Степан Витальевич Кирнос
Под ласковым солнцем: Ave commune!
Боевой транспорт оказался под сенью разрушенного войной древности здания и там, на заднем дворе встретил группу из двадцати человек, вооружённых автоматами и винтовками с подствольными мортирами.
– А вот и наши молодцы! – отдал приветствие десятник взвода – худой смуглый паренёк, в короткой куртке и оливковыми штанами с крупными ботинками. – Ну что, остановим колонну!?
Давиан взглянул вперёд, дальше группы солдат и увидел, что их путь лежит на небольшое возвышение, на которой громоздится линия шестиэтажных мёртвых зданий, облачённых в серость и разрушения, а там, за ними стелется крупная магистраль – главная артерия усопшего града, разделяющая его на две неравных части, ибо северный кусок оказывается вдвое меньше.
– У кого-нибудь из ваших есть запасное оружие!? – вопросил десятник «Спирита». – У моего товарища разлетелся автомат.
– Да вот, – поднялся Давиан и швырнул винтовку с патронами, которые тут же словил высокого роста мужчина в пальто.
– Вот это молодец, наш парень! – обрадовался командир. – Враг уже на подходе, так что поспешим! Я отправил пару парней с противотанковыми ружьями и гранатомётами наверх, чтобы нас прикрыли.
– Айда! – поддержал другой десятник.
Воины сопротивления стремглав рванули на возвышение, чтобы занять дорогу, до прихода головной части колонны и транспорт, выжимая всё что есть в двигателе пролетел по грязному снежному «холму» и выбрался на асфальтовую подстилку для дороги. Широкая магистраль, не менее пятидесяти метров от одного края до другого, станет местом жаркого боя.
Давиан выбрался из машины и залёг у подготовленных мешков с песком, смотря на то, как бойцы «Оникса» сняли пулемёты и выставили поперёк дороги в укреплённых точках, там, где их стволы крепко укутали камень, мешки с песком и прочий мусор, ставший укреплением.
– Вы подготовились заранее? – спросил десятник «Оникса», показывая на линию укрепления и большую станковую установку, посреди линии баррикад – длинный вытянутый ствол, крепящийся к корпусу от которого исходит длинный провод к какой-то коробке, по всему видимому – генератору.
– Да, вчера командование дало нам приказ здесь всё подготовить на случай провала первой линии обороны.
– Враг идёт!
После крика кого-то бойца, все мгновенно прильнули к укреплениям и приготовились к долгожданной и судьбоносной встрече. Вдалеке раздался басовитый гул танковых двигателей, звонкий рёв моторов лёгкой техники и через пару минут появились первые вестники воли Директории. Военные джипы, серые как бетон, и обтекаемых форм, рвались в бой на самом острие вражеского «клинка».
– Огонь! – был отдан приказ.
Мушкет в руках Давиан не произвёл даже отдачи, лишь сухой треск и яркий светлый луч озарил пространство, расчертив его светоносным копьём. Это оружие – лучший способ выдать позицию стрелка, но свою заметность оно компенсирует убойностью – юноша увидел, как стрела энергии прожгла корпус и пронзила двигатель, заставив транспорт заглохнуть.
Совокупной рой пуль прикончил машину с экипажем внутри, разорвав её как консервную банку. Её место заняло ещё полдесятка машин, ответивших шквальным огнём, ударившим дождём горячего свинца по укрытиям повстанцев, взметая каменную крошку салютом вверх и посыпая её всё вокруг.
– Давай из пушки! – приказал десятник «Спирита», лежащий в ложе из кусков камней мешков с песком.
«Какой пушки?» – спросил себя Давиан.
Длинный ствол, укрытый лучше всего, питаемый от генератора, испустил лёгкий протяжный гул и из дула вырвался яркий ослепительный свет, принявший форму насыщенно-синего луча, который за пару секунд работы вспорол джипы, заставив металл плавиться и течь, а людей гореть заживо от нахлынувшей энергии.
– Сменить генератор! – был отдан приказ, пока приближалась волна пехоты.
Около полусотни солдат в серых одеждах оказались без защиты на растерзании перекрёстного огня, который ударил с двух сторон от дороги. Автоматы и пулемёты прижали огнём к земле передовые отряды, которые даже не способны подать носу из-за раскуроченной и пожираемой пламенем техники.
– Кто там? – спросил командир взвода.
– Говорит полурота «Волк», – раздался голос из рации десятника «Спирит», – северо-восточная часть города захвачена. Мы потеряли сектор и вынуждены отступить к вам.
– Да, давайте. Закрепитесь вдоль северного участка обороны, – сказал десятник, быстро переключив канал. – Командная, нам нужна поддержка гаубиц, как слышите! Командная…
– Гаубицы не отвечают, – раздался ответ, наполненный горечью. – Похоже, что они уничтожены.
– Проклятые десантники! – выругался десятник.
– Враг идёт!
Снова зазвенели громоподобные и звенящие аккорды битвы, дланью разорения, коснувшиеся вражеской колонны. Пулемёты и пушки заголосили, сея семена смерти среди наступающих танков и БТРов, которые прикрывают нерадивую пехоту. Энергетическая пушка свершает выстрел и один из танков превратился в факел полыхающего металла, со зданий понеслись дымные шлейфы, оставленный после ярких вспышек смертоносных боевых комет, накрывших броню танков и разбивших её.
Давиан делает ещё пару выстрелов, и лучи попадают прямиком в солдата, оставляя две маленькие опалённые дырки. Ещё выстрел и луч упирается в броню танка, оставив маленькую выбоину. Юноша ощутил дуновение войны – всё вокруг стало так горячо, такое ощущение, что сам воздух плавится от напряжения, а пространство готово расколоться от громыхания орудий. Он вдыхает, но не чувствует зимы и не одного из известных ему ощущений не настигает его. Это странное и безумное чувство, когда всюду витают ароматы крови, жженой плоти и плавленого металла, а по ушам бьют барабаны орудийного оркестра.
«Это самый настоящий ад», – подумал юноша, когда мушкет не выдал залпа. Быстро он вытащил отработанную батарею, и его обнесло паром и ароматом раскалённого пластика. Ещё одна батарея погружена и можно продолжить стрелять по врагу.
– Не сбавляйте темпа! – бодро кричит десятник «Спирита».
Всё вокруг захлестнуло безумие войны – армия Директория скована по всем сторонам и её победоносное наступление захлебнулось в пулемётном лае, треске энерголучей и вое пушек; мятежники же получают в ответ тучи пуль, бомб и танковых снарядов.
На мгновение Давиану показалось, на один лишь миг, что они проживут этот день и смогут встретить рассвет, чтобы уже завтра предстать перед вечностью. На секунду появилась мысль, что они остановят колонну, но зловещий и жуткий вой в поднебесье всё изменил.
Юноша тотчас всё понял, на уроках военного искусства в Рейхе им рассказывали, что есть авиация поддержки и летающие батареи. Он, было, захотел бежать, стартануть со всех ног прочь от укреплений, но было поздно. Оттуда, сверху, подобно гласу гневливого «божества», раздался гром, и сверкнула слабая молния и опустилась кара небесная на головы мятежников.
Снаряды стопятидесятимиллиметровой гаубицы, двух автопушек шестидесятого калибра, пали на землю. Сначала здания обратились в пыльную груду мусора, став братской могилой для гранатомётчиков, а когда пыль чуть-чуть осела, Директория снова опустила карающий молот на окаянные головы повстанцев.
Укрепления объяло пламя и взрывы, силы которых хватило, чтобы куски камня вместе с рваными частями старого асфальта на пару с орудийными расчётами, поднялись в воздух.
Давиан с десятником успели отбежать, и позади них вспыхнуло страшное пламя, которое было поглощено огромной стеной дыма и мелкого мусора, превративших огонь в сердце взрыва. Сила такова, что двоих со страшной силой швырнуло вперёд и оба по счастливому стечению обстоятельств пришлись на изорванные мешки с песком.
Десяток ракет из разных мест взметнулись к небу, и какая-то часть из них всё же коснулась борта самолёта. Раздался хлопок, который на земле практически не слышен и боевая грозная машина войны, поглощённая голодным пламенем и, деля небо чёрным шлейфом, стала падать прямо к тому месту, где возвышается пограничная стена и кажется, что он её проломит.
Поздно. Колонна может продолжить путь – им теперь никто не преградит путь и танки, покарябанные и опалённые, в сопровождении торжествующей пехоты, продвигаются вперёд.
Десятник «Оникса» поднялся и подтянул за собой Давиана, мысли которого практически сошли на нет, а все движения даются на полном автоматизме. Мужчина достал рацию, хриплым голосом крича:
– Твердыня! Твердыня, приём! Враг прорвался через наши укрепления. Как слышите меня!?
Из рации последовал ответ, которого нельзя было ожидать:
– О, проклятый предатель, мы это уже знаем. Ave Commune! да падёт смерть с небес на врагов народных! – связь оборвалась, прекратившись девизом печально известного отряда.
– Проклятые десантники! – выругался десятник.
– И что мы теперь будем делать? – спросил Давиан, прихрамывая, подходя к командиру, и усталым взглядом окидывая всё окрест.
Дым от пожарищ застлал всё вокруг, отовсюду доносится треск очередей и редкие взрывы пушек. Всё, что могло послужить оборонительными сооружениями, превращено в разметанные куски мусора. Снег стал серым и бордовым от копоти и крови. Стоны, крики и вопли стали логичным довершением к картине происходящего. И посреди всего этого юноша, который не знает, что делать.
– А что мы можем? – передёрнув затвор пистолета-пулемёта, обречённо спросил десятник. – Разве что только умереть.
Двое воинов развернулись, когда услышали звук работы двигателей и открыли огонь. Единственный джип остановился, и оттуда повалили люди, которых Давиан метко отстреливал из мушкета.
Со стороны колонный раздался гром, и пара танковых снарядов пролетела мимо, так и не задев их, а разворотив асфальт дальше.
Десятник открыл огонь по пехоте, идущей перед танками, и в кого-то даже попал, а Давиан сменил батарейку. Ещё один выстрел танков и снова мимо, вместо этого они попали на края дороги, разбив бетонную изгородь и открыв путь ухода с неё, в сторону севера, образовав кривой спуск, прямо на меленький вяло текущий ручеёк, прибивший себе путь через руины.
Давиан открыл беспорядочную пальбу, но всё пришлось мимо, а вот его командир умело отстреливался, присев. Однако этим танки не остановишь, и вот-вот они дадут финальный залп
– Как меня слышно? – раздались слова из рации. – Вызываю всех выживших.
– Да, ответил мужчина. – Оникс-1 на связи.
– Говорит вторая командная. Основная задача выполнена, собираемся в точке «Браво-01». Конец связи.
Только возникло желание понадеяться, что их ещё ждёт пара часов жизни, как пушка её обрекла на гибель. Танковый снаряд угодил прямиком в десятника, и его пожрало пламя взрыва, а Давиана силой удара отбросило на самый край дороги.
В ушах всё пищало и гудело, голова сильно кружилась и в глазах пульсировала темнота. Всё неистово болит и, откинув мушкет Давиан ползёт прочь с дороги, цепляясь пальцами, сдирая кожу о старый асфальт. Он даёт себе добраться до самого края и позволяет весу сделать всё самому – тело просто кубарем скатилось по наклонной, оставляя след в снегу.
Спустя мгновение Давиан ощутил дикий укол холода на левом боку, поняв, что упал прямо на ручей. Ему холодно, а где-то пляшет очертание одноэтажной постройки, окутанной ветками и за железной изгородью. Именно там можно укрыться, но сил доползти нет, и юноша лежит, предоставив себя на волю случая.
Какой-то солдат из Директории остановился на краю главной, смотря прямо на юношу. В какой-то момент его рука дёрнулась, чтобы поднять автомат и выпустить очередь, но внутренние борения перекрыли это желание.
Внутри Давиан не ощущает страха, не чувствует особых потерь и лишь одно его волнует – как обустроилась Юля в подземельях и выживет ли она, когда поднимется. А жизнь? Она практически утрачена и сейчас, ещё немного, и автоматная очередь её оборвёт.
Однако ничего не происходит и солдат продолжает смотреть, явно понимая, что Давиан всё ещё жив.
«Ну, давай же, чего ты ждёшь!» – из последних сил вопит в разуме Давиан. – «Покончи со всем этим!».
Воин разворачивается и уходит прочь, не став поднимать оружия на Давиана, ибо в нём взыграли остатки человечности, за которые дёрнула рука человеколюбия.
Усталый взгляд юноши переводится на постройку, и, чувствуя странное, согревающее его изнутри тепло, прежде чем начать ползти, он подумал:
«Значит, ещё не всё потеряно».
Глава двадцать первая. Сквозь «девять кругов коммунизма»
Полночь.
Всё вокруг заволокла ночная темень, опустившаяся на землю вместе с холодом и ветром, став непроницаемым плащом ледяного мрака. Ничего не проглядывается сквозь полотно ночи, разве только одиночные костры и свечение военных прожекторов прорезает потёмки, сияя подобно земным звёздам.
Небо над землей не пускает лучей тусклого и печального лика луны, только усиливая и без того сильную темь. Вместо этого облака, крупные и густые, как из рока изобилия посыпают бренную землю снегом, а ветер закручивает в прекрасные вихри снежинки и закручивая метель и напевая воющей вьюгой.
Несмотря на напирающий холод, несмотря на порывистый ветер, сквозь снежные пустоши, простирающиеся за городом который покоится в руинах, пробирается один-единственный человек. На нём болтаются изорванные одежды – оборванная верхняя тряпка, которая мало похожа на то, чем была ранее. Штаны так же стали куском ткани, изрешечённым и ставшим дырявым шматом ниток, уходящих под сапоги, которые сохранили целостность.
Всюду вокруг него огромное просторное место, где поля, скрытые за серебристым плащом снега, перемежаются с редким сухим лесом, уснувшим на время этой части года. Но юноше всё равно, ибо его цель сейчас просто бежать, как можно быстрее и дальше, стремясь унести себя от проклятого города.
Там, позади, в развалинах древности, засели сотни, если не тысячи приспешников Директории Коммун, которые без жалости добивают оставшееся сопротивление. Парню же только чудом удалось выбраться из жуткого места. Дождавшись ночи и согревшись, сбросив всю броню и оружие, кроме старенького кольта, он рванул, что было силы. Хитростью, прикрываясь за останками скелета древнего града, пользуясь укрытиями, да и просто скоростью и подгонявшим его страхом, Давиан смог покинуть пределы жуткого места.
«Куда бежать?» – был первый вопрос юноши, который терзает его и сейчас, не даёт покоя.
Впереди он видит огонь, жаркое пламя, ставшее подобно маяку, которое манит его одной-единственной надеждой на спасение. Он идёт, пробирается сквозь снежные сугробы, которые выросли ему по колено и мешают идти, не дают двигаться со всей скоростью. По уставшим мышцам разливается богатым потоком боль и ломь, нет сил идти, но парень движется. Холод, дикий холод его пронизывает и бьёт, режет и проникновенно колется, проникая под кожу и сковывая каждое движение, однако это не останавливает.
Там, вдалеке он видит сияющее пламя, которое становится всё чётче и ближе, вырастающее невысокими огненными язычками вдоль чёрного монумента, посвященному избранности и ограждённости целого куска земли, который именует себя избранным для святой миссии.
Давиан знает, что может идти прямо навстречу своей смерти или к спасению, ибо он бежит к месту падения летательной крепости на стену, окаймляющую по границе Директорию Коммун.
В мыслях парня проскальзывает дума, что сейчас там могут быть десятки человек патруля или пока никого, ибо патруль отозван для охраны перед местом боя. Во всяком случае из экипажа вряд ли кто выжил, а взрыв боезапаса наверняка нанёс чудовищные разрушения в стене и убил всякую надежду на спасение воинов Директории, придавая призрачный шанс парню.
«Что же я прошёл?» – спросил себя юноша, взгляд которого ловит снежные дали и огонь маяка надежды впереди. – Через какой ужас.
В уме Давиана тут же всплыло древнее произведение, которое дошло до их времён отрывками. Церковь над ним потешалась, но не запрещала, называя его письмом из времён благостной морали, которое описывает тень того кошмара, который ждёт грешников после смерти.
Давиан так же подумал, что всё, что он прошёл, применимо к этой стране, к Директории Коммун, только не географически, а нравственно-морально, и в памяти сию секунду возникли образы и ассоциации.
Лимб – обитель безболезненной скорби – такова вечная аура, невыносимый ореол, витающий подле Директории Коммун, ибо общество победившего коммунизма убило всё, что раньше могло отогнать сожаление и печаль. А радости? Но что это за развлечения? Блуд, срамное искусство, однотипные фильмы и книги, религиозные обряды и беснования, когда происходят издевательства над отступниками. Всего этого Давиан не мог познать, и не желал, а посему единственное, что ему оставалось – предаваться скорби, которая разлилась по его душе губительным раствором, подобно яду по венам.
«И какой же нормальный человек не будет печалиться в этом месте?» – с болью вопросил Давиан.
В мире, где и дома, и на улице на тебя уставлены сотни очей народного взора, где каждый твой шаг находится под контролем народа и должен быть с ним согласован, где нет друзей, ибо каждый может истолковать не так сказанное товарищем и сдать, ради идеологической святости, где ремесло под запретом, не может быть радости. Можно было бы спастись в объятиях семьи, в окружении самых близких и родных людей, но здесь семья под запретом и только остаётся, что пытаться не сойти с ума от всего происходящего безумия.
Но таков мир коммунизма – освобождённый от оков всякой морали, без ока государева, ибо оно сменилось на неусыпные зеницы народа, в которых виден яд невежества, под запретом семья, как институт, равенство насаждается огнём и мечом, всюду пылает безумие.
«И как же здесь не обречь себя на тоску?» – родился вопрос в уме Давиана. – «Но что же дальше?».
Растление. Уныние не самое худшее, что можно встретить в коммунистическом обществе, ибо его превзошла похоть, которая вьётся вавилонской башней до небес в Директории.
Давиан вспомнил слова из Коммунарии, «книги протосоциализма» – «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя»[12]. Этими словами оправдывается то, что каждый партиец может быть использован для удовлетворения сексуальных потребностей того окружения в котором он находится.
Если нет старой нравственности, если нет мораль изжита, если отменено всякое собственничество человека над человеком в форме брака, если установлено тотальное равенство, то и похоть сама по себе будет править балом.
Юноша вспомнил ещё одни слова, которые шли из Сборника учений полового поведения в обществе коммунизма, глава первая части пять и шесть:
«5. Каждый, даже несовершеннолетний партиец имеет право и обязан удовлетворять свои сексуальные потребности. Это понятие сделалось аксиомой, и воздержание рассматривают как ограниченность, свойственную буржуазному мышлению.
6. Если мужчина вожделеет к юной девушке до четырнадцати лет, то девушка обязана подчиниться этому вожделению, иначе её сочтут буржуазной дочкой, недостойной называться истинной коммунисткой. Так же и с женщинами – если девушка, вожделеет быть с парнем до четырнадцати лет, то парень должен подчиниться, иначе его сочтут буржуазным сыном, недостойному называться истинным коммунистом».
Таковы слова идеологических норм и безнравственных установлений, данных Директорией Коммун. Давиан понимает, что таков смысл коммунистической идеи, касательно отношений мужчины и женщины – убив в них человека, превратив в скот, который помышляет только о беспорядочном сношении, можно породить общество абсолютно равных, идущих за нечестивым пастырем, который дал им оскотиниться. И в роли руководителя тут – Великая Коммунистическая Партия, которая ведёт отупленный и потопленный в невежестве народ, позволяя ему править в меру распущенности и не допуская до истинно ключевых моментов жизни страны.
А что может быть вместо семьи? Что может быть вместо здоровых отношений между парнем и девушкой, продиктованных духовностью и традициями, если они, во имя равенства и лживого прогресса, во имя строительства новой вавилонской башни, уничтожены, стёрты в пыль и развеяны по ветрам истории? Только полное раскрепощение, которое доведёт человека до превращения в похотливое животное, а при облечении это в доктрины социально-экономического равенства, безгосударственности, получится коммунизм и ничего другого.
«А что же против этого?» – появляется вопрос в уме бегущего юноши, который не знает за какого зацепиться, за чьи тёплые слова, чтобы отогнать помышления о том, что пошлость и раскрепощение так сильны. Через момент его мысль привела к реплике, которую он слышал от одного из священников, когда был ещё в Рейхе – «Такова-то эта злая и неукротимая похоть: как скоро она возьмет верх над рассудком, то не оставляет в нем никакого чувства благопристойности, а все окутывает тьмой и мраком ночи»[13].
«С этим трудно не согласиться» – подумал Давиан, понимая, что растлению, которое капиталистически-либеральными потугами наступает с севера и под кроваво-серыми стягами коммунизма напирает с северо-востока, можно противопоставить только мораль, доведённую до состояния обжигающего пламени, когда она попалаяет каждого нечестивца.
В Директории Коммун – похоть стала тем, что порабощает народ, делает его слугой собственных страстей и Партии, которая уподобилась жестокосердному тюремщику, отобравшему у заключённого всякую надежду на спасение души.
Ноги Давиана слабели с каждой минутой бега, а кожа стала чувствовать холод всё меньше и меньше, но не от тепла, а потому что обмораживалась всё сильнее. Слабость в колене ударила неожиданно, и парень упал, рухнув в снег. По лицу тут же заиграл холод, жгучий снег ледяной дланью умыл лик парня, который поднялся и бежит дальше, надеясь не замерзнуть, прежде чем он прильнёт к огню.
Похоть не единственная, что стало для людей Директории цепями, сковавшими его руки и ослепившим очи, когда провозглашается культ употребления и лелеяние чрева своего.
«От каждого по способностям, каждому по потребностям» – такова извечная литания Директории Коммун, ставшая и её проклятьем, третьим кругом безжалостной жуткой тюрьмы.
Удовлетворение потребностей в Директории Коммун возведено в ранг культа, только не требований отдельной личности – а всего народа в целом. «У каждого не может быть своих потребностей, ибо в обществе равных, все нуждаются в одинаковом уровне и степени удовлетворения», как сказано в Послании к народу №12.
Нельзя погасить пламень жажды потребностей, ибо они безграничны, неутолимы, но можно взять их под контроль и руководить ими, ловко совмещая политическую необходимость и людскую нужду.
«Больше, больше, нужно больше!» – в безумном порыве кричит и во все времена кричал народ, захлёбываясь слюной, требуя, что ему всё давали и его самого возвысили на пьедестал божества, и Директория Коммун дала ему, всё, что необходимо.
Обществу, молотом идеологическим установок, вбили в сознание, что их потребности теперь – отправление религиозных обрядов, подчинение самому себе, ненависть к предателям и удовлетворение самых базовых нужд, что стало краеугольным камнем поведения большинства партийцев. Теперь во имя народа читаются молитвы и ему посвящены культы, он стал всем руководить и с его санкции решается судьба человека, что удовлетворило потребность в групповой гордыне, социальному самодовольству. Народу сказали, что вторая нужда – насладиться богомерзким искусством, вдоволь насыться и сладко поспать, не забывая о безумном глумлении толпой над оступившимися.
Чтобы исполнить это, нужно было свести потребности людей до животного, склонить к рабству ударами кнута собственного чрева и гордыни, и Партия сделала это. Она уничтожила мораль и веру, убив потребность в высоком искусстве и духовно-нравственном развитии, чего коммунизм дать не может, ибо его цель – вырастить мешанину, подчинённую самой себе. Партия уничтожила семью, понимая, что потребность в любви и тепле, низводит на нет верность к партии и потакании народному невежеству, так как её существование противоречит догмам коммунистичности о равенстве и верности только обществу.
Нет больше потребности в спасении души, нет нужды в любви, а есть она в удовлетворении гордости народа и его культа базовых нужд, что и ведёт к рабству, ибо такие люди не способны понять, что их существом стали идеологические установки или Генеральная Линия Партия.
Давиан несётся дальше, и огонь становится всё ближе, вместе с надеждой на спасение.
«И что же дальше у того “святого” народа? Как ещё его испортил идейный рупор, пропагандирующий ересь?» – спросил себя Давиан и вспомнил фразу одного из древнейших пророков квазисоциалистического учения востока, как его называют в Директории – «Когда имущество сосредоточено в одних руках, народ рассеивается. Когда имущество распределяется, народ объединяется[14]».
Этим и ещё сотней строчек из различных актов оправдывается жадность народа, ставшая четвёртым кругом тюремного ада. В Директории Коммун наличия большего количества имущества, чем положено – преступление, которое карается нещадно и жестокого, а вещи, ставшие «предметом преступления» распределяются среди народа.
Но откуда это пошло? Откуда коммунизм подчерпнул идею, что для благой жизни и наилучшего устройства всё имущество стоит отбирать и распределять. Всё это рождено из чувства лже-справедливости, когда одурманенный, опьянённый погромами и бунтами народ громил богатых и зажиточных, ненавистных владельцев имущества вешал, а детей их подвергали всяческому насилию. И Партия взяла немощь людей – их зависть и жадность на вооружение, дав обществу карать тех, кто имеет больше и привязывая к себе неистовой любовью партийцев за такую возможность.
Ещё одно орудие порабощение – народ, ищущий врага в себе, околдованный идеями имущественного равенства, не посмотрит со злобой на тюремщика, который дал ему кнут побивать того, кто нарушил режим.
«Но как же так?».
И из чего родилась идея фанатичного «перераспределения» имущества и вещей? Социальная справедливость для коммуниста лишь ширма, прикрытие его зависти, жадности и злобы, которая подобно адскому мотору вместо сердца, огнём жаркого пламени раскочегаривает в нём печь ненависти и готовности всё отобрать и перераспределить по принципу имущественного равенства. Такого человека не волнует забота о других, ибо справедливость только вуаль, орудие зависти и жадности, которое он использует для погибели тех людей, которые имеют чуть больше.
И не раб ли такой человек? Больной слепой злобой и жадностью, безумным стремлением к лже-справедливости? Он отнимает у людей имущество, отдаёт его в складской распределитель из-за зависти и ярости, кипящей в нём, становясь заключённым двух господ – страсти душевной и Партии, которая помыкает им, правит, а он не замечает этого.
Но что станет с таким человеком? Давиан находит ответ в одной из фраз, который всплыли в его памяти, напоминая о жизни в Империи – «таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им». В Директории Коммун эти слова получили другой взгляд.
«Отнимает жизнь…» – задумался юноша, помятую о том, что люди, одержимые идеей всё перераспределить наиболее справедливым образом сами себе больше не принадлежат. В них всем правит дух злобы, разжигаемый Партией и всё их существование в руках иерархов, которые крутят людьми и вертят как игрушками, вплоть до того, что могут направить их волю как оружие, а человек, как и общество, ставший орудием, не может называться хотя бы отчасти свободным.
Ветер сталь сильнее, резко дунув Давиану прямо в лицо и охладив кожу ещё сильнее и ввергая в объятия смертельного хлада. Юноше пришлось остановиться, и выдохнуть. Усталость и боль проникли в каждую мышцу, лёгкие горят подобно факелам, сердце бьётся словно барабан, сбивчивое дыхание отзывается болью в груди.
«Сколько… сколько ещё бежать? Минутка… хотя бы на минутку прилечь отдохнуть… нельзя! Постоять… потом идти!»
Пока Давиан стоит на месте, ему на ум приходит понимание ещё одного аспекта из девятигранного мира Директории Коммун, выраженный в одном из положений, явившихся из положений протосоциализма:
«я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий… Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше». (Ленин)
Чистая ярость и жестокость, лишённая подогрева в виде зависти или иного мотиватора, стала бичом народа Директории. Люди не могут свободно мыслить, не способны помышлять без думы о вечном воздаянии тем, кто не разделяет их идеологию, ибо их сознание наполнено стремлением карать любого, кто не исповедует пути коммунизма.
«Ненависть… чистая и неописуемая», – подумал Давиан, вспоминая о людях, которые построили мир абсолютного равенства.
Их умы наполнены злобой и жестокостью, а в мыслях всегда есть мотив кары, ибо народ Директории подобен ястребу, который летает над вольнодумцами и в любой момент готов спикировать и порвать в клочья бедняг. И это тоже приводит к несвободе, подчинению господину, чья суть – дух жестокосердия, ибо люди лишены свободного взгляда на мир, каждый партиец анализу – свой или чужой, каждое его словол может стать предлогом для выплескивания «праведной» ненависти.
Такой народ благо для Партии, ибо она – априори «своя», а значит, её нужно слушать и для неё, во имя её посвящать приступы гнева и исполнять её повеления касательно уничтожения «чужеродных и антинародных» элементов.
«И… чем себя оградить от… этого?» – возник вопрос внутри юноши и ответ пришёл словами, явившимся из памяти с одного из уроков, данных монахами, ещё в Схоле – «очистим себя милосердием, отрем сим прекрасным злаком нечистоты и скверны душевные, и убелимся, одни, как волна, другие, как снег, по мере благосердия нашего» 15].
И действительно, только милосердием можно разрушить диктат яростной страсти, только любовью к человеку, может разрушить порочную власть Великой Коммунистической Партии над народом Директории. Будет ли милосердный исполнять постулат – гневаться и преследовать предателя коммунизма? Станет ли человек, преисполненный человеколюбием, слушать партию и безумный народ, который в один ревущий голос провозглашают – «уничтожь антикоммуниста и всякого антинародника». Если бы люди Директории смотрели на тех, кто не преследует цели коммунизма, без гнева, то и Партия не усеяла бы в своей власти, ибо в ней надобности не стало бы, однако, сохранилась бы тогда страна? Конечно, нет, подобно тому как будет разрушена идейная тюрьма, если её заключённые перестанут исполнять начертанное требованием режима, искоренят из себя пленяющие страсти, суть которых оковы и решётки.
