Н. Н. Храмов
Звукотворение. Роман-память. Том 1
Швырнули в лужу, рядом со столбиной, Тамарочку и Ступов, красный, взмокший, злой, щека в огне, принялся неистово трёххвосткой бедняжку пороть, сквозь ситец одёжки высекая, как искры длиннющие-влажные, кровавые полосы… С вожделением, ненормальным блеском в глазищах выпученных бил, разве что не с пеной у рта.
– Не её, – меня, меня забей, выродок! Меня-я!! Матке, маманьке твоей да деточкам-выблевкам не жить – тьфу! Не жить, сдохнут. Знай. Ха-ха-ха! Попомнишь словцо моё! Выползень вислобрылый! Дуроумок! Писька. Писюн сопливый. Пись-пись-писька ты! ХХ-ХХ-УУ…
И сильно-метко в Ступова харкнул, как раз на штаны попал, на причинное место. Унтер привзвизгнул аж. С людьми своими Шагалов подоспел, забоченясь, в сторонке соляным столпом застыл. Солдаты тем временем, выхватив из общей массы согнанных людей двоих, неказистых с виду мужичков, и, обречённых их, лупцевать принялись. Унтер, отерев плевок, подобрав губу нижнюю, схватившись за рыжую поросль на голове, отправился руководить – самолично! – поджёгом избушки Глазовой… гнёздышка вдовы нашей разне-счастненькой… Заодно решил дух перевести – притомился трёххвосткой махать, надо же паузу сделать, а то удовольствие будет коротеньким, жидким – неполным. Проходя мимо писарчука, не поленился через плечо в бумаги разложенные заглянуть:
– Ты того, гляди у меня, писать – пиши, да шоб с умом, не то… Пиши, ясное дело, подробно, только с умом!
– Да прослежу я, прослежу… – Рядом со столом Кащин ошивался, отчего ж голос не подать?
Штыками оттеснённые, как не напирали, но пробиться сквозь стальной режущий заслон к своим веслинские не могли – грудью натыкались на острия калёные будто: железо не просто жгло – шпарило до крови. Кандалинские пятились, тут же осточертело вперёд ломились… Тамаре, Зарудному помочь, детёнкам. И не помочь, а вырвать из объятий смерти надвигающейся… Но не в силах, не в состоянии были – напрасно на рожон пёрли, рожон благороднейший, солидарный. Тщетно, зря. Разрывались на части бабоньки с детьми, чьи мужчины под руку попали извергам и сейчас также на поляночке невеликой в грязюке пластались, избиваемые нещадно трёххвостками да кнутовьём. Неровной, нервной стеной стоял ор. Вскорости в какофонию дикую влился ещё один ручеё-чек – Прошечки жалостливый плач, плач тонкий, режущий слух, будто журавушки клик невыносимый… Говорилось уже: обоих детей Тамариных сюда ж примыкали, одначе забивать сразу не стали – не интересно сразу-то! Слепов (он за шкирку Прошку держал, Толян в тисках Лужина извивался, всё порывался вдругорядь укусить кисть лохматую, не выходило, больно здоров был хват, силён на расправу, второй раз бдил в оба!), Слепов в какое-то мгновение пронзительное ужаснулся тому, что творит, ведая!.. И – мелкой дрожью осиново задрожал… Беспомощно, близоруко зыркнул глазёнками в направлении, куда Ступов подался, где, по мнению холуйчика, сейчас быть должон. «Чевой-то возются с домишкой?» – подумал. Ему окрика командирского до зарезу не хватало.
Через минуту-другую унтер и нарисовался, как по заказу – огненноусый, радый тому, что так гладко приказание миллионера «сполняется». То, что харканул Зарудный в него, по рассуждению последующему, Ступова даже позабавило. «Я т-тя, милок, перед повешеньем таким пыткам предам, что у писарчука нашего глаза на лоб повылазят!»
– Никак меня ждёшь, сволочуга? – издали, завидев едва Слепова, Лужина, других помощничков бравых, что под ружьём, при исполнении, бишь, находились, и конкретно ни к одному из них не обращаясь, заорал. – Удави чертеняку, только не сразу, не сразу, а поманеньку! Чтоб визжал, обмочился, дёргался… Н-ну!!!
И тут Зарудный, улучив момент, набрав побольше воздуха, быстро пригнулся, схватил с земли каменяку увесистую (благо на миг какой-то державшие его ослабили хватку] и запустил ею в Ступова:
– Н-на!!
Крякнул ещё, подобрал опять что-то, полотьё не полотьё, вновь размахнулся… Пример был подан и вот уже град камней-комлей, всё-всё, что под рукой оказалось, посыпалось на головы солдат, волостных, писаря, самого Ступова, который от внезапности сей и плеть выронил, с коей не расставался. Писарчуку пенсне – вдребезги, старосте Кащину – прямо в зубы угодило… Мужики, бабы, подростки спешно кто чем вооружались: ломами, топорами, лопатами-граблями, кольями; булыжнички поувесистей за пазухой припасали. Народ, большинство стали понемногу теснить частокол штыкастый, ощерившийся, верх брать.
– Кончайте их, ну! Живее ж!! ЩАС ПРЯМО!!!
Аж изошёл криком Ступов, истерично затрясся – только что предвкушал, поживу словно, зрелище мук Зарудного и вдруг нате вам – облом. Того и гляди толпа озверевшая набросится, впору ноги уносить! Стоя в окружении преданно-раболепной солдатни (из лучших отобрал!] порывался ещё повелевать, но зелень, проступившая на рыжеватой от усов залихватских физиономии, пот холодный выдавали страх, ненависть, загнанность. Ничуть не лучше, кстати, и Кащин выглядел – взъерошенный, сам не свой. Что до писаря, тот без гляделок вообще потух – то сидел важно, петухом, а сейчас метался взад-вперёд, не находя укрытия ни за спинами солдат, ни где бы то ни было вовсе. Творилось невообразимое. И Ступов однако сделал героическое, на его взгляд, волевое усилие, дабы покончить с бедламом. Перекрывая общий рёв, зафальцетил отчаянно:
– …Я КАМУ СКАЗАЛ, ВЕШАТЬ?! СНАЧАЛА ЕГО, ЭТАГО!! – Чуть не взбрыкивал, слюной брызгал… – ДА БРОСЬТЕ ДЫБУ, ХРЕН БЫ С НЕЙ, В ПЕТЛЮ, В ПЕТЛЮ СРАЗУ!! НУ!!!
Иван боролся, но солдаты двинули пару раз прикладами по почкам. Невозможная боль скрутила всего, головушка – долу, сам обмяк, руки, как плети, провисли… Ему мигом заарканили шею – под намыленным ужищем нервно заходил небритый острый кадык.
Со всего неба огромного тишина рухнула на землю, вжала в неё, зримо, грубо вдавила кровавую, майданную эту толчею, оборвав на предроковой, на высшей! ноте мольбы-заклинания, ропот, возгласы бунтарские, перемат сочный-гневный; она, немота свалившаяся, как бы перехватила жгутом невидимым гул-зык – и задохся ор. И выразительнее, значительнее сделались штрихи обычные, мазки общие, допрежь незначащие силуэты, контуры, линии, отдельные детали… Наконец, в целом! обострилась панорама, картина происходящего, стала чётче, яростнее… До жилочки, вздувшейся на лице каинском, до глазищ, базедово вылезших, до волосиночки, с другою такой же спутавшейся и приклеившейся к горячей, в поту, коже… И только жадно, беспощадно пожирал халупку Тамарину огонь – трещало ожесточённо, весело и дико, холодно до зноби, до безумия… всё слышней, слышней… Скулили-выли затравленно собаки, подчёркивая тишину, не нарушая, но именно оттеняя безмолвие, беззвучие грянувшее…
– ВАА-А-АНЬ!!!
Истошный взорвался вопль.
Словно бичом стегануло – сразу же, после заполошного, Тамаре принадлежащего, «ВА-АНЬ!» и стегануло, да так хлёстко, жёстко… лягнуло буквально по миру, что осадило воздух самый, плотный, подлый воздух; это раздался сухой, отчётливый щелчок, грубо вспорол давящую, свалившуюся ниоткуда(?!] тишину… и вздрогнул люд земной, здесь оказавшийся, хороший, бедовый – и вызверившийся. Вздрогнули все. Но особливо шибко Лужин дёрнулся, переломился в пояснице, нелепо засучил руками, замер… грузно в грязь толчёную тюкнулся, в метре от Глазовой, которую лупцевал нещадно до сего незадолго. На казённой его робе, под левой лопаткой, сочно, густо закровавело с кулак добрый пятно.
И ещё, ещё хлестали выстрелы. Слепова – наповал, того солдата, который собирался из-под ног Зарудного табурет выбить – наповал…
– Никак опять Трофим?
– Беги! Беги!!
– А вы тут – помирать??? Ну, уж не-ет…
– Да беги, говорят тебе! Из-за тебя буча! Ну, же, миленький!.. А мы как-ни́будь… Беги… Помни!!
– Нет!!! – И бросился на солдат-солдатушек, салажат ещё: кучковались, от страха совсем головы потеряли.
Откуда силы взялись в измочаленном теле?!
Но и Тамара, не промах будь, рванула следом, вцепилась в Ивана:
– Каке слова тебе ещё нужны!!! Бегижжж!!!
Кто-то из бугаёв в форме под руку подвернулся, изловчился было цапнуть Зарудного, но – наотмашь в челюсть получил, скопытился. Тамара тем часом к детям бросилась…
– Беги, беги… – отовсюду, вразнобой, в сердцах… – БЕГИ.
Внял Иван. Кинулся в сторону леса… Петляя. Прихрамывая.
Всё. Чуть-чуть осталось – вот она, темна зелень пахучая, долгожданное спасение, обитель таёжная…
Паника среди солдат нарастала. Угорело-загнанно метались они, падали, сражённые из дробнйков, пока, очухавшись, сориентировавшись, не вломились в одну из ближайших домин, где действительно засели Бугровы – Трофим и сыновья. Всех пятерых после свалки шумной, когда кулачили друг друга не на жизнь, а на смерть, наружу повытаскивали-повыталкивали, ружья-самопалы отобрали, связали живо да накрепко. Одного не ведали: у Бугрова-старшего пять сынов было…
– Шагалова теремина горит!! Ипат… – сверлящий вскрик – Ипатушка это!
– Молчь, сука! Бог всё видит!
Перекрыл рёв, гвалт нескончаемый Трофим. Глаза сёга-да прожигали огнем праведным, радостным, испепеляющим в гневе.
– Дык он и заложил, большо, падлюка! – Степана гортанный басок. – А вот за какем-такем лешим?! Ась? Ишшо один неверии по головы наши!
Речь шла об Аникине-старшем, который, на поверочку вышло, не токмо под настойку лишку болтал, но и на трезвяк – язычком звяк! Встречаются же натуры! (Уж не он ли и Зарудного на подворье Тамарином заприметил, да по бел-свету разнёс сорокой бесхвостой? Как мыслишь, читатель?)
…С другого конца веслинки чёрный дымище валом валил, круто вгору вползал-забирался и, рыхлясь, на клубы-лохмотья распадаясь, отлетал тягуче… долго… отлететь не мог за частокол сплошной, боровый, что начинался в двухстах с гачком саженях от места, где и происходили описываемые события. Два чадных удава, два дыма столбинами неотвратимо тянулись через небо пологое-полое, не пересекаясь, словно два пути в преисподнюю (одного, что ль, мало!) и тем самым перечёркивая рай на небеси, отторгая от старокандалинских рай этот с манной небесной и было до жути странно, завораживающе глазеть туда, задрав головы, – предвещали беду великую. Тянулись к горлу с обох сторонушек – не деться никуда. Пусто болталась петля, зловеще, некормлено стыла дыба, крепчал ветр, всё резче, рванее становился, волчьим подвывом знобил-добивал…
И казалось: несут порывы шквальные в нутре своём, таят в себе угрозу немалую… неведомую…
Пусто, голо и пусто в душах мужиков, баб, чуяли как один: конец это. Заледенело, вкопанно стыли бедолаги, детушки малые приумолкли, канючить-хныкать перестали… Брошенно и обречённо каждый, каждая на пятачке своём в землю вростал, не иначе привыкая к ней, загодя готовясь в неё, мать-сыру, и сойтить… навек; брошенно и обречённо – на произвол судьбы брошенно, на кару гибельну обречённо. Двумя чёрными подтёками рыдало по-над ними помятое серое небово и ни одна тучечка, ни порыв едный ветрища волглого не в состоянии были сокрыть-стереть полосы тушевые – будто до срока выпросталась из пор-отдушин-фибров земных перечеловеченная боль Старой Кандалы. Копилась, копилась в недрах незримых – и нате вам… чернёина аки…
Вскочил на красавца-гнедого староста – только его и видали! Шагалов заплетающимися шагами побрёл было к хоромам полыхающим своим, но остановился, на корточки присел, по нужде вроде, ни с того ни с сего взял да и присел – чумной, пьяненький… запел юродиво:
– Тама… тама… манатАчка каждая… добро роднёхонькое, нажитое… А мужик – дотла… Сжёг. Спалил… И-и-и… – лихоматом тонюсенько сам себя потетёшкивал, жалеючи, страдая!
Оставшись с одним только Ступовым, который также поостыл, солдаты сгруппировались вкруг последнего, переминаться с ноги на ногу принялись, зенки тупя. Короткое затишье надвинулось, воцарило… И этим нужно было воспользоваться. Связанный Бугров хорошо понимал: до прибытия новых, свежих сил из города важно разоружить горстку солдатиков, после чего быстро-быстро всем миром в тайгу уходить. Глядишь, схоронятся, добредут до приличного места, обоснуются там, наподобие поселенцев какех! Сколько в лесах сибирских затеряно-поразбросано заимок, веслин, скитов, домишечек разных там кущников – ни слухом ни духом про то большинству и неведомо. «Мнда-а… токмо и выживем, не то – худо дело», тумкал Трофим. И тумкал недолго.
– Ждать будем, али как, народ?
Шагнул, к солдатушкам, хотя рядом стоял… сыновья дружно – за ним. Вояки попятились, но ружья не опустили. Хоть решимости поубавилось, одначе разумели: время работает на нас, главное – линию свою до конца гнуть. То бишь, удерживать простолюдинов на расстоянии. Даже Бугровых – в первую голову Бугровых.
– ННАЗА-А-АТ… – промычал Ступов.
И всё же момент нужно было использовать на все двести. Бугров знал: более подходящего случая не предвидится.
Второ-ой шаг сделал…
Выстрел грохнул коротко, резко. Трофим схватился за предплечье, на колени упал, косо заваливаться стал… Сродные подхватили, прикрыли телами, женщины тотчас бросились было рану перевязать…
– Суньтесь токмо – м-мы вассс!
– Дык таке ж люди, большо! Аль не можно поладить, миром решить?
– Р-разговоры!!
…Так и стояли друг супротив друга – две стены, два народа под одной крышей русской, нонче, видать, не шибко-то голубой… Чуть обособленно, странно смотрелись Бугровы – вроде и пленные, и не пленные…
В пятнадцати с небольшим верстах от Старой Кандалы, на берегу большой реки, в городе, находился гореловский дворец, усадьбы да имения богатеев разных – само поселение возникло в середине позапрошлого столетия, когда предприимчивые, деловые за Сибирь вплотную взялись, осваивать богатства края капиталистически бурно принялись. Заводишки, мануфактуры, церковочки, казармы военные, порт, мытный двор, торговые ряды, места присутственные, а к сему иное что положено – это всё опосля пошло-поеха-ло. Попервой-то срубы да срубы, что попроще, значит… пристанька… дальше – больше: острожек… городец… Рос себе, рос… получил управление питерское..; с обнаружением злата, алмазов разрослись не на шутку Ярки, в камень приоделись, на глазах преобразились! Но будто ждали твёрдой, хозяйской руки, чтобы вровень с европейскими гранд-столицами взойти, собственными перлами засверкать. И Родион Яковлевич Горелов пришёлся Яркам ко двору. Двух лет не минуло с тех пор, как объявился он на берегах большой реки, а уже всё здесь ему принадлежало. Всем тут самолично заправлял. Работный люд, печищане с веслин окрестных, якуты разные зажаты были им в клещи-тиски, а те, кто мало-мальскую деньгу зашибал (навроде Шагалова], лебезили-заискивали перед хозяином властным, разорения смертно боялись, хотя умишком сознавали: средний класс, эдакая прослойка, должна обязательно быть-существовать между Гореловым и голоштанниками. Отличался Родион Яковлевич не только организаторской жилкой и волевым напором с фартом несомненным, но и норовом звериным. На молодиц падок был, да и «шагалихами» не брезговал-не гнушался. Звёзд с неба не хватал, но под себя грёб и залежалость копеечную, и рубь длинный-кажинный – мелочишкой да чистоганом брал! Дворец, всем дворцам дворец, воздвиг в сроки кратчайшие… Банкиров понасажал – а они и сами рады были на готовенькое слететься!
Туда, в Ярки, и помчал староста Кащин, личность в высшей степени трусоватая и продажная – велеречиво о случившемся Горелову доложить, при этом в свете наипригляднейшем предстать пред очи хозяйские, дабы тот не отпетеряжил холуйчика (за что?., вот, мол, вырвался с боем от бунтовщиков, ваше сиятельство предупредить-ссс!..), а напротив, заметочку на его счёт сделал. Главное – рохлю Шагалова да мужака Ступова опередить, опередить…
– Забить всех. Вусмерть. Бери сколько хочешь солдат, Мяхнова только в известность поставь – он, поди, опять на бровях, соколик! Допьётся у меня. Дожрётся, гадёна-вошь… Хм-м, ишь, деревня! Справишься, в гору пойдёшь. Отблагодарю алмазно. Чтобы все трупы – в тайгу, нехай зверинки налюдуются. Зарудного обложить, как медведя в берлоге, далеко в лес не сунется! Сыскать беглого непременно! Найти – и ко мне, живым, чтобы ни волосиночки с него, слышишь? Я с ним туточки изъяснюсь. Давно уже руки чешутся. Главное, староста, быстро голь эту изничтожить, иначе волнение на прииски перекинется. Правда, там везде полно моих людей. В крайнем случае, запоминай! и приисковых под нож пустить. От греха подальше. Работа есть – и руки будут. Не упусти случай, сполна шанс свой используй! Теперь насчёт Мяхнова… Найди его, сюда покличь. Ежели лыка не вяжет командирчик наш, не трогай, дай проспаться, в человеческое состояние прийти. Оставь, словом… Я с ним также изъяснюсь туточки, здесь прямо… Уж задам перцу! Всё, приглянулся ты мне. Над многими возвышу! Ступай.
Дверь за Кащиным тихонечко закрылась. (Вхож в покои дворцовые потому был староста, что во дни-недели-месяцы первые становления гореловского на земле сибирской услуги разные Хозяину предлагал-оказывал.) Родион Яковлевич, один оставшись, подошёл к огромному, в треть стены, зеркалу в раме из дерева красного с резьбой фантастической (разумеется, ручной работы одного из самородков местных), всмотрелся в изображение собственное, хмуро, исподлобья вгляделся, сказал, к нему, к отражению, адресуясь:
– Всех вас к ногтю, гадёнышей… попляшете! «Приглянулся»!» Да я тебя, Кащин, первым сгною. На пару с Мяхновым.
Зарудный – тот личность. А вы – сопли размазанные! И цена вам – ломаный грошак!
Клокотало в груди, – сжал кулаки, набычился. Изучал себя в зеркале. Таким вот – злым, взбешённым. Резко отвернулся, к письменному столу стремительно шагнул, схватил было колокольчик серебрёный с узорочьем затейливо-винь-еточным, на восточный манер, но тут же обратно поставил. «А что, собственно, случилось? Подумаешь, какой-то мужак вшивый заартачился! Чего это я паникую? Ни фига он не видел там… А если и видел, то кто поверит ему? Кто супротив меня пойдёт?! Да таких мои столбовые и волостные за шкирку!.. Приказ на случай этот имеется. Так что, мил-человек, Родион Яковлич, Родечка! угомонись… отдышись-ка…» Потом, улыбнувшись невесть чему, затряс колокольчиком:
– Где вы там, овцы паршивые?! Чтоб вам повылазило!!
…Был полдень, второй день седмицы, лёгкий и сухой. С севера неотвратимой стеной шла смерть – ломился буревал. И падала ниц тайга, корчилось, разверзалось суземье, зияя хаосом, пустотой валежинной, что заместо ели сибирской, кедра матёрого, сосны мачтовой, лиственниц девственных… Ураганище вбил клин в седое бездонье неба – синюшную отметину, разодрал в клочья хляби небесные, пяди земные, с треском-грохотом оглоушными далее, на юг, помчал, почти вдоль самой Лены-реки, сея ужас, разя наповал живое всё. Тысячи тысяч стволов неохватных были с корнями вырваны-выкорчеваны, ещё большее число их просто у подножий сломлено, в аккурат у землицы задернелой, расколото, согнуто в дугу, отброшено прочь, вон… Прокатилась, прогромыхала колесница Зевсова, чудище адово!! Пролегла широкая по меркам людским борозда на темечке шарика земного. Подобные катаклизмы бывают раз-два в тыщи лет и обчёлся, но память о них заронена в душу земную-народную на веки аредовы… Мифом, сказкой, легендою кочуют из поколения в поколение.
Только что это для океана зелёного – так, пустяшное дело… Девятый вал разъединственный – медведю царапина! По-прежнему незыблема и грозна разлатая грудь тайги, как встарь, стойко врастает она в кормилицу-матушку плодоносную и, непреклонная силенной силушкой, буйно шелестит, глубоко дышит, подпевает хорами вольными калмыцким степям ли, арктическим льдам затундровым… кладезь грядущих семян, опахало изумрудное планеты.
…Били Трофима Бугрова, пятерых сыновей и всех внуков его, Тамару и Евсея Глазовых, жену Евсея – Мотрю, других детушек… Детушек били, Толю и Прошку в том числе. Били Егора Перебейноса, «Фому-зэмэлю» и Марью Аникину, также её отца языкатого да маманьку ейную бледнёхонькую… Степана Бакалина, прочих баб и мужиков Старой Кандалы… Хлыстами, батогами, шомполами, ремнями сыромятными, длинниками и трёххвостками били – методично, с вожделением одни, исступлённо, в страхе, с отвращением – другие, но били, били, били, БИЛИ, ПОД НЕРУССКИМ НЕБОМ КАК БУДТО!! И срывался колокол, и опять на место заказанное возвращался… дрожал, живою, лихорадочной дрожью дрожал чугун, но не «БОМ-М!», «БОМ-М!!», а издыхающе-тихим и при каждом новом взмахе рук истязающих, при каждом ударе новом всё более захлёбывающимся звуком-вызвяком мрущем… Колоколец то! Ему не меньше людей от ненависти алгимеев доставалось.
Дымились в два столба дотла, до исподу сгоревшие усадьба Шагалова (с махоньким прудиком, кстати!] и Тамарино гнёздышко. Крепчал-суровел не на шутку ветер и подвывали – спроста ль?! – собаки ему, вымали души в-воем замогильным. Хрип, стон-стенание, плач, визг, чьё-то задушенное, костью в горле встрявшее «ммм-амм-ммм-аа…», всхлипывающий беспомощно-стыдливо нечеловеческий уже бас и нечеловеческие такие же вопли-зыки… истеричный смех сошедшей с ума от боли острой молодайки, кинжально-вспарывающий живодёрный гамище команд хлысснутых, рёв, не иначе, беременной женщины, прикрывающей руками огромный живот, где несколько минут назад ножками-ручками толкалась жизнь зарождённая, и давно отрыдавшей безутешно по загубленному плоду во чреве… грубые выкрики-матю-гальники тех, кто ещё из последних сил держался-цеплялся за крохи сознания, за белый ли свет сей… сбивчивый, тяжкий шёпот в лад-невпопад творимых молитв-заклинаний, ритмичные покряхтывания взопревших от усердия солдат (коим самим противно было и посему негласно промеж себя порешили: скорее, быстрее добитъИ)… хлюпанье сапожищ в сляче, затухающий треск-огнь головень остатних – догорающих строений деревянных Шагалова и Глазовой… скриплом-гуд нарастающие тайги под буреломом, наконец, заходящийся! приближающийся плашмя? в рост? и сам он, ветровалище судный-то… Г-ГОС-ПАДИ-ИИ!!! – и над ЭТИМ вдруг пробкой выскочило из-за стрех тучевины (градовой нешто?), воссияло монетиной клятой золотинное солнце, самодовольное, непогрешимое, гордое и смачное солнышко, вылупилось на земной грех-срам, опрокинуло ковш светоносный, дабы чётче, резче, лучше было изгаляться и ныть, уворачиваться от побоев – и шомполами стегать, чтобы спячивал с ума род пилигримов, нехристей, нерабов – навек. Красотища-та-а!!! Лучись, играй, пой, кровавая карамболь!
Иван Зарудный, не обнаруженный в кедровнике, всё-всё примечал, в сердце своём запирал до поры.
Свирепел шквальный ветр…
В грязи уродливо, в позах безобразных, неестественных, бескостных! живые копошились трупы и трупики будущие, конвульсивно, судорожно, мешкотно, как ещё?! шевелились в такт взмахам-вжикам – сплошное кровавое месиво, кровавая мокредь. Вперемешку с телами безжизненными уже, холоднеющими лежали те, кто повыносливее, посильнее был, лежали и прикрывались инстинктивно труповой рукой-ногой: мёртвый боли не имет! Прикрывались сами, также прикрывали детей, живых ещё, в крови, в слезах, но живых, живых! – вот что главное; этими самыми трупами, тщетно, на что надеясь? детушек заслоняли, дабы выиграть времечко… Ну, и своими телами, если до мертвяка не дотянуться было, ежели сапог солдатский отшвыривал прочь тело чужое. Словно глас свыше, словно перст указующий ТАК повелел-присоветовал… Хотя находились и другие, кто умопомешанно, озверело душили более слабых, детей в первую очередь, лишь бы они, безвинные, не терпели муку адову.
Всё это БЫЛО.
…Тамарочка Глазова распято кончалась. Ушла в землю, на которой лежала, корчилась поначалу бедняженька она, её от и до ломающая, потрошащая плоть-душу болл-ль. Запрокинулись в небовысь оченьки невидящие, косматились спутанно, в жиже-мазеве извазюканные, некогда роскошнодлинные власы, нервно подёргивались пальцы рук и, коверканно зияя провалом рта, давая выход последним крохам жизни, остаточкам сознания, впечатывался-твердел на выдохе хриплом, по маске лица растекался-расползался прощальный узор уже не только одиночеством запекшихся вдовьих губ. Гримаса мяклая, землисто-пергаментная – вывороть, да и только. Недавно было больно: сил не хватало терпеть! Но она лишь меньшого своего обнимала, собою, как могла, прикрывала, а потом, когда сапог чей-то отпихнул Прошень-ку, звала, звала… вголос, вголос… и тише, слабже… слабенько так… слышно еле… а затем и вообще – про себя, мысленно, хотя думала, что кричит, что криком допомогает ему удержаться душой ангельской на свете замаранном, что вот-вот кончится порка массовая и все разойдутся по домам, а она с детками выжившими к себе покандыбает… очаг спалили? ну, так и что? не беда… отстроим новый… ничего… люди не дадут пропасть… Тамара сходила с ума, теряла способность рассуждать здраво, мысли её скакали и копытами слов дубасили изнутри… Иногда находило просветление краткое и тогда она заведённо цеплялась за одно-единственное: «Толичек…», «Прошка!», «Толичек!», «Прошка…» Вторым «Я» своим твердила молитвочку простейшую, но жаркую, буйную и, казалось ей, слушанную ими… Страстным наложением на ткань молитвы той были слова обращения материнского к сыночкам. Проклятия нахлынули внезапно, с неба взялись, когда закачались на ветру взбесившемся верхушки дерев. 0-о! такую радость душе принесли проклятия!! Проклятия, в которые вонзился страшенный женский мат. И сгинули мольбы-заклинания. Хула богданному!! Вдруг – небо… Ближе, ближе… Она входила в небо!!! Голубизна нежно ракрылилась над нею, зашелестела хоругвями, брызнула бельмами огненными, укачала неволной упругой. Она же… не входила – вползала, на карачках! в него, вступала-не вступала с колокола верного, надёжного… вжималась в небо рассинее, в небеси… нет!! – впихивалась в землю, в смерть. А может, ни земли, ни неба вообще не существует… Не существует ни жизни, ни смерти, ни прошлого, ни будущего… Тамара распадалась на части… смрадно, безглазо, тупо вновь надвинулась боль. Стиснула, перемолола плоть в жерновах, сжала-а… вхруст! мозг… Тени-круги одне, моченьки нет перенесть пытку… Остановись, взмах! Пощади, плеть! Вжик! вжик! вжик… – разяще косила Старуха косой отбитой. Знатные нынче покосы!..Что это??? Вжик… вжик… жик…
– ГОССПОДИИИИИ, ПАМИЛЛЛЛУЙ… памил-л-л-у-уй… памилл… госсп… – осеклась.
Всё. Ушла боль. Память ушла. В землю, в небушко, в смерть.
«Почему кончилось небо?»
«В могиле я???»
«М-мма-амм…»
Это не она вспомнила мамочку свою – скрозь смертный сон додолбился до нутра выскобленного её Толин голосочек. Сама же она так и не вспомнила маму свою – некогда, не до того было…
Сама она уже и не мать, а мертвец… почти… Но перед тем, как отойти, ощутила чувством незнаемым зов старшенького, материнским вечным чутьём распознала…
– Потерпи…
С верою, что выдержит старшенький…
– СССУКИ!!!!! Б!!..
Таки не выдержал… Зарудный. Тигром ворвался в круг страшный, лесиною сучковатой сшиб первого попавшегося молодого солдатика, под руку некстати подвернувшегося, с чинушей каким-то сцепился, сбил с ног… руками потянулся к горлу ближайшего выродка:
– Падло! упадь!!
…Зубы в скрежет, глаза навыкате, налились, не человек – возмездие само! Клещи сомкнул… до хрипа выслюнявленного из глотки стиснутой. Так и держал нёлюда, ногтями впиваясь сладостно в кожу, будто содрать намеревался шкуру-то… шейные позвонки выщупывая радостно… хмельно аж выщупывая… держал хваткой неразъёмною, исступлённо, победительно держал! Пока чтой-то там не вытекло из штанин… Тот смяк, язык вывалился…
И вздёрнул руки Иван…
– Л-люди!!!
В мощь кузнечную лёгких заорал…
На солдат – не всех – вдруг нашло прозрение: опустили долу «инструменты», двое-трое блевать от содеянного ими же, от увиденного в лучах ярчайших стали – надсадно, давясь клокотаньем, багровея с лица…
– ОПОМНИТЕСЬ!!!!! – и рухнул наземь, выстонал:
– 3-зверрррьё.
Ходуном-ходенем закачалось… Расступилась тайга – гремучая бездна за ней… ломыхается, в дых-грудь наповал…
А ПОТОМ НАЛЕТЕЛ БУРЕЛОМ. Беспощадно, мстительно, грозно! Разметал в клочья клочьё, деревеньку, дыбу, виселицу – по бревну-доске, как по щепочке, разодрал, громнул в уши до перепонок самыих, выпил нотищу из нутра «свово», в колокол сплеча шандарахнул… тот с насеста своего соскочил аж, по земле родимой наотмашь, аки по крышке гроба вселюдового… сам же дале, на юг, помчал… Покатился было следом чугунище сорванный, с боем-дребезжанием покатился… ухабами, валежничком… но не хватило силушки-прыти, иссякла силушка! – и тогда замер на отшибе, раструбом к веслинке бывшей, к людям, кои в живых остались. А таковых – по пальцам сосчитать. Те, кто до кровинушки последней, до издыхания страшного за жизнь битву продолжал, пусть и валяясь на кровозёме, – те только и выжили, ибо всё, что на полметра-метр хотя бы возвышалось, бурелом язычищем слизнул.
Захлебнулся тишиною свет, обнемело враз…
Бельмом синим полыхало-жгло… вытянутым длинно, пробившимся сквозь застень войлочную бельмищем ока всевидящего разъедало…
Унялась дрожь мира предвозвестная, кои псы чуяли, равно как смертей многих нашествие…
Как будто и не было ничего!
Вообще – НИЧЕГО.
…Грузно, медленно, друг другу руки подавая, поддерживая ближнего, подымались старокандалинские, горсточка чудом-юдом «обласканная», несколько сирот и калек. Кровавый булыжник под свинчаткой в рост пошёл! Матёро, зримо, несокрушимо в горюшке – Толя Глазов был в их числе: сперва Трофим Бугров, а потом, когда Трофима забили, брат Тамарин Евсей телами своими маленько, но прикрывали пацана, дыхание ему сберегли… Прошка – тот давно уже помертвело коченел в грязюке, куклёнком поломатым валялся.
Наизнанку, наизвороть, на безогляд весь пустошь зияла – бурелома печать. Лентой широченной от горизонта до горизонта и дальше разрубала пополам бел-свет, тайгу, что тысячествольно облапила, облепила-обкряжила с обеих сторон эту столбовую в никуда стезину пластом. Повыворочено, поколото, покрошено-искромсано – жуть! Ни двора, ни кола! Ни Зацепины глазу, ни отдушины сердцу! Ни-че-го-шень-ки. Расшвырено, разодрано кругом.
С проткнутыми (пиками словно) насквозь животами шагах в сорока… да и рядом, впрочем, вот, под рукой буквально, в позах неестественных – солдаты, штатская сволочь разная; ещё несколько трупов обтыкали здоровнющий кедр – устоял, брат, в штормину заайвазовскую – неокеанскую! – из спин, боков, бёдер, пахов торчали таким же образом коряги, сучья, похожие на кости… кстати, настоящие кости также имелись-серели – из ран, рвани телесной наружу продирались, в струпьях, в крови-мясе; то тут, то там, изувеченные, с пеной красной на мордах, подёргивались конвульсивно лошади – сёдла съехали на бок, сёдел нет, крупы стёсаны будто; в нескольких местах, куда попадали головни, раздутые напором воздушным, занимались ростки полымей, но не огневели, не сухо потрескивали, а тотчас рыжели, чернели, ибо мокро-сыро повсюду после дождичка не в четверг… оттого и гасли с шипением змеиным, ядным… придавленно, понуро смотрел колокол без опор привычных – языком вываливалось из зёва распахнутого било, словно колпак тужился сказать людям что-то важное, да уже не мог – выжгли, вытравили до дондышка железную волю его.
