Павел Викторович Норвилло
Знание! Кто «за»? Кто «против»? Воздержался?
Однако, по мере того как высшее образование становится всё более массовым, а среднее – близким к всеобщему, положение меняется и весьма существенно. Ибо представительство учёных гордецов, даже оставаясь в относительном измерении, наверное, примерно таким же, как и в былые времена, в абсолютных цифрах возрастает вслед за общей численностью научных работников, т. е. многократно. В той же пропорции увеличивается и число тех, кому на личном опыте доводилось убеждаться, что “высокообразованность” вовсе не является синонимом “человечности” или хотя бы элементарной вежливости. А поскольку пропаганда идей всеобщего равенства даёт кое-какие плоды, то, сталкиваясь с чьим бы то ни было высокомерным пренебрежением в свой адрес, современные люди гораздо чаще испытывают раздражение и протест, нежели понимание и смирение.
Плюс к тому в вопросах, касающихся больших социальных групп, даже люди с определённым теоретическим багажом порой срываются на неоправданные обобщения и чрезмерно генерализованные заключения вида: “все … [женщины, мужчины, русские, американцы, кавказцы, торговцы, чиновники, водители или, как в нашем случае, учёные] суть …” И сколько бы мы ни рассуждали о том, что у авторов подобных максим (исключая, разумеется, сознательных провокаторов) чувства идут впереди разума, это никак не повлияет на тот факт, что очень значительная часть наших современников в своих отношениях к другим людям гораздо чаще руководствуется чисто эмоциональными всплесками, нежели тщательным и беспристрастным анализом чужих достоинств и недостатков. Поэтому если люди с образованием не выше школьного, сталкиваясь лично и в рассказах знакомых с примерами презрительного отношения к подобным себе и именно по признаку своей “неучёности”, постепенно проникаются ответным предубеждением против вообще всех “образованных”, которые “просто одолели”, то остаётся лишь признать, что в таком финале есть своя логика. Ведущая к тому, что феномен, на первых порах полностью укладывавшийся в рамки межличностного общения, со временем перерастает эти рамки и превращается в явление общественной жизни.
А если на такую уже обозначившуюся настороженность и предубеждённость одной части общества против другой накладываются целенаправленные попытки перевести данное противостояние из области настроений в область практических действий, то эти попытки, а особенно если они исходят от государственных структур, обычно оказываются весьма результативными. В качестве иллюстрации здесь можно вспомнить Россию начала ХХ века, где сытые и благополучные лавочники из “чёрной сотни”, убедившись в благожелательном попустительстве полиции, с патриотическим энтузиазмом избивали пытавшихся протестовать студентов. Или США времён маккартизма, когда любое проявление независимой мысли могло стать поводом для доноса, общей обструкции и судебных нападок с приговорами вплоть до смертных. Или “культурную революцию” в Китае, когда в самодостаточное основание для морального и физического террора превращались уже не какие-то конкретные проявления “неблагонадёжности”, а одна лишь принадлежность к “интеллигентским” профессиям.
Безусловно, эти же примеры показывают, что в столь жёстких формах “антиинтеллектуальная” политика не может проводиться долго, поскольку в современных условиях она прямо подрывает внутренние и международные позиции проводящего её режима. Однако людей, чья жизнь грозит превратиться в “полный кошмар”, даже самые авторитетные заверения в том, что этот кошмар не продлится дольше нескольких лет, обычно мало успокаивают. Тем более что востребованные специалисты даже в не самых богатых странах обычно живут достаточно обеспеченно не только по внутринациональным, но и по мировым стандартам, и большинству из них в плане спокойствия и стабильности своего настоящего и будущего есть что терять.
С другой стороны, как раз “яйцеголовые” выделяются тем, что могут по достоинству оценить не только прямые и грубые, но и более деликатные намёки на то, что в обществе, где “слишком умных” отнюдь не все ценят и уважают, их благополучие, безопасность и сама жизнь напрямую зависят от сохранения “спокойствия и порядка”. И что, стало быть, находясь среди “дикой толпы”, людям “серьёзным и образованным” гораздо больше подобает демонстрация лояльности к режиму, который удерживает “в рамках” эту самую толпу, нежели любого рода поползновения в сторону изменения существующего порядка.
Таким образом, задаваемое самой системой образования противопоставление научных работников просто работникам и добавляемые по вкусу приёмы из “старой доброй” методы по разделению и властвованию позволяют современным государствам дополнительной, а главное, почти добровольной уздой привязывать к своей колеснице личный состав учёных полков и дивизий. А то, что за последние десятилетия мир стал уже немного подзабывать об опытах массовой охоты на “образованных ведьм”, лишний раз показывает, что нынешние правители достаточно овладели техниками относительно мягкого и почти ненасильственного подчинения себе сравнительно более просвещённой части общества.
Ещё раз подчеркнём, что первые энтузиасты массового среднего образования вряд ли нацеливались именно на такой результат, а скорее всего, даже не подозревали, что их детище можно будет использовать подобным образом. Но вот об их преемниках такого уже не скажешь. Ведь тот факт, что не прошедшие на следующую ступень обучения выпускники средней школы с феерической быстротой возвращаются в состояние практически полного невежества, но зато обретают искреннюю убеждённость в том, что они знают, что такое науки, и что для “людей дела” никакого прока в науках нет, стал очевиден по меньшей мере несколько десятков лет назад. Так что у попечителей “народного просвещения”, как бы ни звали их в разных странах, было достаточно времени, чтобы всё заметить и если не исправить, то хотя бы открыто указать, что они видят здесь проблему, для которой надо искать решение. Тем не менее и в наше время вместо оживлённых дискуссий о путях и способах формирования принципиально иной системы образования можно услышать разве что вялые рассуждения о “дальнейшем совершенствовании” существующей.
Из чего волей-неволей остаётся заключить, что наблюдаемое положение вещей у нынешних “хозяев жизни”, как минимум, не вызывает особых возражений. А это, в свою очередь, многое проясняет в вопросе, вынесенном в заголовок настоящих заметок, то есть можно ли, а если да, то при каких обстоятельствах ожидать возврата к посильному участию всех членов человеческой общины, каких бы размеров она ни была, в деле познания окружающей действительности?
IV
.
Перспективы пожизненного рекрутирования учёных.
Итак, в качестве промежуточного вывода мы можем констатировать, что капитализм, отбросив или в корне преобразовав большинство сформированных феодализмом общественных институтов, бережно сохраняет основанную на пожизненном призыве систему комплектования армии научных работников. Добиваясь этим того, что и в начале XXI века в научной жизни продолжает сохраняться немало элементов, живо напоминающих о совсем других временах.
В самом деле, получив официальный статус хотя и в связи с развитием капитализма, но в эпоху, когда феодализм был ещё силён, учёные просто не могли появиться и существовать иначе, как в качестве сословия. То есть довольно-таки замкнутой социальной общности со своими корпоративными стандартами, нравами, традициями, подчас даже с особым, предназначенным только для общения с себе подобными языком. Но разве в жизни современных учёных нельзя найти сходных черт, включая (см. ч. III, гл. 2) широкую кровнородственную преемственность в занятиях наукой?
Следует также отметить, что в условиях продолжающейся дифференциации и специализации знания наличие пусть значительного, но всё же ограниченного контингента подготовленных специалистов приводит к тому, что небольшим научным подразделениям и даже отдельным учёным могут “доставаться” для разработки весьма значительные участки общего фронта исследований. И не столь уж редко такие монополисты поневоле, порой долгие годы не встречающие в своей работе ни поддержки, ни конкуренции, с какого-то момента и сами начинают взирать на соответствующую проблематику как на свою “вотчину”, снимать с которой урожай статей, книг, диссертаций и проч. дозволено только им и никому более. Так что любой “посторонний” исследователь, пытающийся параллельно углубляться в ту же тематику и высказывать по ней какие-то собственные и не совпадающие с “дозволенными” идеи, воспринимается новоявленными феодалами мысли не как пришедший на помощь коллега, но как самозванец, посягающий на их сугубую привилегию единоначально глаголать истину по данному вопросу. А уж если подобный невежа позволяет себе обнаружить недостатки и слабости в позиции отвыкших от критики научных князьков, то, находясь в пределах их досягаемости, он имеет все шансы узнать, что такое “внеэкономическое воздействие”, причём – как это принято у истинно аналитических умов – обычно в сложноорганизованной или даже замысловатой форме.
Ещё показательнее отношение к исследовательскому корпусу политико-экономических организаторов науки в претендующих на перворазрядность капиталистических странах. С одной стороны, для поддержания таких претензий формируются достаточно крупные, оснащённые и многофункциональные контингенты научных работников. Но при этом, помимо собственно способностей, едва ли не более важным критерием отбора будущих учёных оказывается материальная обеспеченность, поскольку прохождение любой надстраивающейся над школой ступени обучения требует серьёзных средств. И только для по-настоящему одарённых выходцев из социальных низов в окружающей высшее образование стене имущественного ценза приоткрывается калитка персональных стипендий, грантов и др. Зато тем, кто в итоге попадает на исследовательскую работу, обеспечивается вполне достойное, а если они показывают заслуживающие внимания результаты, то и весьма солидное содержание.
Ну как тут не вспомнить о выработанном позднефеодальными государствами простом и надёжном способе обеспечения сословной чистоты офицерского состава рекрутских армий. Когда, к примеру, в реформированной Петром I по европейским образцам российской системе военной службы: а) производили в офицеры прежде всего дворян; б) возводили в дворянское звание пробившихся в офицерские чины не-дворян; в) изгоняли из армии и лишали дворянского звания (гражданская казнь) проявляющих антигосударственные устремления. Так что и в этом пункте капитализм не ищет оригинальности, а просто использует для армии научных работников уже опробованный в обычной армии механизм поддержания лояльности к господствующему строю, лишь заменяя в нём в качестве главного квалифицирующего признака дворянский титул на обладание собственностью.
Подобная приверженность древним образцам кому-то, возможно, покажется странной, но удивляться тут нечему. Ведь на сегодняшний день даже самые высокооплачиваемые поклонники демократии не решаются объявлять капитализм венцом творения и берутся рассуждать лишь о том, что все другие варианты ещё хуже. Так что, запуская “для публики” на полную мощность убаюкивающие песни о постиндустриальном обществе, социально ответственном бизнесе, правах человека и так далее в том же духе, сама буржуазия ни на минуту не забывает, что фундаментальные противоречия основанного на частной собственности производства могут быть устранены только вместе с ней. Тогда как своих объективных антагонистов – наёмных рабочих – буржуа не то что не могут устранить, а вынуждены постоянно воспроизводить.
С другой стороны, когда освободиться от своих хозяев пытались рабы или лично зависимые крестьяне, то даже если им удавалось добыть достаточное количество оружия, на стороне рабовладельцев и феодалов всё равно оставались их несравненно более высокие военная выучка и организация, позволявшие им количественно меньшими силами наносить поражения восставшим. Так что господа античности и средневековья, располагая решающим военным превосходством над своими классовыми антиподами, могли рассматривать идеологические маневры и трюки как полезные, но в любом случае вспомогательные средства поддержания своей власти. Капитализм же не только создаёт материально-технические условия для постоянного существования массовых армий, но и, движимый собственным экспансионизмом (хотя и пытаясь прикрыться ссылками на агрессивность соседей), распространяет военную подготовку на самые широкие слои населения. Поэтому для буржуазии, вынужденной окончательно расстаться с монополией на владение оружием, установление контроля над умами сограждан становится критически важным средством удержания своего верховенства в обществе.
Вот тут-то и выясняется, что если по части материального производства торжествующий капитализм ещё в состоянии предложить определённые усовершенствования, то в сфере идеологии даже угроза полного поражения в правах не может заставить его придумать что-нибудь оригинальное и побуждает лишь в очередной раз перетряхивать содержимое доставшихся от прародителей сундуков и кладовок. Ведь стоит только, собравшись с духом, вслушаться в риторику, сопровождающую действия, включая военные, ведущих современных держав, и очень быстро становится ясно, что вся эта пропагандистская шумиха сводится к двум основным мотивам. А именно:
1) при каждом удобном случае (а если не подвернулся, то и “просто так”) прямо и косвенно, через речи и оговорки, рейтинги и индексы, показания очевидцев и зарисовки с мест, через прессу, фильмы, интернет и прочие имидж-каналы давать всем понять, насколько сытно и уютно живётся потребителям при “истинной демократии”.
2) Также во всеуслышанье, но уже с главным прицелом на своих сограждан и лишь постольку-поскольку на всех остальных, в лоб и обиняками намекать, что именно вышесказанное дивное процветание “цивилизованного мира” является предметом зависти и ненависти всевозможных тоталитарно-тиранических дикарей. И что перед лицом такой угрозы подлинные друзья свободы просто обязаны сплотиться в единый фронт для её отражения и поражения своих врагов в их логовах всеми средствами и до полной победы.
А если после этого обратиться к истории, то также достаточно быстро можно убедиться, что даже в тех случаях, когда от государства сохранилось не очень много письменных следов, в них почти наверняка найдутся упоминания об особых связях его правителей с небесами и о каких-нибудь зловредных соседях, в отношении которых всегда надо было быть начеку. Ну а страны с хорошо документированным прошлым тем более наглядно показывают, что для официальных идеологов рассуждения о неизреченном божественном совершенстве данного мирового и общественного устройства и призывы к единству и сплочённости народа перед лицом “Н-ской угрозы” во все времена и при всех режимах оставались одними из самых излюбленных тем.
Определённое отличие новейшей империалистической от всей предшествующей государственной пропаганды состоит лишь в том, что мотив внешней угрозы, ранее бывший абсолютным лидером в деле мобилизации масс на защиту своих правителей, за последние полвека уступает эту роль мотиву завидного благополучия подданных “свободного рынка”. Однако и эта, скажем прямо, малосущественная новация является не плодом творческих разысканий буржуазных агитаторов, а их вынужденной реакцией на изменение общей обстановки в мире.
Дело в том, что за всю историю человечества со времени появления первых государств и вплоть до последних десятилетий ХХ века мало кто из правителей мог похвастать повальным благоденствием своих сограждан. Зато ещё в первой половине ХХ века перспектива военного захвата и порабощения со стороны в том числе капиталистических соседей даже для ведущих европейских стран выглядела более чем реальной. И на таком фоне практически любая национальная власть, как бы трудно ни жилось её подданным, с полным правом могла заявлять, что в случае чужеземного завоевания всем придётся ещё хуже, и рассчитывать на активное противодействие супостату всех слоёв населения.
Но с появлением ядерного оружия и Североатлантического альянса перспектива традиционного завоевания, по крайней мере, для “западного мира” отходит в прошлое, поскольку единственной альтернативой мирному сосуществованию становится полное взаимное уничтожение. А с распадом СССР жупел “русских танков” перестаёт действовать даже на слабоумных, и его приходится окончательно сдать в архив. После чего, конечно же, начинаются энергичные поиски ещё какой-нибудь угрозы на замену исчезнувшей, однако ничего равноценного “руке Москвы” образца 1970-х годов в современном мире просто в принципе не обретается.
С другой же стороны, продолжающееся совершенствование техники, рост производительности труда и, соответственно, опасность превратить кризисы перепроизводства из циклических в перманентные побуждают буржуазию до известной степени пойти навстречу требованиям трудящихся и согласиться на рост “внутреннего потребления”. Плюс к тому развивающиеся технологии всё чаще начинают требовать для своего эффективного воплощения не просто гигиенически-нормальных, а поистине стерильных условий труда. И в сочетании с усилиями профсоюзных, а затем и экологических движений, всё это приводит к тому, что многие производства, ещё в конце XIX века по праву считавшиеся конвейерами смерти, во второй половине ХХ века обретают весьма пристойный вид либо переводятся в страны “третьего мира”. Так что было бы даже странно, если бы штатные и добровольные восхвалители капитала упустили из виду столь яркие, а главное, не вытащенные из рукава, но подаваемые самой жизнью козыри. А когда исчезает даже номинальная вооружённая угроза существованию Запада, то уполномоченным официозам поневоле приходится сосредоточиться на предоставляемых им “благах”, тогда как его миссия защиты от “ужасов коммунизма” отходит на второй план.
Правда, та же жизнь показывает, что всерьёз умиляться подобным маневрам могут лишь люди политически малограмотные либо лично заинтересованные. Но вместе с тем и даже немного раньше выясняется, что перенасыщение школьной программы отвлечённо-абстрактными сведениями не только помогает выявлять людей, способных к творческому осмыслению различных данных об окружающем мире (а затем привлекать их, как правило, на пожизненной основе в соответствующие научно-фундаментальные или прикладные подразделения). В качестве “бесплатного приложения” действующая в большинстве современных стран система образования обнаруживает замечательную способность отбивать всякий вкус к самостоятельному теоретическому анализу у тех, кто НЕ отбирается для работы, связанной с оригинальными исследованиями, а останавливается на средней ступени этой системы. Так что вместо невежд поневоле, невежд, признающих свою необразованность и сожалеющих о ней, – каковыми невеждами были при феодализме крестьяне и первые рабочие – формируемая капитализмом средняя школа начинает в массовом порядке готовить невежд самоуверенных и самодовольных, с добродушной или презрительной усмешкой поглядывающих на всякого рода “ботаников”, вздумавших заводить с ними речь о хоть сколько-нибудь сложных теоретических вопросах.
Зато те из школяров, кто допускается к высшему образованию и показывает в нём приемлемые результаты, включаются, как уже упоминалось, в программу поддержания лояльности к собственности, а проще говоря, покупаются. Так что, в виду вполне обеспеченного собственного материального и социального статуса, большая часть выпускников современных капитализированных ВУЗов вырастает в искренних почитателей “свободного рынка” и противников любых потрясений в его основах. И в общем итоге та гораздо менее значительная часть высокообразованного сословия, которая не находит данное общественное состояние идеальным и пытается убедить окружающих в необходимости его изменения, сталкивается с искренним непониманием либо даже агрессивным отторжением своих усилий как со стороны коллег-интеллектуалов, так и у менее искушённых в теоретических изысках слоёв населения.
Свой вклад в разобщение контингента научных работников с окружающими и внутри себя вносит также признанная в ведущих капиталистических – и особенно англосаксонских – странах за высшую и непререкаемую добродетель узкая, вплоть до полной карикатурности, специализация в подготовке высококвалифицированного персонала. Ведь плоды (чтобы не сказать, жертвы) такой подготовки могут сравнительно осмысленно общаться только с себе подобными, а в контактах с коллегами из других областей, не говоря уже о простых обывателях, не могут – из-за отсутствия достаточной общей базы – ни сами ничего толком объяснить, ни понять, что им пытаются втолковать другие.
Между тем уже очень давно стало ясно (а в XIX веке было чётко сформулировано), что эксплуатируемые классы не в состоянии одними лишь собственными силами выработать идеологию своего освобождения, и что, следовательно, эта идеология должна быть привнесена в их ряды извне. Потому что с церковно-приходским образованием в принципах общественного развития не разобраться; для этого требуется хорошо ориентироваться в вопросах философии, истории общей, истории производства, экономической теории и практике, то есть требуется фундаментальное гуманитарное образование, расширяемое за счёт самообразования до гуманитарно-политехнического. Но равным образом не отвечает этим требованиями и обуженное по современной моде специализированное образование. Так что вряд ли можно признать случайностью то, что за всю эпоху НТР, на фоне впечатляющих прорывов во многих естественнонаучных областях, не появляется ни одного социального аналитика и не выдвигается ни одной обществоведческой концепции, которые по своим масштабам и воздействию на исторический процесс могли сравниться хотя бы с трудами французских энциклопедистов XVIII века.
Можно ли на этом основании утверждать, что именно таков был изначальный замысел? Наверное, всё-таки нет. Потому что подобные маневры подразумевают такую глубину понимания текущей ситуации и такой уровень стратегического видения возможных путей выхода из неё, каковые организаторы современного образования в массе других случаев отнюдь не демонстрируют. Гораздо больше похоже на то, что разворот в сторону неуёмной специализации совершался под воздействием в основном прикладных и сравнительно сиюминутных соображений. Но вот когда практический опыт её выпускников неоспоримо доказывает, что сложившаяся схема образования, помимо всего прочего, эффективно устраняет предпосылки для формирования интегрального видения окружающего мира и общества и, соответственно, не позволяет по-настоящему осмысленно браться за их преобразование, тогда данная схема и впрямь становится символом веры, а её сохранение и пропагандирование – предметом сознательных усилий. И это лишний раз подтверждает, что для развитого капитализма обученное скудоумие гораздо предпочтительнее, чем излишне широкие и труднопредсказуемые полёты мысли.
Таким образом, если исходить строго из текущего положения вещей, то перспективы пожизненного рекрутирования учёных придётся признать ясными и безоблачными. Потому что как недостатки основные особенности современной системы образования могут восприниматься только в обществе, заинтересованном в максимальном развитии способностей всех своих членов. Если же некоторый режим может продолжать существовать только при условии невежества – общего или политического – основной массы населения, то для такого режима формирование как можно более замкнутого и лояльного сословия интеллектуальной аристократии и строгое дозирование умственного развития прочих сограждан становится по-своему вполне логичным образом действий. Что и демонстрируют современные “развитые” страны, с истинно отеческой заботой культивируя не только в социальных низах, но и в значительной части “среднего класса” идеологическую наивность и политическую близорукость.
Но, с другой стороны, вышесказанное лишний раз подтверждает, что на организацию исследовательской деятельности влияет не только уже достигнутый в том или ином человеческом сообществе уровень развития средств научного поиска. Как и в ситуации с комплектованием боевых сил, на порядке привлечения членов данного объединения людей к изучению окружающего мира самым непосредственным образом сказывается позиция правящих кругов этого объединения. И списать это на счёт чисто внешних и случайных совпадений становится всё труднее.
Тем более что опыт человечества на всём протяжении от дикости до цивилизации свидетельствует, что перед угрозой самому своему существованию редко кто остаётся равнодушным и безучастным. Гораздо чаще люди начинают бороться за жизнь и бывают готовы использовать в этой борьбе решительно все доступные им средства. Причём независимо от того, встают на пути их выживания неодушевлённые силы природы или другие люди. Просто если меры по спасению от разгулявшейся стихии обычно принимаются и переживаются как чисто технические, то наличие у борьбы за существование одушевлённого объекта придает ей специфический психологический колорит войны. На которой, во-первых, имеется чётко персонализированный враг, а во-вторых, все используемые для нанесения поражения этому врагу средства тем самым по определению становятся средствами войны, то есть оружием.
Между тем со времени появления человека и по сей день познание как деятельность и знание как результат этой деятельности были и остаются весьма эффективным и единственным в своём роде подспорьем в деле выживания и дальнейшего развития человеческих сообществ. Так что в условиях задействования всех имеющихся у homo sapiens средств одно из самых мощных просто не могло (и не может) оставаться в стороне.
При этом на первых порах вклад в войну умственных усилий состоит просто в том, что в смертельной вражде наблюдательные и готовые учиться получают определённое преимущество над самоуверенными и ограниченными. Данный фактор продолжает играть свою роль и в дальнейшем, однако в относительном измерении эта роль постоянно снижается. Потому что после того, как в деле изучения окружающего мира учёт и систематизация непосредственно наблюдаемых фактов дополняются их анализом и абстрактными обобщениями, начинает в ускоряющемся темпе расти воздействие науки, в частности, на военное дело.
Вот и выходит, что многообразные фольклорные и авторские вариации на тему “знание это тоже оружие” не несут в себе никакой метафоры или аллегории. А лишь с разной степенью точности и изящества описывают тот эмпирически зафиксированный факт, что знание от века служит людям в том числе для борьбы с себе подобными. И лучшей иллюстрацией этой функциональной общности как раз и являются отмеченные в самом начале настоящих заметок основные этапы эволюции систем комплектования вооружённых и исследовательских сил.
Коротко напомню, что вплоть до расцвета феодализма знание и собственно оружие пребывали исключительно в руках более или менее свободных граждан (господствующих классов или действительно свободных патриархальных общинников). По мере заката феодализма, обусловленного развитием промышленного производства и тесно связанных с ним промышленных же буржуазии и пролетариата, властям приходится на регулярной основе и во всё возрастающих масштабах ставить под ружьё выходцев из социальных низов, но светское образование продолжает оставаться дворянской привилегией.
В конце XVIII века, стремясь отстоять свою победу и свои принципы, французские республиканцы декларируют всеобщую воинскую повинность и всеобщее начальное образование. Однако на практике первая идея реализуется куда более оперативно и последовательно, чем вторая, причём не только во Франции. Ибо опасно выросший потенциал французской армии побуждает соседей-конкурентов тоже переходить на массовое обучение своего населения военному делу, а вот с народным просвещением подобной спешки ничуть не наблюдается. Так что в XIX веке на всём Европейском континенте темпы приобщения рабочих и крестьян к владению оружием даже не многократно, а поистине неизмеримо опережают их знакомство хотя бы с начальными научными сведениями об окружающем мире. И в том числе это, наряду, конечно же, с суровой муштрой и наличием реальных внешних угроз, помогает правящим кругам сохранять достаточно твёрдый контроль над армиями, укомплектованными по преимуществу их классовыми антиподами.
Наконец, с появлением многомиллионных империалистических армий и после ожесточённейших классовых битв начала ХХ века даже далёким от гениальности буржуазным лидерам становится ясно, что без всесторонней промывки мозгов вооружённые трудящиеся будут служить для “благородной публики” не столько “надеждой и опорой”, сколько источником постоянных кошмаров, в которых армия “вдруг” отказывается защищать всевластие капитала. (Откуда, собственно, и возникает ностальгия по “старой доброй” наёмной армии, готовой без сомнений и колебаний уничтожить любого, на кого укажет “работодатель”.) И тогда дозволенными становятся любые средства – от самого незатейливого расизма до пространных рассуждений о разных загадочных вещах вроде прирождённых свойств человека, национального призвания, интеллектуальных коэффициентов, самоактуализации и прочих лузеров. Лишь бы в общем итоге этих рассуждений получалось, что наблюдаемое общественное устройство является сугубо естественным, закономерным и если и не идеальным, то, как минимум, отвечающим всем основным человеческим запросам. А стало быть, неприкосновенным, поскольку желать что-то изменить в порядке, устраивающем большинство едоков, могут только злобные радикалы, но никак не благонамеренные граждане.
Очень удачно вписывается в эту схему и массовое полу-среднее образование, которое ко второй половине ХХ века настолько отстаёт от переднего края действительного познания, что начинает в массовом порядке порождать не интерес, а вовсе даже равнодушие либо активное презрение к самостоятельному теоретическому поиску и людям, им занимающимся. Ну а для тех, кто официально допускается к работе на границе с неизвестным, с одной стороны, создаются условия, помогающие почувствовать себя сторонником “рыночной экономики”, а с другой – всячески устраняются возможности и стимулы к выходу за рамки своей специализации и формированию более целостного понимания окружающей и прежде всего социальной действительности.
Таким образом, исторические судьбы военного дела и дела познания, в докапиталистических формациях следовавшие вроде бы независимо, но вместе с тем строго параллельно друг другу, при капитализме разошлись именно потому, что здесь они пересеклись. Чтобы оградить свою власть от посягательств зарубежных “коллег”, буржуазии приходится сделать военную подготовку более или менее близкой к всеобщей, а стало быть, в отличие от рабовладельцев и феодалов, заведомо лишиться боевого превосходства над объектами своей эксплуатации. После чего оградить искомую эксплуатацию от посягательств её противников внутри страны становится возможным только при условии НЕдопущения столь же широкого распространения знаний о природе новой власти. И, убедившись в этом, капиталистические режимы налаживают строгий контроль за ходом “народного просвещения” и стараются не расширять круг причастных к самостоятельному теоретическому поиску за рамки абсолютно необходимого для материально-технического обеспечения собственного функционирования. Так что если на направления, связанные с технологически-продуктовой межкорпоративной или межнациональной конкуренцией, могут выделяться весьма значительные силы и средства, то в социальных науках столь же активного стремления к выяснению действительных механизмов организации жизни отдельных людей и их сообществ как-то не просматривается. Скорее наоборот, нередко можно видеть, как в той же философии или психологии именно официальными инстанциями с завидным упорством поддерживаются и продвигаются малопродуктивные, а то и попросту бестолковые концепции, а при попытках разобраться в тех или иных вопросах истории даже многократно проверенные правительственные агенты не могут получить доступа к целым секторам первоисточников.
