Н. Н. Храмов
Звукотворение. Роман-память. Том 1
– Хочешь быть одна? Уйти хочешь? Ничего-о, перехочешь! Поняла?!
– Какая же ты сволочь. Урод! Ни дай Бог, я получу подтверждение того, что ты с дочкой амурничаешь, ни дай Бог! Знай: тебе не жить. Умерщвлю. УМЕРЩВЛЮ.
– Замолчи, как ты смеешь! В тебе хоть искорка святости тлеет?
– И дёрнуло же меня, дуру, за такого подонка выйти!
– Чем я тебе не угодил? Надоело уже! Злишься, злишься! Не баба, а…
– Смотри у меня, хозяин Сибири! В оба смотри!
Милые бранятся – только тешатся? Отношения супругов Гореловых идеальными назвать было никак нельзя. Складывались они, взаимность и чувственность, притворство и лицедейство, под напором целого массива обстоятельств привходящих, наклонностей порочных, унаследованных и не благо…приобретённых, других факторов, так что здесь сам чёрт ногу сломает. Исследовать, анализировать кучу дерьма оного – дело не чести, а, скорее, суда чести, посему замнём сие. Время само расставит всё по местам, воздаст каждому по справедливости высшей. Судьба и суд происходят от одного корня! А корни обнажаются в бурю.
– В оба смотри… – добавила спустя секунду.
Ничего не ответив, Горелов по привычке подошёл к зеркалу, уставился… Это успокаивало, отпускало – отрицательная энергия словно переливалась из нутра – в серебро амальгамы, где рассеивалась, утихомиривалась… – отраженный его же, Горелова, облик напротив нёс в душу-душонку новые силы, грозные, волевые, организаторские, златоалчущие!!
Но не о них, богатеях драных, речь! Обручение чуть ли не венценосное двух мешков с деньгами ничего хорошего никогда не приносило – почти всегда оборачивалось впоследствии сценами грязными, грубыми, циничными. Единственное, что когда-то приваживало её к Горелову – это воплощённая в камне роскошь.
Итак…
Итак, Клава не просто привязалась к Анатолию, но напрочь забыла прежних дружков, ибо друзьями их можно было назвать с огромной натяжкой! запамятовала игры, забавы, развлечения прежние… Стремилась, старалась в большом и в малом походить на Анатолия, невольно подражала ему и выглядела при этом непосредственно, мило. Она и думать не думала приобщить его к своим привычкам, укладу собственному… Она переродилась! Перерождалась!.. Ей будто всегда хотелось быть немного другой, только она не знала, чего именно не хватало… С появлением в её жизни Анатолия всё стало на свои места. Вместе с тем, повторим, она вовсе не пыталась втянуть «дядю-мальчика» в зажиточный-обетованный мирок, не планировала познакомить его с детьми папиных подельников и подчинённых, напротив – отринула разом прошлое, словно сама, сама! перевернула страницу судьбы и при этом – втайне ли, не втайне – страстно желала стать не чужой в его вселенной.
Что до Анатолия… В четырнадцать лет он казался вполне сложившимся, сформировавшимся человеком, совершенно непохожим на холёных, спесивых ровесников, которые появлялись во дворце миллионера, кичась деньгами карманными, нарядами потрясительными, культурою и знаниями, приобретёнными от учителей да гувернёров заморских, престижно выписанных сюда, в Сибирь, богатенькими родичами для ненаглядных чад. Они, эти Маши-Саши-Паши, казоти-лись перед ним эрудицией, тем, что «французили» бегло, жонглировали латынью… – кто чем горазд, тот тем и хвастал с апломбом, стараясь произвести выгодное впечатление на Клаву и откровенно презирая, ненавидя Толю, а в глубине души завидуя последнему и ещё в большей степени побаиваясь его. Грассировали, ёрничали, обидно передразнивали, корчили за спиной его рожицы, ведь для них он был баглай, заточенный в прекрасную, на первый взгляд, камеру арестант. Бесправный, неотёсанный, с отметинами уродливыми на лице от давнишней порки массовой… отпускали шуточки, неискренние комплименты – с подвохом, с двойным смыслом… Боялись однозначно. Анатолий не был бесчувственным чурбаном – всё видел, замечал. Не раз и не два близок был к тому, чтобы смачно, крупно харкануть на паркет сложноузорчатый, выложенный из десятков сортов дерева, затем выбить стекло оконное, покрошить на дребезги зеркало гигантское в раме фантастической-невиданной или откровенно долбануть кого-нибудь под дых и уйти восвояси – дверь с петель! и больше сюда – ни ногой, но перед глазами неизменно стояла Клава, беззащитная, непосредственная, и в душе парня просыпалась боль, главное же, просыпалось чувство ответственности за здоровье, дальнейшую судьбу девчушки и он пересиливал себя, продолжал играть роль гнетущую (это когда прилюдно], откладывая на неопределённый срок уход из дворца… Выслушивал дальше елейные велеречия с оскалом ехидным, лицезрел плюгавые физиономии, расшаркивания, шушукания подколодные в свой адрес «великосветских» отморозков. Терпел…
Дети – цветы жизни? Хм-м…
Вот Клава – да. Цветок. Чем невыносимее Анатолию делалось, тем острее, пронзительнее уповал он на то, что его час пробьёт; о-о, морально он превосходит здесь всех и поможет цветочку расцвести, поможет Клавушке одолеть недуг и стать настоящим человеком. Это же так прекрасно – быть самым настоящим человеком, как бы отвратно, гадливо не бултыхалось в душе от окружения мерзостного… А Клавушка иной доли и не заслуживает! Подкорково, неосознанно ощущал Анатолий: она далека от «папеньки» и «маменьки», не чета чете Гореловых, другим родичам и знакомым своим.
Теперь самое время подчеркнуть, завершив начатую выше мысль о том, что Анатолий проклинал себя за пустое времяпрепровождение, тяготился бесцельностью быстротекущих дней-ночей: стремление, жажда (иногда затухающая и какая-то подспудная, чаще – мучительно-иссушающая) вылепить из девочки нечто высокое, справедливое, доброе заполняли тот самый вакуум, который доводил нередко до отчаянья глухого. Сводил с ума: кому я нужен? есть ли польза от меня? зачем живу на белом свете??? Если учесть, что вокруг него реяли постоянные намёки, грубые окрики, ненавистные взгляды, показушное превосходство в манерах «учтивых» и тому подобное, чем отравлен был извне, но с чем, однако, продолжал бороться крепкий дух подростка, то станет ясно: помогая Клавушке, он помогал и себе! Создавал себя сам. И, кстати, продолжал лепить разных человечков из подручного материала, как в бытность недавнюю. Оно так и водится, справедливо считал Глазов, – нужно всегда что-то лепить: характеры, фигурки, украшения и поделки-не подделки. Иначе нетрудно облениться и зачахнуть на корню. И ещё вот о чём непременно сказать надо. Обладая широкой натурой, впечатлительной и творческой душой, Анатолий черпал силы для внутреннего развития, для – будем искренни до конца! – сопротивления той атмосфере, обстановке, которые стали его новым домом, в роскошных чертогах дворцовых, стилях архитектурных и внутреннем насыщении покоев, залов, анфилад несметными сокровищами гения и духа человеческого. Плюс – в музыке. Одно здесь дополняло другое… Сопутствовало третьему… Вот почему в глазах юноши пылал огонь, что не заметить было нельзя и что бесило многих. Многих, поскольку лепил он не всегда безобидные штучки.
– Клав, ну-к, глянь, что это?
– Ой, вот здорово! Вылитый Сашка!
И она, смеясь, незлорадно, искренне, любовалась комичным, пародийным изображением некоего, ей известного спотыкача…
Яро, с пеной у рта вымещал на Анатолии свою злобу нутряную рыжеватый, трусливый заика Саша Охлопков, сынуля, управляющего банками гореловскими сынок. На головке – причёсочка общипанная, нос – картофелиной с загогулиной – красавец, словом. То ли от недостатка физического, то ли от уродства морального бралась в мальчике неуёмная злоба – сказать трудно. Всё перемешалось. Злобу эту в сы-нулином теле, жирно-обрюзгшем в раньелетстве уже, раздувал сам – Охлопков-старший, значит. И делал оное искусно, с прицелом дальним: чаял оженить уродца на Клаве и макаром таким чужие миллионы баснословные, которые в сейфах его опроцентивались, и де-юре, и де-факто в собственность со временем превратить, нажиться одномоментно(!) на состоянии сказочном, не мелочиться!..
– Голыша этого трави, Санёчек, нехай самому себе мерзок будет!
– 3-забавно! 3-зы-здорова!
По хорошему ежли, то пожалеть бы дефективного – увы! ещё той породы был младшенький! Яблоко от яблони далеко не укатится!..
Вот Санёчек и травил Анатолия, подчёркивал холуйский, рабский статус последнего, унижал при Клаве – унижал цинично, тонко, «изячно-с»!
И всё-таки, несмотря ни на что, юноша счастья вздохнул. Жил сыто, в тепле, думаете, потому и вздохнул? Да разве подлинное счастье в этом? Грамоте с Клавиной помощью обучился, ноты узнал, что-то простейшее наигрывать обеими руками начал? Отчасти, да, но и не более! Он теперь крепко усваивать стал главное знание, истину непреложную: мстить и бороться не только оружием и кулаками можно – шалишь!
Есть ещё выдержка, слово твёрдое, стойкость и характер мужские, взгляд, от которого шарахаются недруги и оскоплённые ненавистью прихлебатели, иуды, выродки-подлецы. Это внутреннее знание и делало его по-настоящему счастливым, цельным человеком. Он убеждённо верил: Клава тоже станет хорошей, честной, доброй девочкой, девушкой… не в пример домочадцам и посетителям, гостям, источающим направо-налево мыслимые и немыслимые пороки, пусть даже и завуалированные великосветскими манерами и двуличием. С другой стороны, в минуты особенного отчаянья размышлял: что же именно даст ей в противовес желчи, сарказму выскочек он сам, сам, продавшийся Горелову и виноватый в том, что «игрушкой» Клавиной согласился стать-быть?! Они постоянно науськивают ей, внушают: «твой Толя – хам, необразованная деревенщина, тебе с ним скоро будет неинтересно…» А разве это не так? Конечно, он не хам (правда, с Лукониным однажды весьма грубо обошёлся и забыть этого не в состоянии], но и эрудицией, знаниями не блещет – ему самообразовываться нужно! Эх, воротить бы миг, день тот, когда его покупали… Покупали? Врёшь, паря, никто тя, голодранца, не покупал – просто не проявил ты воли должной, клюнул на слёзы-нюни соплячки, вот и расхлёбывай теперича! Нож в твою… Недаром сердце – тычком! Сама себя раба бьёт, что не чисто жнёт!
Однако по большому счёту, положив руку на сердце, – случись с ним такое вторично, опять «продастся» со всеми потрохами, ибо глубоко сопереживал Клаве, её беде тайной, горюшку недетскому, был одинок по жизни и вряд ли в чём-либо отказал бы девоньке, вряд ли хватило бы в нём жестокости, бессердечия доводить малышку до очередного приступа, до истерики. Наконец, обстановка великолепия пышного, звуки гармоний, сопричастность, прикосновение к тому возвышенному и прекрасному, что объективно имеет место быть во дворцах мраморно-хрустальных с парковыми ансамблями изукрашенными и глориэтами под античность – все это манило, притягивало, ни на мгновение не отпускало созревающую в противоречиях душу Анатолия Глазова, чей жизненный путь только начинался на земле нелюдей и людей.
Однажды, из-за оскорбления заикушного, охлопковского, сцепился Анатолий с Сашей жирнорыжим, побить не побил, хотя трудов особых это не составляло: силой с парнем многие взрослые не могли на равных меряться-быть; да, не побил, но на место поставил, откровенно, прямо добавив, чтобы не зарывался впредь сынуля банкирский. Сгрёб в охапку, да так, что тот и пикнуть не смел, после чего на виду прислуги чинной вон выставил. Развязность, оскорбительные нотки в речах сопляка могли ведь оказать не самое благоприятное воздействие на Клаву, рядом тогда находившуюся и пристально наблюдавшую за происходящим. Любое же негативное эмоциональное влияние на психику девочки грозило бедой, Толя знал, поскольку приставлен был к ребёнку именно с целью от возможных потрясений нервных «доцюру» Гореловых постоянно ограждать. Ясное дело, Охлопков-младший папаше нажаловался. Тот в приватной беседе излил недоумение (мягко говоря!) Родиону Яковлевичу. И – всё. На сим конфликт себя исчерпал. Ни миллионер, ни супруга его даже слова Толе не сказали: не дай-то Бог, Клава дознается, станет переживать, болезненно реагировать… Рисковать здоровьем девочки, вредить ей – упаси Господи! Равно как и зависеть, в послушенстве этаком от банкира быть – также не к лицу Хозяевам Сибири Русской!! Банкиров много, их перетасовать, да из колоды финансовой удалить-сбросить – запростяк! Вот Горелов – один такой. Посему ограничились Гореловы тем, что многозначительно-косо посмотрели на Глазова, желчью с ног до головы окатили… И – точка.
Однажды… впрочем, много чего ещё в жизни новой Толиной случилось. Выделить главное уместно: продолжал развивать в душе и в руках дар художнический от природы и немало способствовало тому решение Горелова увековечить в мраморе каррарском семейство свое, создать в парке гигантском, с озёрами, с главным водоёмом – как раз между тыльной стороной П-образного дворца и глориэтой на италийский манер! – скульптурную группу: он, жена, дочь. Тем самым возжелал Родион Яковлевич во скрижали истории персону собственную занести, дабы на века память о нём промеж людей шумела и не послушкой-намолчкой, но чтобы непременно пригвождала к земле монументальностью, размерами исполинскими одних, смердов, и в назидание высокое другим была: иди, мол, как я, не ленись, от одной высоты – к другой, приумножай славу злата, собственную власть выделяй!.. Короче, выписал из «европ» ваятеля именитого, повелел:
– Сотвори чудо восьмое света! Отблагодарю алмазно! И чтобы с размахом было, в расходах не мелочись, не жмись! Сложи мне песнь лебединую! Коль зазвучит она, то и себе славу бессмертную снискаешь!
Дворецкому же, чопорному, седому, наказал:
– Всем необходимым обеспечить сверх меры.
– Будет исполнено, Ваше Сиятельство!
Скульптору отвели несколько комнат просторных, приставили слуг, предложили самому набрать (а надобно коль, то и пригласить сюда заморских!] работников-помощников толковых, знающих дело оное, снабдили всем-превсем, о чём и мечтать не мечтал… Через неделю-другую первые наброски, варианты эскизные лежали на столе огромном в рабочем кабинете Горелова (здесь, кстати, никакой роскоши барокко-рококо не было – только самое необходимое имелось!].
– Хм-м… Мелковато, мелковато как-то… Нету размаха сибирского! Уж больно Италией отдаёт!..
Озадаченный, Рафаэлло Менотти в собственные апартаменты удалился: дальше мыслить-созидать чтобы. На своей родине, во Флоренции, никто не говорил ему такого. Звездой первой величины считался! На всеевропейском небосклоне также мало кто сравниться с ним мог… Тут же прошлые заслуги в счёт не шли – требовался особый, нестандартный подход, нужно было сотворить нечто из ряда вон… Творческий зуд охватил внезапно, как налетевший ниоткуда вихрь. И спустился Рафаэлло в садово-парковый рай роскошный… Прогуляться решил ещё раз… Обозрел окрестности не взором уже – душою творческой…
Глубинным, гениям присущим, зрением охватил окрестности, что врезались сквозь геометрию сонную-вычурную каналов-проток, мостиков-аллей, зеркал распахнуто-волни-стых с островками посерёдке в тихую с виду обитель гореловскую… Под благоухания нежные вспомнил, как мучительно-долго добирался в края здешние, как боялся, что вообще никогда не приедет в Ярки, ибо отчаялся в пути совсем было, ведь кроме сосен, лиственниц, полян, взлобков, речушек-рек… и опять сосен, лиственниц, полян… сосен… тьфу! но-таки сосен, сосен, лиственниц (надоело, поди? А каково же ему приходилось?!], и снова сосен… сосен… кроме тайги безбрежной – НИЧЕГО.
Взгляд Рафаэлло упёрся в глориэту. И тут его осенило!
А вскоре закипела работа. Привозили ему образчики горных пород – «мрамор-мармор и серый, и чёрный, и белый, и вообще любого сорта-плотности ценного, что душа пожелает!», выделили мраморщиков подсобных-способных, коих лично отобрал-проинструктировал… В числе добровольных помощников итальянского скульптора оказался и Толя Глазов, а, следовательно, и Клава, которой Рафаэлло Менотти, невзрачный, потешный с виду, жакпаганель, не иначе! понравился сразу – без обиняков и безоговорочно.
– Толя, – призналась девочка полушёпотом – знаете, а я кроме вас, Лазарет Лазаретыча ещё и Рафаэлика нашего люблю! Остальные – бяки скушные. Ну, правда, маменька есть, так ведь она само собой? Да? Да?! Её я отдельно люблю.
– Скульптор нас, худо-бедно, уму-ремеслу высокому учит… – серьёзно отвечал Анатолий и она, Клава, мыслишки детские собирала в уголочке укромном, на свету внутреннем разглядывала каждую – росла-взрослела. Иначе как? Нельзя иначе!
Общение же Анатолия с Менотти, который, оказалось, сносно владел русским, давало богатейший духовный материал парню. Его личные впечатления о европейце, равно как и отзывы последнего о поделках Толиных незатейливо-добрых, сердечных – всё это нанизывало на незримый, но сущий стержень Глазова нечто такое, словами неизъяснимое, но однозначно фаворское, что и гранит… гранит!
Для мастерской отвели залу большую в павильоне, как бы приросшем к правой ножке буквы «П» и запланированном прежде под оранжерею, которой, однако, здесь места не нашлось. Родион Яковлевич, любящий всё неохватное, грандиозное, задумал соединить оба крыла своего дворца хрустальным сводом и в ближайшем же будущем превратить пространство под крышей прозрачной в дивную сказку, переходящую в поэму фантастическую, глориэтой парящей увенчанную. Света в помещении пустующем было много, он дробился на оттенки спектра, играл экзотично, придавал улыбчивое, радужное сияние мраморным сколам-скалам, уже доставленным и ждущим терпеливо часа преображения… Менотти полагал, что образчики должны непременно вылежать на огне ярко-пёстром солнца, поиграть… словно вино молодое, дозреть, выдержанными стать. Он частенько в разное время заходил один совершенно в залу эту, где таилось эхо несказанное, подолгу всматривался в переливы, тона, тени светлые на поверхностях матово-шероховатых, искал единственные, для камня конкретного предназначенные, в камень конкретный спрятанные до поры будущие формы, фигуры, очертания силуэтов… представлял, как же здорово, сочно, по-новому блистать будут изваянные им скульптуры… антураж… В лучах закатных, падающих от фонарей, при взблесках молний, просто на солнце зенитном, либо на свету, что нежно, робко струится сквозь кроны высоченных дерев, свезённых отовсюду и ныне только набирающих рост, сквозь облака зачарованные – сверкать, сиять, блистать! Либо приглушённо, стушёванно апофеоза величия в тишине царственной ждать… В минуты одинокого, мудрого созерцания губы Рафаэлло смешно шевелились, а в глазах бушевал неистово творческий тайности-святости экстаз! Стоит ли добавлять, что в мгновения оные никого поблизости не было и Менотти оставался один на один со своими взлётами вдохновения, с одержимостью рвущейся и – почему нет?! – разочарованиями, прозрениями, падениями… Тогда срочно слались в Европу гонцы и «на перекладных» также срочно завозились новые глыбищи мраморные, не чета прежним, а старые отодвигались (легко сказать!) в сторонку… И стоит ли говорить, что царили в зале-мастерской дружелюбие, поклонение труду, искорка божия! и что сюда только стремился Глазов и только здесь испытывала Клава необычные для себя, отнюдь не детские чувства, начала которым положил её «дядя-мальчик» своим «лесным человечком»!
…Работа закипела, озарение, поразившее итальянца неподалёку от глориэты, вылилось в несколько оригинальных решений – их-то и решил апробировать на тех кусищах мрамора, что, посчитал он, уже вполне «подошли»… созрели!
Впереди было много недель, месяцев неистового адского труда. Некоторые из уже облюбованных и «отлежавшихся» заготовок белейшего каррарского мрамора придётся пустить «на шлиф» – не беда, зато теперь он ясно представляет конечную цель и весь замысел в целом, словно бы со стороны видит готовым своё творение… Сей поистине шедевр… Нигде и ничего подобного не создавалось и в помине! Это будет не просто скульптурный ансамбль – Рафаэлло расширит границы парковой зоны и вровень с глориэтой, встречь ей, соорудит комплекс, островок на суше, идиллическую в разноцветных сортах мрамора (преобладать, конечно, станет снежность каррарская!) семейную мизансценку, что раскинется на довольно-таки солидном и опять же мраморном фундаменте и вместе с глориэтой образует единую неповторимость! Да, Родион Яковлевич будет в восторге! А европейские умы в очередной раз воздадут хвалу его, Менотти, таланту. Оценят по достоинству результат творческого свершения! Да, да… Расширить владения дворцовые надо – иначе нарушится некая внутренняя пропорция, соразмерность. Хм-м, интересно, ставить ли в известность хозяина? А может, на свой страх и риск приступить непосредственно к работам, чтобы спустя, скажем, год (не меньше!) показать ему сразу ВСЁ?! Заманчиво, заманчиво…
6
…Личного «дохтура» гореловского Лазаря Лазаревича Филимонова Анатолий зауважал также. За глубочайшие познания медицинские, желание в минуту каждую выручить, поддержать, подбодрить словом неказённым. За внешнее обаяние – невысокий, в меру лысоватый, упругий, словно выточенный из какого-то гибкого материала, тот являл собой вечный порыв к действию, к оказанию незамедлительной врачебной помощи нуждающемуся ли, просто любому ближнему. Главное же – Филимонов относился к Анатолию по-человечески. Ум, душа, золотые руки, аура тепла и добра – вот что постоянно исходило от всегда подтянутого и опрятного, слегка чудаковатого (в чём сравним был разве что с Рафаэлло Менотти!), энергично пришаркивающего по паркетам дивным анфилад (к неудовлетворению вящему Наталии Владимировны-с!) Лазаря Лазаревича Филимонова. Ещё на «ГРОМЕ», после памятного и определившего на дальнейшие годы судьбу Толи события, случившегося с Клавой, завёл подростка в каюту свою, оборудованную под лечебный стационар, и безапелляционно заявил:
– Тэкс-тэкс!! Давайте, молодой человек, осмотрим вас, не стесняйтесь-ка! Небось, впервые у врача? Вижу, вижу! Это поправимо! Проходите вот сюда, к свету поближе, устраивайтесь! Как, интересно здесь? Я ведь, мил человече, могу прямо тут и прооперировать! Мнда-сс… Тэкс, а теперь…
Он внимательно изучил былые раны и увечья Анатолия, несколько раз озабоченно прищёлкнул языком… Потом опять затараторил:
– Ничего, ничего… Вот будете регулярно меня навещать, сдадите кое-какие анализы… Поглядим, поглядим… Кстати, во дворце у меня возможностей куда как поболе, мнда-а-сс… Я ведь для каждого вроде иконки! Причём – тут он зашептал особенно весело, дружелюбно-доверительно, даже залихватски – от иконки да ладанки, замечу, душе польза, а вот от такого занудливого эскулапа, как я, – телу радость и толк. Да-да! И не спорьте со мной, пожалуйста! (Глазов не собирался спорить.) Засим – прошу-сс… Пока свободны! Вот, возьмите – станете принимать три раза в день, после еды. Оскорбиночка-сс… Кислинка, весьма полезна! И – приходите сюда, заглядывайте!! Хотя бы запросто. А что?
Слова такие, точь в точь почти, повторились, когда, спустя некоторое время, на берегу уже, в Ярках, приглашал жестом широким-гордым юношу в кабинет свой на третьем этаже покоев гореловских, где и принимал, лечил, консультировал, обещал, утешал, совещания с приглашёнными светилами здешними и приезжими проводил, совещания, которые величал не иначе как «симпозиумами»! При надобности, разумеется, оперировал. Кабинет сей состоял из четырёх смежных и очень просторно-светлых комнат и располагался в правой (как и мастерская Рафаэлло Менотти!) боковой части дворца. Окнами кабинет выходил во двор, на павильон и импровизированную стройплощадку, где шлифовались айсберги каррарские-иные, свезённые для скульптора и постоянно обновляемые… Чуть дальше и начинался задумчивый, размеров громадных САН-СУСИ таёжный (по немецкому – ЖИЗНЬ БЕЗ ЗАБОТ!), приявший в лоно своё кроме, собственно, дворца небывалого ещё и сад, ботаническому подстать, с высаженными редколиственными, другими деревьями, дубками, кустарниками, цветами на клумбах и в оригинальнейшей подаче под рококо, с плодово-ягодными растениями многочисленными – всё это великолепие тянулось на много вёрст вдоль Лены-реки, чьи заводи, лиманы, плёсы невеличкие-попутные также забредали сюда и навсегда оставались в черте, в зоне общей дворцово-парковой! Излишне говорить, что за поддержанием образцового порядка следили опытные садовники, супруги Акимовы – дело своё знали, обожали, потому-то и благоухало под окнами чертога практически круглый год. Ароматы сии наводняли и лечебные покои Филимонова, служили хорошим подспорьем лекарственным травам, настойкам… Переступающему за порог Анатолию почудилось было: попал в измерение иное – повсюду столики, на них приборчики, разные инструменты, главное же – стерильность абсолютная, чистота белоснежная… Сам Лазарь Лазаревич в длиннополом, до синевы открахмаленном халатике казался ангелом-хранителем чудесным, разве что без нимба сияющего над головой. Зато сверкали изумительно разложенные на столах коробочки серебристо-матовые с хирургическими инструментами да хрустально поблёскивали ёмкости всеразличные… И манила, обволакивала атмосфера обязательного здоровья, здорового образа жизни, сконцентрированная в стенах «Лазарет Лазаретычевых» владений!
– Тэкс… И что тут у нас?
Вопрошал участливо Филимонов, вооружаясь набором каких-то стекляшек, удобнее устраиваясь возле пациента, усаженного им предварительно в глубокое кресло, развёрнутое в сторону прозрачных окон…
В очередной раз изучал приплюснутый нос, рубцы, челюсть сдвинутую набекрень, потом просил раздеться до пояса, продолжал осмотр…
– Ничего, ничего-о… до свадьбы, глядишь, заживёт, а не заживёт, тоже не беда! Слыхали, – подмигивал – шрамы украшают мужчин!
Про себя он давно понял: изуродованная, искалеченная внешность парня хирургическому восстановлению не подлежит. Маленькому Толе откровенно повезло, что живым остался: в большинстве случаев подобные насильственные костные деформации приводили к летальному исходу и более здоровых, сформировавшихся людей. Правда, не без удовольствия отмечал Филимонов, юноша обладал отменной мускулатурой, был чудовищно крепок и тягаться с ним, бороться он не пожелал бы никому вообще! «А ведь с годами отрок сей станет ещё могучее!..» – мысль оная не давала покоя Лазарю Лазаревичу: в глубинах сознания всплывали из далёкого детства сказания про русских богатырей, причём, некоторых ведь и мать сыра-земля не носила…
Была у Филимонова и ассистентка, в прошлом белица-послушница, Ирина, девушка набожная, искусница-рукодельница, за кроснами частенько просиживающая. Отец, дед и прадед её кержачили, сама же взглядов придерживалась новых, потому-то смело в завтра шагнула, из дома ушла в монастырь женский. В миру жить не захотела – натура, склад души не позволяли. Решила, что не её это призвание – суета и сутолока повсеместные, оттого и уединилась в келье. Когда же Горелов собственного доктора заимел, а тот возьми, да заикнись о помощнице, о сестре милосердной, – мало ли что? – Родион Яковлевич и предложил: «Из монастыря послушницу берите. Такая ничего лишнего себе не позволит, работать исправно будет!» Так вот и появилась Ирина во дворце. Науку медицинскую постигала охотно, дел грязных не чуралась, терпения же и кротости ей было не занимать – втайне гордилась новым местом – предназначение, перст свыше для себя видела, мыслила: «Поживу, пообтрусь маненько, да в полёт собственный пущусь, аки тезоименная великомученица, кою Седекия, Мигдонии правитель, в ров со змеями на десять дней бросил, распилить четырежды брался и кою Бог спас, на служение подвиг…» Высокое чувство жертвенности осеняло Ирину. Жертвенности – и преданности Всевышнему, идеалам святости, любви.
Анатолия уважала за зрелость его не по летам, твёрдость духа, с пониманием-прощением относилась к тому, что в услужении у дочери миллионера находился, жалела сердечно, хотя внешне жалость не выказывала – боялась (зря? нет ли?] самолюбие человеческое ранить больно… Однажды он доверился ей, рассказал о событиях неизгладимых в Кандале Старой, о том, что жаждет Ивана Зарудного повстречать («Того самого, что ли?» – спросила], дабы вместе, под началом мудрым, добрым – мстить, мстить… Глухо, со злостью звучал голос ломающийся, с нотками басовитыми-пробива-ющимися… непрошенные-непролитые слёзы влажнили…
Были они, слёзы те, от растерянности: как, как мстить-то, ежели главный виновник всех бед-несчастий – вот он, рядом, за стенкой, можно сказать, а поди, тронь – Клава изведётся, представить страшно, что статься может… Иногда в глубинах его сознания возникала страшная мысль: да чёрт с ней, с девчонкой-то! Она одна, а по воле «папеньки» её столько душ полегло невинных. Подойти надо к Горелову и просто убить его – ножом ли, кулаком. Но взгляд мальчика тотчас натыкался на подопечную и он понимал: это выше его сил… «Никогда, никогда рука моя не поднимется на живого человека, тем более на человека столь дорогого Клаве!»
Последние слова произнёс он сокрушённым голосом и по-детски совсем шмыгнул носом…
Тогда вплотную к нему подошла Ирина, молвила тихослышно:
– Бог терпел и нам велел, отроче. Ведай: в тебя много вложено. Хорошо, что открылся мне. Историю эту я и прежде слыхала, только без подробностей таких. Надобно все помыслы говорить, даже если сном смутился. Мысли человечьи – всё равно что дела; они аки пыль; скажешь – сотрёшь. Пустота в душе, когда плохое лелеешь. В себя, в себя углубляться надо – там великая тишина… К тишине той приникни. Засей душу свою! Каждый божий день сеять надобно. Так и живи! А муки, прежде принятые, – чтож… Не приняв муки, не бывати во святых!..
В лоб поцеловала. Перекрестила.
А потом им опять Филимонов занялся, деликатно отсутствовавший во время краткого сего монолога ассистентки своей, однако прекрасно слышавший горячую, взволнованно-горькую, злую речь Анатолия о массовой порке… И снова, в раз энный, интересовался одним и тем же, произносил беспомощно, жалостливо и немного виновато неизменное «тэкс, тэкс, и что это у нас такое, молодой человек?»… Тон выбирал не занудливый, не фальшиво-профессиональный, а самый человеческий, теплосердый, в глубь души проникающий… Души, где столько места для противостояний и смут!
– Говорите, били и били чуть не до смерти?! Гм-м… люди-люди! Сколько же звериного в вас! А правду вам доложу, доложу-у… Да вы и сами знаете правду ту. Косточки они вам переломали основательно! Хорошо, что срослись некоторые, что большого внутреннего кровоизлияния не сталось да загноения-сс… Это вам крупно-крупно подвезло! Иначе-так-то вот! Да-а… люди-люди! Особенно наш брат, мужик. Иной раз иду по городу, навстречу такой вот, из себя ого-го, шагает, потом – харк да под ноги прямо себе ли, ещё кому… или, простите, сморкается перед собой… На пол!! Что это, спрашиваю? БЕС-КУЛЬ-ТУРЬ-Е!!! И человек оный, мужичишка эдакий, по разумению моему твёрдому, горазд малолетку вусмерть зашибить, ибо совесть всякая на внутренней культуре держится. И не спорьте, не спорьте! В каждом из нас всё тесно переплетено – не хватает чего-либо одного, так и другое получается каким-то вымороченным, скудным! Да-сс… А ещё добавлю…
