Он посмотрел в окно и увидел, как какой-то мужчина, с чёрной повязкой на руке и пуховике серого цвета, тренирует солдат правильно наносить удар штыком.
– Вот так надобно! Вот так! – размазывает штыком автомата мужик и воины за ним повторяют в надежде за пару дней освоить военное искусство.
Давиан со скорбью в сердце тихо говорит:
– Ох, ребятки, едва ли мы выстоим в этой битве. Едва ли…
Оружие и опыт – вот главные показатели военной машины, а у повстанцев нет и одного ни другого, нет возможности обратиться к Рейху за помощью или бежать дальше. Печаль прокралась через фармакологическую плену транквилизатора и тенью боли коснулась души Давиана, и он тихо вымолвил:
– Сражаться до конца, до смерти – вот наше единственное преимущество.
Оружие, найденное на заброшенных складах древности у города и обнаруженное в самом разрушенном граде, стало единственной возможностью защититься от врага, и оно уступает тому, что есть у воинов Директории.
Энергетические мушкеты и винтовки, автоматы и безоткатные орудия, переносные зенитно-ракетные комплексы и миномёты, пара гаубиц с гранатомётами и минами, пулемёты с зенитками. И ко всему военному разнообразию куча патронов с инструкциями по использованию вооружения, но этого не достаточно и Давиан это понимает.
«А что у них?» – рождается немой вопрос. – «У нас около пяти сотен бойцов, а у них не меньше двух полков, артиллерия, самолёты, танки и бронетранспортёры. Что им можно противопоставить? Храбрость? Безрассудство?»
Давиан взирает ещё дальше и видит несуразные укрепления, его настигает понимание, что они не переживут войны, не выстоят, а отряд, посланный взорвать стену, не сможет этого сделать. Они проиграют это сражение и все погибнут, однако страха перед этим у Давиана нет.
«Может таблетки так действуют или действительно всё потеряло смысл? Как же так дальше жить?».
Он не сомневается, что отряды Директории уже в пути и по их следам идут передовые части, за которыми идут танки и пехота.
«А что есть наше оружие?» – снова звучит негодующий вопрос. – «Пыль прошлого, осколки прежней военной машины, данной нам… Богом для последней битвы».
Давиан сжимает в руках винтовку, с трепетом ожидая того момента, когда её придётся пустить в ход. В его сознании уже рисуются картины того, как он будет сражаться, как будет биться с солдатами Директории и его настилает тьма и наступает вечный покой.
– Разве всё так и должно быть?
Где-то покоится и теплится надежда на чудесное спасение, на то, что Директория их не найдёт или решит вернуться в свои улья для поддержания порядка. Но всё же рассудок и логика говорят об обратном.
– Они пойдут до конца.
Мысли Давиана растаяли, когда в комнату вошла девушка, которой юноша только рад и улыбка, рождённая вопреки усталости и действию транквилизатора подтверждение тому.
Её одежда – сапоги до колен, выцветшие джинсы и куртка с капюшоном, а хрупкие ладони укрыли варежки, сотканные из чёрной ткани.
– Как же я рад тебя видеть, Юля. Ты где пропадала?
– Да так… гуляла по городу и смотрела, как жили наши далёкие предки. Знаешь, если бы можно было вернуться назад, в прошлое, я бы хотела это сделать.
– Почему?
– В будущем нас ждёт только конец времён, а там, в прошлом есть какая-то радость. Я нашла фотографии города и знаешь, была сильно удивлена увиденному.
– И что же там было?
– Люди с играющими детьми, красочные здания и целые парки, пышущие зеленью, свободно гуляющие пары.
– Да, боюсь, этого мы больше никогда не достигнем, – Давиан показал на улицу, в сторону руин. – Ты посмотри, что нам осталось, взгляни Юль. И это наше наследие? Или тюрьма или жизнь на руинах? Вот наш выбор?
– Это ты к чему? – смутилась леди.
– Да так, просто слова… знаешь, чем ближе битва, тем меньше тебя заботит, да и таблетки, которые мне дал местный лекарь какие-то уж очень… сильные.
– Битва, – усмехнулась девушка. – Похоже это наши последние дни. Как думаешь, в Директории есть ещё где-то сопротивление?
– Не думаю. Это граница, а на них всегда была нестабильность… тут есть, где спрятаться.
– Давиан, – на этот раз девушка заговорила мягко. – Надеюсь, ты выживешь в грядущей битве… я бы не хотела, чтобы ты погиб.
– Юль, я уже умер. С тех самых пор как возомнил себя выше остальных… выше друзей и знакомых, а сейчас… всё движется к своему логическому завершению. Нет, Юля, не я, но ты должна жить. Ты не потеряла человечность в этом идеально выстроенном аду на земле, ты не подчинилась его безумным догмам и смогла сохранить человека…
– Давиан, к чему эти слова? – жалостливо и с тяжестью в голосе вопросила Юля. – Ты же знаешь, все мои чувства, все эмоции – это осколки от того, чем они должны быть. Хоть ты меня и готов назвать «живой» в большей части Директории, но я всё же… поломанная её системой.
Юноша поднялся, опираясь на оружие, как на трость и встал во весь рост, обратив лицо прямо на чудесный лик девушки, и стал робко говорить:
– Юля, ты здесь самый дорогой для меня человек. Честно… как бы я хотел, чтобы мы были вместе.
– Любить… любить может только душа, мой родной… только она одна может воспарить над хладностью и бесчувствием, если можно так выразиться. Но у меня нет… куски, разрозненные обломки, – навзрыд завершила Юля.
– Ничего страшного, – Давиан приблизился к Юле и простёр руки, спустя мгновение она оказалась в его объятиях, слабо и тихо плача ему в грудь, скорбя по потерянным чувствам, которые у неё отобрали. – Главное, что ты будешь жить…
Сам же юноша чувствует, как что-то подтачивает его душу, опаляет и обвивает терновыми ветвями доставляя странную и неприятную боль, которую он терпит. Единственная отрада для него, это то, что Юля в числе тех, кто сможет скрыться от гнева Директории под вуалью руин былого мира.
Глава девятнадцатая. Организм войны
Утро. Следующий день.
Светает, и солнце поднимается из-за горизонта, чтобы нести свет нового дня, только это не играет роли для тех, чья миссия нести смерть и разрушение. Никто не обращает внимания на то, что ночь отошла, и небо из чёрно-устрашающего выкрасилось в серо-печальный цвет, знаменуя торжество унылого дня. Колонна продолжает движение, её солдаты – часть единого организма битв и сражений и если нет команды, никто не обратит внимания даже на то, что если каким-то чудом небеса рассеются и выглянет небесное светило, ласково обнимая всех теплом.
Солдаты – бесчувственные шестерёнки армейского механизма, с настолько отточенными душами, что если будет дан приказ совершить самоубийство во имя народа, то они сделают это. Их одежда – серая, абсолютно бесцветная военная одежда – плотная куртка, штаны поверх толстых сапог, лица же скрыты за толстыми масками. Защитой служат бронежилеты и каски, вместе с наколенниками, щитками для голени и касками, и всё одного цвета безнадёги.
Дорога – старая, с выбитыми кусками асфальта и покрытая снегом, через который пробиваются голые ветки кустарников, стала путём воинов Директории Коммун. Целая колонная солдат, окружая бронетехнику идёт вперёд и нет той силы, которая их бы остановила. Танки – приплюснутые и обтекаемых форм, с начищенными корпусами до зеркального блеска корпусами, коробчатые БТРы, везущие ещё солдат, и все плевали на хитрость военного камуфляжа, ибо следование цветовому равенству в Директории для военачальников важнее искусства битвы.
Над военными ревёт гул вертолётных моторов и лопастей, которые подобно зорким ястребам высматривают возможную угрозу колонне, простирая над ней защитный купол из стрелкового и ракетного прикрытия. Вытянутые и утончённые, больше напоминающие копию какого-то насекомого вроде стрекозы, вертолёты стали не единственным прикрытием с небес. Там, высоко в небе, под самыми облаками парит огромный самолёт, на котором пушки и турели, ракеты и лазерные батареи и он уподобился руке грозного божества войны, которое в любой момент может на головы противников излить разрушительный огонь ненависти и ярости Директории.
В глубинах снежного леса, сквозь который проходит дорога, роятся сотни маленьких дронов, снимающих всё и передающих в штаб, а также способных в любой момент броситься на засаду врага и ценой собственной жизни и тротилового заряда, убить врага народа.
Впереди самой колонны быстро едет лёгкая техника, стуча колёсами и гремя корпусами. Джипы и боевые машины, увенчанные автоматизированными пулемётами и энергетическими пушками, рвутся впереди всех, их водители преисполнены рвения и ярости вступить в битву за идеалы Директории и сокрушить ненавистного врага, вдавить его в землю.
Где-то позади колонны, в окружении бронетехники и пехоты, волочится штабная машина – большой грузовик, с пятиметровой коробчатой кабиной, которая несёт за собой огромный серый блок, похожий на целый вагон. Над штабной машиной мерцает странное светло-золотистое свечение, что явилось порождением силового щита, который защищает такую махину от угрозы с воздуха или неожиданного артобстрела. Её движения медлительны, а басовитый гул двигателя разносится на всю округу, как бы предвещая зловещий рок, нависший над повстанцами.
Как бы машина не была неуклюжа, именно она есть сосредоточение командно-штабной силы Директории, военной ячейки Партии, отправившей столь грозное воинство на уничтожение всего нескольких сотен мятежников.
Внутри машина выкрашена в один цвет, призванный сохранить визуальное единство. Окон здесь нет, и только тускло-лунный свет диодных панелей разгоняет сумрак, а экраны компьютеров, сияющие сводками данных, прорезают лучами яркости пространство.
Посередине блока стоит панель, похожая на алтарь, с который срываются пуски яркого красного света, образующие голографические переплетение, которые соткали карту местности. Возле панели стоят три фигуры – гротескная металлическая, с латунным посохом и еле умещающаяся в объёмы помещения; такая же как и большинство солдат и ещё один мужчина, в чёрном кожаном пальто и фуражке серого цвета.
– Кто руководит наступлением? – прозвучал вопрос от стальнорукого существа, простирающего пальцы на голограмму.
– Товарищ Форос, всё в руках народа. Он же на недавнем военном собрании армии решил действовать согласно установленным инструкциям, – ответил воин в серой форме на что получил ответ перезвуками механического бренчания:
– А Партия это и есть народ, ибо всякое решение Партии есть воля народа, а народная воля есть воля Партии. Я ещё раз задам вопрос, кто возьмёт на себя ответственность стать проводником воли народной на боле ратном?
– Эм, – затянул человек в чёрном пальто. – Вроде как, согласно народным указам военные мастера должны командовать.
– Скажите, вы будете ждать военного мастера, товарищ Аристарх? Вы – народный гвардеец, руководитель охранно-гвардейского контингента и вы должны, по сути взять на себя командование.
– Но меня не назначил народ.
Холодное лицо Фороса никак не могло выразить той эмоциональной бури, которая в нём кипела и приложив все силы, он не дал себе озвучить мысля, которые родились в его бушующем от злобы сознании:
«Ну, дебилы! Как же достали эти непросвещённые. Идиоты, одним словом. Ну почему мне приходится этим молокососом вбивать в голову, что Партия и есть народ, а значит, они могут делать всё, что вздумается, ибо это творит народ. Ох, жалко, что погиб товарищ Кас. Он бы точно показали этим недобиткам, что значит настоящее партийное руководство».
Металл с очерствевшей душой продолжает взирать углями ада на окружающих, пока внутри него идёт процесс мышления.
«А если он не согласится? А коммунизм тогда с ним. В моём подчинении сотни творцов слова, рассеянных средь армии, которые принесут праведное слово, сказанное мною и если нужно, я сам возглавлю наступление. Партия, ох святая Партия, хвала тебе за то, что даёшь нам возможности военного управления, даже когда никто не хочет понести праведную народную волю».
Успокоив себя и собравшись с мыслями, холодная металлическая речь Фороса разлилась с толикой пламенного фанатизма:
– Вы же должны помнить слова из Великого Коммунистического Писания, а именно – обновленный Завет, Слово Грозного Коммуниста Рэриха, глава семнадцатая, стих третий – «И да придет воинство народное, и посеет смерть между врагов коммунизма и тот, кто силён, пусть ведёт войско, ибо он есть народное воплощение и нет смуты в том, что один поведёт многих, ибо сердце этого воина коммунизма вмещает волю, души и любовь всего воинства праведного».
– Понимаю, – осторожно начал гвардеец, – вы хотите, чтобы я взял на себя командование подразделениями?
– Именно.
– А почему вы не возьмёте, старший товарищ Форос? Вы же лучше меня знаете святые книги народной мудрости и солдат сможете лучше бодрить и призывать к подвигать.
– Моё место – на передовой, с солдатами, товарищ Аристарх, – холодный взгляд машины встретился с человеческим взором мужчины, который испытывает страх от предстоящей битвы и Форос подметил это.
– Но ведь…
– Вам не следует бояться, товарищ. Я буду на передовой и стану читать воинству слова пророков коммунистических, дабы подвигнуть на подвиги во имя народа. Вы же – почитать пути войны, вы – обладатель знаний военной стратегии и кому, как ни вам взять командование, – голос Фороса стал настойчивее и жарче. – Да, народ голосованием отправил нас сюда, и мы должны принести победу, но кто её принесёт, он не определил. И вы, может, это сделаете?
– А как же товарищ Владимир? – указал на воина в серой броне, пытается сбросить с себя ношу битвы гвардеец.
– Я только солдат и исполняю то, что мне скажет народ, – был дан точный и холодный ответ.
Спустя пять секунд напряжённого молчания, донёсся ответ:
– Хорошо, раз того требует ситуация, я беру на себя командование народным полком под номером двести три.
– Вот это чудесно, – металлический клокот горла выдал нечто похожее на радость, в лазах блеснуло что-то зловещее. – Я, как ставленник повинности Слова, предлагаю повторить и обновить наши цели и задачи, дабы мотивировать души наши на более тонкие струны военно-народной деятельности.
– Да, – все ответили монотонным поникшим голосом, приготовившись к пламенным речам. – Товарищ.
Форос вознёс посох, но тот практически упёрся в потолок, и идеология, облачённая в металл, подобно древним религиозным иерофантам и фанатикам, вдохновенно изложила сущность грядущих грозных свершений:
– Как говорил один из древних мудрецов коммунистического движения – наша цель есть самое священное, это воля, которая направляет острие клинка, это великая сила, что сияет подобно солнцу и ведёт за собой бесклассовые народы. И наша цель сегодня так же будет велика и славна.
В эту секунду кто-то из работников штабного центра кашлянул, и Форос прервался, резко мотнув головой в сторону, одёрнув посох и зловеще вздёрнув пальцы, и тусклый свет пал на металлические когти. Окружающим показалось, что сейчас Форос расправиться с незадачливым партийцем за то, что тот случайно прервал начало его пламенной речи, однако голосом абсолютно холодным, иерарх сказал:
– Не прерывайте меня.
– Продолжайте, – предложил Аристарх, сложив руки на груди.
– О чём я… ах да. Товарищи, я хочу вам напомнить, что сейчас наша священная цель – уничтожить мятежников, искоренить нечестивое племя, которое подумало, что может выбирать жизнь вне классов. Наша ярость и зверства, которые мы сотворим над врагами коммунизма, будут освящены голосом пророком наших идей из прошлого!
– Да, старший товарищ Форос! – воскликнули все.
Никто не повернулся, дабы посмотреть на говорящего Фороса, но все ему внимают, все слушают его слова и каждый понимает, что если не стоит не воспринимать то, что даёт им партиец. По невзрачным экранам мониторов, помимо сводок с данными и тактическими картами, расчерченными линиями нападения и съёмок со спутника, текут и молитвенные россказни про величие Коммунистической Партии.
– Старший товарищ Форос, – осторожно сказал воин в серой униформе. – Вы были на оперативном собрании народа перед походом?
– Нет, товарищ Владимир, не был.
– Тогда вы должны знать наши боевые задачи, которые были народом выдвинуты на собрании, и которые мы исполняем.
На секунду Форосу показалось несуразным, что народ, толпа, принимает решения, которые будет исполнять военное командование, на одну лишь долю секунды, сквозь строки данных, ставших мыслительными процессами о славе и верности идеям равенства, прорвалась шальная мысль – «как можно народу доверять такие важные дела?»
«Нет-нет-нет!» – тут же возопил Форос в мыслях, осознав, что он едва не покусился в уме на святыни народно-коммунальные и ум его вспыхнул “покаянием " – «простите меня, простые меня недостойного бытия коммунистического, прости меня народ святой за мысли мои противные и несущие хулу тебе».
Окончив акт принесения прощения, иерарх лишь кратко кивнул, давая товарищу высказаться:
– Так вот, народ нам дал первостепенную задачу – уничтожить группы мятежников, место базирования которых было обнаружено с помощью воздушной видеосъёмки и разведки.
– А как вы вообще вы вышли на их след? – поинтересовался Форос. – Просто я ни о каких мятежниках до нашего выступления не слышал.
На вопрос ответил Аристарх:
– Около полугода назад, пятнадцатый оперативно-розыскной отряд Народной Гвардии, во время планового прочёса местности, обнаружил одинокого грибника, который был не из партийцев. По ходу допроса и после применение к нему процедуры народного порицания.
– О, как же я люблю эту процедуру, – скрежет металла выдал что-то смахивающее на садистское удовлетворение; и так оно и есть, поскольку «народное порицание» это жуткое действо, когда человека ставят на площади у выносного столба, и каждый партиец может высказать «порицание» правонарушителю, путём его избиения розгами. Считается, что в это время вольный и свободный народ несёт кару нечестивцу и заставляет его понять, что отвергающий коммунизм – пропирает сам народ.
– Я попрошу вас, старший товарищ, – надавил слегка Аристарх, недовольный, что его прервали. – Наша задача… а я об этом уже говорил. Уничтожение врага.
– А народ не давал возможность помилования? – вновь звучит холод речи Фороса. – Мы просто могли бы набрать отступников для нужды народной. От имени Партии я бы мог раздать всем нуждающимся по одному «народно-обращённому».
Все помнят, что одна из задач организма войны Директории Коммун – набирать людей, брать в плен, чтобы потом их максимально переделать и поставить на народные нужды. Нет, это не рабство, ибо рабу позволяют сохранить личность и своё, внутреннее мнение о происходящем, пускай если пленённый и озвучит свои вольные мысли если и убьют. После прохождения всех процедур, человек окончательно превращается в механизм воли Партии.
В памяти Фороса возникает чудесный образ – существо человеческого вида, которому стёрли в пыль психику и построили заново, установили в голову механизмы подчинения воли и пропустили через душ идеологических установок.
– Изумительно, – губы отпускают металлический шёпот.
Память дальше рисует образы того, что сотворят с этими людьми. Народ расхватает их и пустит в пользование, как общую собственность. В местах приёма пищи они станут живым интерьером – будут статуями для красоты или поддержкой для двери, в домах полового просвещения мебелью для утех, в армии на них станут отрабатывать удары и изучать военные приёмы, а в больницах их просто пустят на органы.
«Всё для народа и по строчке коммунистического учения», – говорит он себе.
– Да, могли бы, – говорит Владимир и холодным грубым голосом продолжает. – помимо всего прочего, Народная Армия, для выполнения народной задачи выработала ряд боевых установок, который необходимы для успешного завершения операции.
– Так, – по-властному начал Аристарх. – А они согласованы с народом? Вы же знаете, что по букве закона, ничего без его голосования.
– Да, всё нормально. Так о чём я… ах да. Нашими задачами станет уничтожение передовых аванпостов противника с помощью авиации. Тут, тут и тут, – Владимир длинной пластиковой указкой показал на голографическую карту, касаясь кончиков подступов к городу.
– Ваша разведка докладывает, у врага есть средства борьбы с авиацией? – вопросил Форос.
– Этого нашим разведчикам не удалось узнать.
Форос ткнул куда-то в сторону города длинным пальцем, показывая на самую окраину.
– Уничтожьте этот район, зачистите его от всякой швали. Разместим там артиллерию, чтобы раздавить их как тараканов, – с толикой жестокости изложил мысль иерарх.
– Тут вроде они содержат детей, согласно данным разведки и вряд ли они смогли их перевести в другое место и тем более не смогут, когда всё начнётся. С ними, что будем делать?
– Все они – отступники, все они преступили священный народный закон, и народ нам дал санкцию на полное и тотальное истребление врагов. Мы говорили людям, что у врага, возможно, будут дети, но народ сказал – уничтожить, – речью, лишённой чувств обозначил позицию Форос, с которой спорить не имеет смысла.
Владимир ничего не говорит, и не видит смысла. Он – инструмент воли народа, а значит должен подчиниться его воле и продолжить доклад:
– Так, после того, как передовые части мятежников будут уничтожены, мы займём окраины разрушенного города и разместим там плацдарм для наступления, в котором будут базироваться основные средства технического обеспечения.
– Хорошо, что дальше.
– А дальше, старший товарищ Форос, думаю авиацией мы зачистим восточный округ города, – Владимир очертил кусок земли, наиболее отдалённый от границы. – Затем на западе от города разместятся заградительные отряды, чтобы уничтожить всех тех, кто попытается бежать.
– А скажите, вы решили проблему с теми, кто пытался прорваться через стену?
– Да. Мы их выбросили обратно в город, но если они попытаются ещё раз прорваться, дружина Народной Армии их не удержит, и я уже распорядился отправить туда дополнительно две сотни бойцов.
– Хорошо, очень хорошо!
– Далее, с помощью артиллерия мы зачистим все сектора города, чтобы оттеснить врага к заданным точкам, где их накроет летательная крепость и вертолёты.
– А использование пехоты? – возмутился Форос и потянулся к карте, стуча пальцами по панели. – Я думаю, ей можно будет раздавить центр врага. А? Что думаете, товарищ Владимир?
– Под поддержкой нашей летательной крепости, отряды Народной Армии займутся зачисткой ключевых районов и созданием постов удержания. После того, как основные узлы логистического снабжения и точки командования будут уничтожены, армия перейдёт к секторальной зачистке.
– Так, а что по пленным?
– Согласно народному решению, – вмешался с надменным голосом Аристарх. – Народом, нам велено взять двадцать пять процентов от общего числа пленных, а остальных – убить на месте и сжечь, чтобы они своими телами не осквернили земли обетованно-коммунистической.
– Согласен, – поддержал его Владимир. – Решение народа в этой части надобно исполнить.
– Я бы взял побольше людей, дабы усладить народ наш подарками ему, – воспротивился Форос. – Я буду призывать армейских, дабы они брали в плен коммунопротивных людей. Порадуем народ в ульях новыми предметами для забав народных.
– Кстати, у нас будет помощь элитного десантного полка? – спросил воин в серой одежде. – Если так, то это вообще чудесно.
– Насчёт этого – к товарищу Форосу.
Тут же раздалась холодная речь существа:
