Роман Кветный
«Розовая горилла» и другие рассказы
Глава III. Я люблю тебя
Кровь чтоб в жилах не остыла,
Чтоб играла в жилах кровь,
Чтобы жизнь не опостыла,
Ты поверь, что есть любовь.
Но любовь не рюмка влаги,
Но любовь не сладкий мед,
Ты глотни из горькой фляги,
Где любовь огонь и лед…
Человек – странное существо, он обладает удивительной способностью думать о вещах, совершенно не зависящих от тех, о которых в данный момент говорит. В народе это называют: думает одно, а говорит другое. Распознать такого человека могут только мудрецы, то есть люди, умудренные жизненным опытом. Света же, слушавшая Бабникова, обладавшего описанной выше способностью, жизненного опыта не имела и на его слова:
– Я люблю тебя, – сказав на одном дыхании слова и ничуть не покраснев, скромно опустила глаза на валявшуюся под ногами опустевшую бутылку из-под «Алиготэ», которую сама принесла полчаса тому назад.
Возле бутылки стоял стакан, тоже пустой. Его Бабников держал для гостей, сам он пил из стакана только при родителях, живших сейчас в другом городе. Отец Бабникова – человек военный, получив приказ, ответил: «Есть!» – и уехал, забрав жену и оставив Бабникову собственную машину и квартиру. Родители, беспредельно любившие своего единственного сына, любили также свои полированные гарнитуры, правда не беспредельно, но достаточно для того, чтобы увезти их с собой, после чего, войдя в одну из двух имеющихся в квартире комнат, можно было увидеть пол, потолок и четыре стены, при этом ни один предмет не препятствовал их созерцанию. В другой комнате имелся стол со стулом. Бабникову, подрабатывавшему на студентах-старшекурсниках технических вузов, они бывали иногда нужны, так как писать курсовые работы и чертить на столе было значительно удобнее, чем на полу. Кроме того, он твердо знал, что каждая вещь должна соответствовать своему назначению, поэтому в книжном шкафу стояли книги, магнитофон играл, а на имевшемся в комнате диване, он спал. Впрочем, сейчас он на нем сидит и тушит сигарету в пепельнице, представляющей собой глубокую общепитовскую тарелку, до верха наполненную окурками.
Он посмотрел на свои ноги: обыкновенные мужские ноги с отмороженным в горах большим пальцем; скользнул взглядом немного вправо: опрокинутая бутылка, пустой стакан; еще правее: что это? Какие-то розовенькие пальчики. «Это ноги Светы», – догадался Бабников и медленно провел взглядом вверх до того места, где они переходили в широкие и вместе с тем изящные бедра. Но именно здесь его ожидала первая неудача: дальше они скрывались под куском материи, которая не становилась прозрачней, как он не напрягал свой взор. Вконец отчаявшись, он перевел взгляд на лицо своей гостьи и повторил слова признания, которые на сей раз прозвучали более в вопросительном смысле:
– Я люблю тебя?
Света опять промолчала. Девушка должна быть скромной. Это знают даже в первом классе школы кокетства, а Света была давно уже не школьница.
Бабников, мало понимающий в женской логике, но твердо знающий свое дело, переставил пепельницу с дивана на пол и пододвинулся к гостье вплотную. Колени их трогательно соприкоснулись. Девушка содрогнулась (второй класс школы кокетства), глаза ее по-прежнему были опущены, ни один звук не слетел с прелестно очерченных губ. Бабников, истолковывавший молчание не в буквальном смысле, а согласно пословице: молчание – знак согласия, решил, что и она не против, чтобы он ее любил, поэтому, не опустошая более свой и без того скудный лексикон, запустил левую руку по локоть в волосы Светы и своими шершавыми губами коснулся спелой вишни – ее губ. Во время долгого поцелуя он расстегнул все пуговицы на ее платье и нежно перевел ее из вертикального положения в горизонтальное. Старый, видавший виды диван протяжно заскрипел. Ах, если б он мог говорить… Впрочем, если б он мог говорить, Бабников уже давно бы его сжег. Вскоре диван начал скрипеть в такт с дыханием Бабникова, который, хотя и бросил спорт, но оставил привычку чередовать вдох с выдохом…
Утром, когда Света ушла, Бабников почувствовал себя одиноким и опустошенным. Ничтожной и бессмысленной показалась ему собственная жизнь, в которой он изворачивался, лгал и попусту тратил душевные силы в попытках получить ложное удовольствие. Он все больше и больше разочаровывался и разуверивался в себе. Ему не хватало той одухотворенности, которую он видел на лицах Здорового и Ядда, читавших свои стихи, или той целеустремленности, с которой Псов повергал своих соперников. Он посмотрел в зеркало, на свое топорообразное лицо с тараканьими усами темной окраски, на поблекшие, некогда голубые глаза, выцвевшие волосы, и ему стало грустно, захотелось очиститься, исповедаться. Он стал искать в глубинах своей души остатки чего-то светлого и непорочного. И тут его осенило, как же он раньше проглядел в себе семя прекрасного, обещавшее прорости в большое, цветущее дерево – дерево любви. Он схватил телефон, набрал номер и, проглотив застрявший в горле комок, с дрожью в голосе, произнес:
– Таня, я люблю тебя, я люблю тебя страстно и необузданно… – больше он не мог вымолвить ни слова.
Но говорить больше и не нужно было. Эти слова, слышанные Таней много раз, тронули ее сегодня своей искренностью и теплотой. Она разрыдалась.
– Я высушу твои слезы поцелуями! – закричал Бабников и рухнул без чувств на пол своей запущенной квартиры, рядом с пустой бутылкой из-под «Алиготэ».
Глава IV. Встреча
Преклоним пред любовью колени
И прислушавшись, может поймем,
Как он в жизни окунался без лени,
Чтобы вынырнуть где-то вдвоем.
Не любил он сидеть на месте,
И без дела сидеть не любил,
Вот опять он пропал без вести,
Вот опять он кого-то убил.
В ресторане «Элита» внимание публики было приковано к двум импозантного вида молодым людям, сидевшим вдвоем за десятиместным столом. По их заказу музыканты в четвертый раз играли «Дядю Ваню». Они оживленно беседовали, не замечая происходящего вокруг, прерываясь лишь в те минуты, когда метрдотель подносил очередную бутылку французского коньяка «Наполеон», и, передавая заказ музыкантам: еще раз сыграть «Дядю Ваню», возобновляли прерванный разговор.
– Так на чем мы остановились, Здоровый? – спросил маленький, тучный, до черна загоревший человек, в котором вы без труда узнаете нашего старого знакомого Филимона.
– На том, как ты пять лет назад в Алупке познакомился с негритянкой Розой, а потом прислал маме телеграмму: «Не ищите меня. Уезжаю в заграницу», – ответил Здоровый, отхлебнув из бутылки.
– Понимаешь, Здоровый, Роза совсем не походила на тех женщин, которых я знал раньше. Это была иссине-черная, длинноногая, с правильными чертами лица и упругой торчащей грудью женщина, чьи необузданные ласки и высокое образование привели к тому, что я влюбился в нее без памяти. Она любила меня еще больше. Тяжело понять, за что меня любят белые женщины, и совершенно бессмысленно пытаться объяснить, за что меня полюбила Роза. Мы не мыслили друг без друга минуты, от нее разило то знойной нубийской пустыней, то бурным Индийским океаном, то непроходимыми африканскими джунглями. Через неделю Роза предложила мне руку и сердце, высокий пост в государстве своего отца, позвонила папе, который в три дня при помощи какого-то друга в министерстве внешней торговли устроил оформление документов, и мы вылетели в Париж.
– В Париж? – затаив дыхание переспросил Здоровый.
– Да, в Париж, где и обвенчались в Соборе Богоматери. Потом Лондон, Мадрид, Токио, прошвырнулись по Соединенным Штатам, а через три месяца я был уже министром телевидения и радиовещания республики Габон. Мы жили в трехэтажной вилле на берегу Гвинейского залива. Вскоре Роза родила мне двух прелестных девочек: одну черную, другую белую. Я много работал, путешествовал, благодаря моим стараниям в каждой третьей хижине появился цветной телевизор. Прошло три года. Как-то, разъезжая по Африке, в одном затерянном в Аравийской пустыне оазисе я познакомился с ветхим стариком бедуином, отлично знавшим русский язык и с упоением читавшим наизусть стихи Лермонтова, Пушкина, Фета. Он оказался бывшим белогвардейским офицером, эмигрировавшим в Африку в 1919 году. Мы выпили бутылку Смирновской водки, и он долго говорил о тоске по Родине, к тому времени и мне уже было знакомо это чувство. Внезапно ему стало плохо. Он умер на моих руках, успев поведать мне то, что стремился познать всю свою жизнь, и что познал лишь два дня назад. Он научил меня сдавать преферанс. В том, что я не лгу, ты сегодня имел возможность убедиться.
– Так это было не случайно, – вымолвил Здоровый.
– Да, ты не изменился… Ты так же наивен как пять лет назад. Но не будем отвлекаться. Вернувшись в Габон и подъезжая к вилле, я из окна своего «Форда» заметил черную тень, соскользнувшую по лианам и скрывшуюся в кустарнике. На балконе стояла Роза. С этого момента в мое сердце закралось страшное подозрение. Вскоре я подстерег его. Это был крупный негр атлетического телосложения с красными глазами. Я застрелил его у нее в постели.
– Ты убил человека, – ужаснулся Здоровый.
– Пожил бы ты неделю моей жизнью, – с горечью сказал Филимон, бросив под ноги пустой бокал. – Я скрылся в джунглях, где питался плодами деревьев. Через некоторое время я узнал, что в стране произошел переворот, к власти пришли крайне правые, которые объявили меня вне закона. После месяца скитаний, преодолев нечеловеческие трудности, темной ночью мне удалось пересечь границу Конго. Не описать те бедствия и лишения, которые я перенес там, но через полтора года получил разрешение вернуться на Родину.
Такова вкратце моя история. Ну а как ты, Здоровый? Помнится, работал над диссертацией под руководством Аркадия Сигизмундовича.
– Да что там я, диссертация уже была готова, когда с шефом произошло несчастье: он сошел с ума. Его поместили в клинику для душевнобольных. В первый же день своего пребывания там, он вообразил, что защитил докторскую. Ребята в палате его отлично понимали. Отсутствием всякой мысли светилось только лицо вошедшего дежурного санитара. На второй день у него появились ученики, которые вместе с ним вылавливали из-под кроватей, тумбочек, из унитаза рассыпанные электроны, необходимые для объяснения принципа действия изобретенного им прибора. И каждый раз он обижался, когда малограмотные ученики вместо убежавшего электрона приносили ему изжеванную расческу или рваный носок, украденные в соседней палате, но все же забирал принесенные вещи. Расческой он сгребал в носок электроны, рассыпанные по полу. Таким образом ему удавалось собрать не более двух третьих носка за восьмичасовый рабочий день, поэтому он разработал новый, более эффективный способ накопления. Суть его заключалась в том, чтобы зарядить электрическим током свое тело, после чего к нему должны притягиваться электроны. Но, когда он отломал средние зубцы у вилки, которой ел, а крайние разогнул и всунул в розетку, два крупнокалиберных санитара его неправильно поняли и, в тот момент, когда он уже начал заряжаться и потух свет, ударили его деревянным стулом по голове, да так сильно, что он отлетел, так и не успев зарядиться, связали и поместили в изолятор. В изоляторе он бросил свою научную деятельность и стал ритмично подпрыгивать на одном месте, восклицая при каждом прыжке: «Я – торшер, Я – торшер!» – чем вводил в изумление лечащих его врачей. Как ты помнишь, Торшер была его действительная фамилия.
– Он был другом моего отца, – воскликнул Филимон. – Давай выпьем за его пошатнувшееся здоровье.
Они выпили. Филимон кашлянул:
– Ну-ну?
– Таким образом я потерял несколько лет и лишь сейчас моя новая диссертация близка к завершению.
Они еще долго беседовали, перебивая друг друга, вскакивали, обнимались, разражались диким смехом, били посуду, еще и еще раз заказывали «Дядю Ваню», новые бутылки коньяка, целовали подсевших к ним за стол женщин, а поздним вечером, совсем пьяные, сели в такси и уехали в Аэропорт. Филимон улетал в Москву, где его ожидала новая возлюбленная – китаянка индийского происхождения Чи Шо, с которой они намеревались отправиться в Бомбей. Здоровый проводил Филимона до трапа и до самой последней секунды надеялся, что тот расскажет ему тайну сдачи преферанса. Но Филимон наотрез отказался, пролепетал что-то невнятное, сослался на головную боль и, чмокнув Здорового в щеку, прыгнул в отходивший самолет.
Глава V. Бросаю курить
То ли водка это, то ли вина,
Сатана, сам черт, а может даже бес,
Норовит швырнуть меня, Фаина,
В глубину больших твоих телес…
Ядд пел ей свои песни, а она слушала их, развесив уши. Это была большая, соблазнительная женщина, с которой он познакомился недавно. Она обладала красивыми черными волосами и белой матовой кожей. К встрече с ней он готовился с утра: купил торт, вино, выгнал толпу восторженных учеников, надоедавших ему уже три дня, застелил чистую постель, создав все условия для наиболее полного проявления своих, действительно больших, способностей.
Все шло по строго разработанному плану. Уже в дверях он начал покорять ее остроумием, читать стихи, показывать фокусы, потом они с аппетитом ели торт, запивая шампанским. Когда же шампанское кончилось, он встал и привлек ее к себе. Своим трепещущим бедром она ощутила что-то мягкое и теплое. Ей наверно это показалось, но нет: вот она чувствует его все отчетливее. «Это конец, – подумала Фаина, – мне уже не удастся совладать с собой», – и подставила губы под жгучий поцелуй, который последовал незамедлительно.
И когда цель была уже так близка и оставалось только поразить ее, его мощное шестипудовое тело затряслось в припадке астматического кашля. Фаина отпрянула и в ужасе забилась в угол кровати. «Ты болен?» – спросила она. А он не мог ни ответить ей, ни остановиться. Тогда она приблизилась и стала с нежностью гладить его могучую спину. «Какой ты худой, бедняжка мой». Его называли кем угодно: мерзавцем, подонком, подлецом, но первый раз в жизни его назвали худым, и тогда Ядд понял, что сегодня он проиграл. Отвернувшись к стене, он с усилием выдавил из себя: «Оставьте меня».
Когда Фаина ушла, Ядд встал, оделся, зло плюнул на пол, растер слюну ногой и направился к Бабникову. По дороге он зашел в магазин, купил две бутылки водки и ржавую селедку.
Открыв дверь в квартиру Бабникова, Ядд застал его лежащим на полу рядом с пустой бутылкой из-под «Алиготэ». Он спал. Ядд нашел на полу стакан, ополоснул его, сел на диван, выпил две бутылки водки, закусив их селедкой, и лишь тогда разбудил Бабникова.
Несмотря на эгоистичность характера и беспорядочный образ жизни, Бабников был все же примерным, любящим сыном. Раз в год, а то и два, он навещал своих родителей. Вот и сегодня ему предстояло убыть с городского железнодорожного вокзала в общем вагоне поезда Ленинград–Одесса в 22 часа 2 минуты. Помнивший об этом, заботливый Ядд умыл друга, одел его и отвез на вокзал, не забыв перед выходом из дома позвонить Таньке и сообщить время отхода поезда.
На вокзале Ядд посадил Бабникова на скамейку рядом с симпатичной блондинкой, а сам побежал выяснять с какой платформы отходит поезд, где будет стоять отмеченный в билете вагон, и есть ли на вокзале пиво. Он надеялся, вернувшись, застать Бабникова в оживленном состоянии, так как знал как действует на того присутствие молодых красивых женщин. Но напрасно блондинка закидывала ногу на ногу, поводила глазами и подтягивала и без того коротенькую юбку, Бабников оставался все таким же безучастным и подавленным. Вернувшийся Ядд извинился перед девушкой, поднял Бабникова, повел его к поезду, нашел нужный вагон, полку и бросил туда ни на что не реагирующего друга. Потом он вышел на платформу и огляделся. По перрону быстро перебирая загорелыми ножками бежала Танька. Ядд ринулся в отходивший поезд, выволок на подножку Бабникова и бросил к нему в объятия Татьяну. Бабников ожил, он стал на десять сантиметров выше и на пять лет моложе, его глаза горели, а длинные руки обвивали тонкий стан девушки, слившейся с ним в долгом, страстном поцелуе. Поезд набирал скорость, Танька отпрянула от Бабникова и спрыгнула на руки бежавшего за поездом Ядда, который страховал этот акробатический этюд.
Поезд уносил Бабникова все дальше и дальше, а на перроне на плече у сохранявшего спокойствие Ядда громко и безутешно плакала Танька. Ядд всегда сохранял хладнокровие и трезвость мышления. Вот и сейчас он не стал утешать Таньку банальными и бесполезными словами, а предложил заесть горе имеющимися у него в квартире остатками торта и запить купленным на вокзале пивом. Таньке было все равно, и она подчинилась воле Ядда. Они с удовольствием съели торт. От пива Танька отказалась и Ядд, не выбрасывать же, выпил его сам. Чтобы убить время, он пригласил девушку потанцевать.
Стереомагнитофон исторгал саднящие душу звуки «Love Story». С первого Танькиного прикосновения почва начала уходить из-под пьянеющего Ядда, ее упругая грудь казалась пронизывает его насквозь, вызывая состояние тела, которое представлялось ему чем-то средним между предсмертной агонией и тропической лихорадкой. Ее мягкие бедра, нежные глаза и пушистые волосы неминуемо привели бы его к летальному исходу, но хорошо натренированная психика еще сдерживала штормовую волну набежавших чувств, пытающихся в море страстей потопить его рассудок.
Однако шторм усиливался по мере сближения их тел и неизвестно как бы закончилось единоборство со стихией, если б не закончилась музыка. Его руки безжизненно повисли на плечах, но в душе еще долго, как эхо, раздавались всплески волн, приносившие с собой тепло, радость, надежду. И вот опять гребень подхватил его и понес прямо на Таньку, но вместо Ядда на нее с потолка обрушилась штукатурка, так как все его могучее существо потряс уже известный вам приступ кашля. Когда Ядд пришел в себя, Таньки уже и след простыл. «Бросаю курить», – подумал наш герой и в сердцах растоптал нераспечатанную пачку «Malboro».
Глава VI. Мордастые
В легкомыслии и пьянстве
Ты меня не упрекай,
В воздержании, постоянстве –
Разве в этом, друг мой, рай?
Сам ведь знаешь, что не в этом,
И примерно знаешь, в чем:
Вменено в судьбу поэтам
Водку пить, вино и ром.
Крымский полуостров. Середина лета. Лучи палящего, знойного солнца ласкают два больших красивых тела, распростертых на волнорезе. Вокруг плещется Черное море, в голубом небе пронзительно кричат чайки.
Здоровый лениво потянулся и бросил в толпу лежавших рядом девушек, давно умолявших его почитать стихи, строфу из своего любимого произведения:
Но никто из вас, грудастых,
Златокудрых, молодых,
Не уйдет от нас, мордастых,
Наглых, смелых и простых.
Затем обвел скучающим взглядом окружающих, накрыл голову полотенцем и устало произнес:
– Ну, что, довольны?
– Читай еще, – топнула ножкой миниатюрная брюнетка, сидевшая на ящике из-под бананов.
Здоровый криво усмехнулся и, глядя ей прямо в глаза, продекламировал:
Только ложе, только койка –
Фон достойный есть для вас,
В миг, когда в различных стойках
Утешаете вы нас.
– Ах ты проказник!..
Это неосторожное, слишком громкое восклицание разбудило дотоле мирно спавшего Ядда. Он вскочил, обхватил девушку за талию, поднял и забросил далеко в море.
– Вечером в баре, – крикнул другу Здоровый и бросился за ней. Настиг под водой, они вынырнули и поплыли в противоположную от волнореза сторону.
Как только Ядд переступил порог бара, его внимание привлекла группа людей у стойки. Протиснувшись поближе, он увидел любопытную картину: уперев локти и скрестив ладони мерялись силами Здоровый и коренастый моряк в рваной тельняшке, туго обтягивающей покрытую татуировками могучую грудь. Моряк дрожал от напряжения. Он держался из последних сил. Здоровому также приходилось нелегко: лицо стало багровым, а на виске вздулась вена. Однако, увидев Ядда, он собрал последние силы и поднажал. Сопротивление было сломлено, и рука моряка медленно подалась к стойке.
Когда они допивали выигранный ящик шампанского, пожилой мужчина в парусиновых штанах и фиолетовой футболке, сидевший в другом конце бара с очаровательной девушкой лет восемнадцати, подошел к Здоровому и тронул его за плечо.
– Простите, я сегодня утром совершенно случайно услышал Ваши стихи. Они заинтересовали меня, я бы хотел познакомиться с Вами поближе.
– А кто вы, собственно говоря, такой? – спросил Ядд, отрываясь от эффектной высокой блондинки.
– Позвольте представиться, Ярополк Хезопопов, поэт, член Союза писателей.
– Ну что ж, поближе – это здесь! – сказал Здоровый и указал на место между собой и Яддом.
Блондинка молча встала и направилась на поиски свободного стула.
– Я с дочерью.
– Вашу дочь мы посадим на самом видном месте. – изрек Здоровый и направился к дочери Хезопопова, представился, узнал, что ее зовут Нани, галантно поцеловал протянутую маленькую ручку и, подняв девушку вместе со стулом, взгромоздил в центре стола.
Хезопопов был известным поэтом, выпустивший не один сборник, но из всех его произведений Здоровый помнил лишь одно:
Нагое тело
На землю брошено.
Так в чем же дело –
Войдем непрошено.
Войдем непрошено,
Возьмем негаданно,
Что нам положено,
Что нами жаждано.
Поэты долго разговаривали, в основном, стихами. Здоровый с упоением читал:
Бородатый и широкоплечий,
Я презрею голость бритых лиц,
Не боюсь ни с кем на свете встречи,
Ни пред кем не упаду я ниц.
Создавалось впечатление, что он читает только для Нани, которая мило улыбалась то Ядду, то Здоровому. Сейчас она улыбалась Ядду, платившему за эту улыбку стихами:
Давай любить друг друга,
Открыто, страстно, зло,
Бери, черпай, подруга,
Души моей тепло.
Пока упруга кожа,
Зубов бела эмаль,
Смешаем свежесть ложа
И мышц вздыбленных сталь.
После закрытия бара они гуляли по набережной, а глубокой ночью, перед тем как распрощаться, Хезопопов очень лестно отозвался о способностях друзей, посоветовал им относиться к своему творчеству серьезнее, взял с них обещание посетить его в Ленинграде, оставил свой адрес и ушел, покинув на набережной двух неизвестных поэтов, которые долго смотрели вслед дочери члена Союза писателей.
Целый год Ядд и Здоровый собирались поехать в Ленинград, но что-то всегда препятствовало этому: то наличие дел, то отсутствие денег. Сейчас же, после удачного преферанса, все заботы отошли на задний план, а на переднем маячил Ленинград, Нани и Хезопопов.
Друзья удобно расположились в вагоне-ресторане поезда Одесса–Ленинград и занялись любимым делом: пили водку, играли в преферанс, целовали проходивших мимо женщин и читали друг другу свои новые стихи.
Ленинград встретил их моросящим дождем. Прямо с вокзала они позвонили Хезопопову.
– Папа в командировке. Вернется через два дня, – ответила Нани и пригласила их к себе.
Друзья предложили перенести встречу в какой-нибудь солидный ресторан. Долго упрашивать ее не пришлось и через час они встретились у ресторана «Садко», где у Хезопопова всегда был забронирован столик.